Dante, Purg. XXV *
«Скажи, мой вождь! Бежав земного плена
И странствий и страстей подъяв немало,
Искуплена ль душа от власти тлена?»
И дух в ответ: «Глянуть в сии зерцала
Ей надлежит, да упадут пред оком
Последние земныя покрывала.
«Последним будет ей тот взгляд уроком.
Воззри ж и ты; насытясь правды медом,
Будь напоен ее полынным соком!..»
Темнело зеркало подобно во̀дам;
Но зыбкое в нем брезжило движенье:
Влеком был взор его растущим ходом.
И спутник мне: «Вотще сие броженье
Познать ты хочешь ощупью догадок:
Возможного ты видишь отраженье.
«Как муть раствора даст сухой осадок,
Миров возможных реянье готовит
Необходимый сущего порядок.
«Что плоти взор напрасно долу ловит,
То видит дух, в сие восшедший место;
И видящий уже не прекословит.
«Но не страшись! В день оный будет вместо
Квашни бродящей дар святого хлеба:
Божественной встает закваской тесто».
Я различал в зерцале своды неба;
Неверный свет блуждал на их просторе:
То не был свет Луны, ни слава Феба.
Я землю различал, и злое море;
Но зыбкие мешались их равнины,
И воды шли, стеля далече горе.
И вспять катились, обмелев; низины
Преобращались, корчась, в плоскогорье,
И горбились холмов крутые спины.
И в ложе новых пойм втеснялось взморье;
И выдыхали трещины земные
Огонь — воды рушительной подспорье.
И облаки ходили проливные,
И пламень хищный влага прогоняла,
И вновь цвели пожарища лесные.
Природа непрестанно изменяла
Неверный лик, колеблемый и смутный,
И сила силу скупо вытесняла.
И в оной хляби, мреющей и мутной,
Я гибель многую прозрел, встревожен,
Неживших душ и жизни бесприютной.
«Увы!» я молвил: «каждый миг возможен
Возврат хао̀са и конец живущим».
И дух: «Взгляни, как человек ничтожен».
Светлело. Мир я зрел ко мне бегущим.
Отчетливей стеснялись кругозоры,
Как пред летящим вниз иль с гор идущим.
Свет привлекал доверчивые взоры —
Чтоб их измучить. Милые изломы
Являли предо мной родные горы.
Геенских сил потухшие разгромы;
Сугробом пепла скрытые руины;
С утесов гордых стертые Содомы;
Ползущей лавой чадные долины;
Гор облик, искажен провалом новым
И новою громадою лавины;
Грунт, под горячим дышащий покровом,
Как в пене конь, когда ездок усталый
Даст искромечущим остыть подковам, —
Таков был ныне край Помоны алой,
Родимых лоз и миртов и маслины!
Живых не зрел свидетель запоздалый...
Но развивались явственней картины
Дальнейших мест, где жатву вечной Жницы
Еще застал для горшей я кручины.
Увы, сколь многих жертв узнал я лица!
Я зрел их сонм, обвалом заключенный
В ущелий безъисходные темницы.
Как рой теней, скитаньям обреченный,
Вдоль шатких стен искал он слепо двери —
И гроб обрел под глыбой отсеченной.
Спасенных горсть — не жалость о потере,
Гнал дикий страх под скал нависших своды:
Ползущих ниц давил обвал в пещере.
Других застигнул быстрый час невзгоды
На крутизнах, обглоданных обрывом;
Их бездна обняла, как остров — воды.
Как овцы, в стаде скучены пугливом,
Они стеклись; теснил бессильных сильный
На ломкий край толчком себялюбивым:
Пока с высот поток лавины пыльной
Иль скал обрыв с подточенной основы
Всех не свергали в бездны мрак могильный.
Жестокий свет, очей палач суровый!
Я видел казней горшие восторги
И жалких общин образ видел новый:
Презрев со Смертью неотступной то̀рги,
Неистовой тут предавались страсти,
По жизни правя тризну низких оргий...
Как удрученный зрелищем напасти
Исследовать беду, опомнясь, хочет
И служит вновь ума холодной власти, —
Так думал я: «Мечта меня морочит!
Чей злой конец, постыден и ужасен,
Передо мной? Кого мой сон порочит?
«О, нет! Удел сих доблестных прекрасен:
Их имя молвят с тихим умиленьем;
Невинен был их день, и вечер ясен».
Но спутник мне: «Еще ль ты полн сомненьем?
Из зерен жизни дикий колос всходит,
Взращен слепых Причин слепым сцепленьем.
«Но как садовник часто сад обходит —
Ветвь отсечет, шестом поддержит стволы
И черенком дичок облагородит:
«Так духам Целей, чьи горят престолы
В зарях эонов, сей завет положен:
В благую гавань править мир тяжёлый.
«Распутья есть, где путь и путь возможен:
Там их рукой ко свету рок направлен;
Без них — победа тьмы. Твой сон не ложен.
«Вот человек, себе лишь предоставлен!
Вот мир, своей доверенный судьбине!
Скользит, кому хранитель не приставлен».
От уст вождя к погибельной теснине
Я взор склонил: в окружности широкой
Людей, увы, не видно было ныне!
Лишь в полумраке пропасти глубокой,
Над черным устьем глубочайшей щели,
Полз остальной от пагубы жестокой.
Его колени, кровь лия, слабели;
Он был паденья жертва роковая;
Сомкнуты, новых бездн глаза не зрели.
Я ж, за него крушась и изнывая,
Летел к нему, столь жалостью влекомый,
Как бы страдала плоть моя живая.
И были мне таинственно знакомы
Сей лик, и плащ, и ратный сряд Дамаска...
Томился он — и я пил оцт истомы.
Мучительная медлила развязка...
Разверз он очи в ужасе; но, верно,
Моих ланит была бледнее краска...
Он на меня глядел в тоске безмерной;
Я ж чувствовал, что̀ мыслит он, безгласный:
И сердце сжал мне ужас суеверный...
Внезапно, торжествующий и ясный,
Нам муж предстал: отважным серны следом
Он нисходил по крутизне опасной.
Спасенья светлый вождь, он был мне ведом:
Он некогда, наставник неизвестный,
Мне привитал с блаженным детским бредом.
Он юноше являлся, благовестный,
В часы, когда звучит Ave Maria
И золотом пылает свод небесный.
В слезах и песнях слив хвалы святые,
В сияньи алом гор, за звонким стадом,
Мы покидали темени крутые.
И долго мне, объяту дольним хладом,
С высот светил он, чистый и далёкий...
Но синева долин звала к усладам...
Возвышенные тяготят уроки;
Приязнь теряет неподкупно-правый,
На чьих устах — безмолвные упрёки...
Я слезы лил, увидя, раб лукавый,
По долгом сне порочных нег и лени,
Святого друга образ величавый...
Он руку дал страдальцу — и колени
Его окрепли... Он восходит, сильный...
Являет путь природные ступени...
И уж достигнут бездны край могильный;
И прейдены пустынных скал пороги:
Тропой отлогой манит дол умильный.
Шел без опор излуками дороги,
Муж, упредив вождя: покатым склоном
Легко несли его, окрепнув, ноги.
Он на пути властительным поклоном
Ответствовал поклонам низким встречных;
И мой дворец предстал в саду зелёном.
Там провождала бег часов беспечных
На мраморе террас, толпа, пируя,
За чашею веселий скоротечных.
Мнил каждый гость, разнузданно ликуя,
Себя владыкой; но поводья власти
Одна жена держала, торжествуя.
Я знал ее! Пред нею в бурной страсти
Я рабствовал... Но видел ныне, хладен,
Ее красу в далеком безучастьи.
К иной жене мой взор, смущен и жаден,
Летел и узнавал сей лик печальный;
Вливал он в сердце скорбь — и был отраден.
Я вспомнил наш союз порою дальной, —
Мой краткий жар и возникавший холод,
Предупрежденный песнью погребальной.
Я вспомнил новой страсти жалкий голод,
К блуднице той уже меня стремивший,
Когда на гроб тяжелый падал молот.
Глядели с ней на пир, ее томивший,
Два отрока, обняв ее колени,
Пугливо лик на лоно к ней склонивши.
И вот взошел на гладкие ступени
С покорным другом человек спасенный:
И встали все почтительно с сидений.
Он оглядел гостей собор смущённый,
Как семьянин, в дому нежданно маски
И бубнов звон заставший ночью сонной.
Но пред женой с детьми стыдливой краски
Не победил и, как бы сожалея,
К ней протянул объятья робкой ласки.
Жена стояла, подойти не смея,
Противоречьем связана стремлений;
А дети шли, потупясь и робея.
Он их благословил; я ж смысл явлений
Постиг, его признав отцом — супругом:
Палач он был и жертва вожделений.
Он от жены, окованной испугом,
Лик отвратил, и женщина предстала,
К которой он горел любви недугом.
Она с усмешкой дерзкой ожидала —
И, бросив на пол кубок недопитый,
Лобзая и смеясь, к нему припала.
И на порчу скамей и бархат рытый
Он сел за стол, с подругой гордой рядом,
Ее рукой блистающей обвитый;
И властным знаком и привычным взглядом
Велел жене, недвижно-безотрадной,
Пришельцев чинным потчевать обрядом.
Склоняясь под далматикой нарядной,
Она несет на блюде драгоценном
В рогах туриных нектар виноградный.
Но дар он отстранил перстом надменным,
Улыбчиво подругу озирая, —
Простерла руку та за Вакхом пенным.
Тогда жена, обидою сгорая,
Хватает рог— и выплеснула полый,
Победный лик соперницы марая.
Сорвав с бедра владыки меч тяжёлый,
Одна являла ярый гнев Мэнады,
Другая — бледный бунт и вызов голый.
Был кравчим — рушать жирных яств громады -
Отточен нож: в нем, движима раздором
Жена искала мстительной ограды.
Но грозовым домовладыки взором
Застигнута, их распря цепенеет;
Кивает он рабов ливийским сворам.
Склоняя взор, собрание немеет;
Воспрянуло толпой недоумелой
И радость новизны явить не смеет.
Чуть тронута рабов рукой несмелой,
Их госпожа владычно отстраняет;
И мечет ожерелье с груди белой,
И с диадимой браный плат роняет,
И, в лоскутах одежд, простоволоса,
С помоста в сад безумный бег склоняет.
За нею дети рвутся вниз с откоса:
Так немощным крылом орлята плещут,
Орлице вслед стремясь лететь с утёса.
Вотще зовет их мать. Победой блещут
Соперницы приветствуемой очи...
Но светлый гость восстал — и все трепещут...
Как опекун со свитком полномочий,
Он отроков из рук рабов приемлет...
А на пути — отец, мрачнее ночи...
И держит руку гостя: гость не внемлет...
И выпускает быстрый плащ десница...
И вот, детей, рыдая, мать объемлет.
Как отвращает журавлей станица
От Севера, на Юг собравшись, строи:
Так все четыре отвратили лица.
И дрогнули в тот миг добра устои
В душе владыки. Новый гнев питая,
Он преступленьем гнал Эринний рои.
Он повелел — и, резво вылетая
И след обнюхав, за густые дубы
Помчалась псов натравленная стая.
Но прежде чем вонзились злые зубы
В тела гонимой по лугу добычи,
На пасти вождь свой плащ накинул грубый.
Бежали мать и дети. Алча дичи,
Терзали псы тенета плотной ткани,
Во тьме виясь; и, чуя запах птичий,
Ослеплены, загрызли гурт фазаний;
И пред террасу, как палач, вернулись,
Свершивший долг свирепых истязаний;
И прыгали, насыщены, и гнулись...
И видя кровь и пыл животных ярый
И клочья ткани, гости содрогнулись—
И, смущены концом кровавым свары,
Прощались, с безучастьем осторожным,
С безмолвным осужденьем дикой кары...
Как море пред ударом неотложным,
Когда дымятся пенные прибои
И воздух полон криком птиц тревожным;
Оболокли свинцом одеты во̀и
И хлябь, и твердь; из черных волн, могутный,
Темней, темней на слой, на сизый, слои
Толкает ветр; курясь, по туче мутной
Клубится мрак — и блещет искрой белой
Пугливый вылет чайки бесприютной, —
Владыки лик, зловещий, потемнелый,
Дышал грозой... За чашей праздной сидя,
Наложницы не зрел он оробелой...
Как пир пустел и день угас — не видя,
Так он сидел... И — диво! — смутой равной
Я с ним болел, стыдясь и ненавидя...
И на кумир Венеры своенравной
С улыбкой показав, жена коснулась
Его стопы с вином стопой заздравной.
И он отверг вино. И усмехнулась
Жена с презреньем... Встал он, негодуя;
В тяжелом взоре ненависть проснулась...
Она стояла, в нем врага почуя,
Пряма, смела... Он, наступая строго,
Перст протянул, на выход указуя...
Жена, ступив на лестницу чертога,
Берет убор, соперницей гонимой
Раскинутый у гордого порога,
И, над узорочьем и диадимой
Глумясь, кидает псам: от сна, несыты,
Вскочив, ярятся псы над пищей мнимой...
А он стоит над ней... Ища защиты,
Она воздела руки... и — кинжалом
Пронзенная — катясь, пятнает плиты...
Он труп столкнул, как тать, и взором впалым
Двор оглядел, и оглядел террасу,
И камни вытер оксамитом алым.
Стремятся псы к облиту кровью мясу,
Но, став, главы закидывают, воя:
Я, мнилось, внял протяжному их гласу...
Он, бледен, травит их, меж ними стоя:
Псы ж не идут на труп и вероломно
Зовут людей, тоскливо землю роя...
Как бы осилен тяжестью огромной,
Он пал на труп, и глаз недвижных жало
В меня из глубины вонзилось тёмной.
Лицо сознанья ужас отражало...
И я тот страх познал, и то же горе:
Мой волос встал, и сердце задрожало...
И я, с догадкой роковою в споре,
Как призрака почуявший явленье, —
Глаза сомкнул — и вновь раскрыл их вскоре...
Предчувствия смертельное томленье —
Оно сбылось!.. — я сам, я был убийцей!
Мой был тот лик! мое то преступленье!..
Вождь поддержал меня своей десницей;
Сокрыл лице я; мрак я звал кромешный;
Я жаждал искупить мой грех сторицей!
И дух: «О, плачь! Плачь, в скорби безутешной!
Рыдай, и рви власы, и смой проклятья
С души, без грешных дел в возможном грешной!
«Мне суд и месть! Здесь нет лицеприятья!
Тут всем манэ-факел! Тут всем равѐнство!
Тут падший и спасенный — снова братья!
«Чье внешнее случайно совершенство,
Презрен пред тем, кто был любви радетель,
Но в миг страстей забыл ее главенство.
«Вознаградив страданьем добродетель,
Сей тихо плачет о забвенном кладе,
Несломленной судьбы своей свидетель, —
«И вновь подъемлет лик, дивясь награде
За жар любви: на высь святых нагорий,
Для новых, чистых дней в блаженном граде,
«Равно зовут его багряны зори!»