668 «Миры Возможного». Стихи эти посвящены «памяти погибшего». То был молодой ученый, спокойный, уравновешенный, который неожиданно убил другого человека и себя. В. И. глубоко потрясло случившееся; он вдруг почувствовал себя виновным, хотя молодого человека того он почти не знал и ко всей драме никак причастен не был. Чувство ответственности и вины всё обострялось, нарастало, становилось мучительным кошмаром. Чтоб избавиться от кошмара поэт заговорил о нем в дантовских терцинах. Рассказав страшный сон, покаявшись в не бывшем преступлении, он услышал ответ «духа»:
В «Мирах Возможных» — грешен. Таково было событие внутреннего опыта. Но что это значит? Критическая мысль естественно направилась на рассмотрение тех непосредственных данных сознания. Проблема «миров возможного» перешла в проблему возможности их осуществления и возможности катартики, в исследованье личины-маски в античной трагедии и «вакхов» как ипостасей. А непосредственное мучительное переживание страшной вины возможной перешло в переживание «реальной» вины за другого по слову Достоевского — «каждый за всех и за все виноват». И со временем ощущение вины стало одним из факторов осуществения августинова призыва: — Transcende te ipsum, описанного в четвертой части мелопеи «Человек» (см. Введение, стр. 150-152). Оно устремило В. И. к углубленному раздумью над идеями соборности и монантропизма. Терцины «Миры Возможного» были написаны в Берлине, в 1890 году. И может показаться странным, что совпадают они по дате и по месту с возникновением других стихов — «Покорность» (КЗ, 523), утверждающих: — «Дано нам быть в любви и в смерти одиноким». Но оба эти противоположные высказыванья являются лишь выражениями одного и того же духовного состояния: «покорность» (здесь в сущности — уныние) от предельной отъединенности, «целлюлярности» (даже в том, что кажется любовью) и боль разрыва хранительных покровов личности, боль беспомощного погружения ее в страшный мир чужого ужаса без предварительного обретения опоры вне ее самой, без опыта — «ты-еси» — в подлинной любви.