Покидая Россию в августе 1924 г., В.И.взял с собою из старых рукописей все, что удалось ему наспех захватить. То была крохотная часть из писем, дневников, записных книжек, литературных набросков и черновиков, небрежно разложенных по ящикам и сундукам, которые в последний час перед отъездом В.И. передал на хранение в Гос. Академию Художественных Наук. Когда через несколько лет оборвалась жизнь этой Академии, disjecta membra массивного архива были распределены по разным книгохранилищам и рукописным отделам. (Большая часть архива находится в ГБЛ).
Переехав в Павию, В.И. решил пересмотреть еще на родине приготовленное собрание стихотворений и установить окончательный текст (см. Том I, стр. 206-208); он медленно перечитывал старые тетради. В 1929 г. 23 января он послал мне в Рим письмо, часть которого является важным дополнением к Дневнику 1906».
«... Перечитывал дневники Лидии Димитриевны. Выписка: «21 августа (1906 г. — ВИ) подъезжала к Варшавскому вокзалу (возвращается, то есть, из Швейцарии от детей в Петербург — мы звали его тогда Петробагдадом, он был фантастичен, — эпоха «Эроса»... В.И.). До
последней минуты все мысли были там, у оставленной Веры. Я была в плену. Разве это — материнство? Целовала газету, в которую она своими руками завернула мои туфли. Она прекрасна и внушает уважение со страхом, и влюбленность в каждую линию, в звук голоса и эти светлые, гордые и прямые страшно глаза, которые не горят, но светятся, потому что они так устроены, что от зрачка идут светящиеся лучи, расширяясь от центра кнаружи радужной оболочкой. Такие глаза как-то называются научно. Когда поезд замедлил ход, и во мне замедлилась жизнь. Я застывала. Так всегда при приездах. Из окна увидела серую шляпу В-ва и его медные кудри, ищущий взгляд. И ждала, не двигаясь, замедляя минуты, пока вышли остальные; очень спокойно позвала носильщика и неторопливо вышла. В-ва позвала, п.ч. он не видел, как я вышла, хотя видел меня в окне; тотчас заметила Г. подходящего от другого вагона, где сторожили. Я и ожидала, и не ожидала его. Я все-таки не поняла всего непоправимого в совершившемся, и потому мне было неприятно его присутствие, но уже завлекало богатство, которое оно приносило. Только больно расставаться с жизнью, хотя бы для жизни. Каждая новая жизнь не может родиться без смерти прежней, и всегда смерть болезненна. Все это промелькнуло неосознанное в те же первые секунды...»
Что-же в сущности произошло?
«Счастье должно принадлежать всем. Оно правильное состояние души.»
Так писала Лидия Д. в драме своей «Кольца» в 1903 г. (Драма эта в печати появилась годом позже в Москве, в Изд. «Скорпион»). Студент-второкурсник В.И., едва оказавшись в «стране чудес», написал другу своему Алексею Дмитревскому послание в стихах. Оно кончалось призывом:
Позднее, начиная с первых статей своих В.И. требовал «преодоления индивидуализма», «погружения в целое и всеобщее». Сам он узнал такое «погружение» в опыте большой любви: «две души чудесно обрели друг друга» и «разрушили заклятье разделения».
Лидия, безмерно счастливая, начала смущаться, стыдиться уединения блаженного, двуединого: ее «счастье должно принадлежать всем». «Мы не можем быть двое, не должны смыкать кольца (...) Океану любви наши кольца любви!» В.И. по своему говорил то же, что она: Вы счастливы?
И они летом 1905 г. отправились из своего тихого Шатлэна «в разлад мятежных волн» России ее роковых лет. В.И. представлял себе тогда «целое и всеобщее» как «хоровое действие» народа, подобное хору «античной трагедии». «Единая душа бесчисленных дыханий» должна найти свое «хоровое тело». Как же осуществить такое задание на заре двадцатого века? Первым ответом были «среды». Собрания на «башне» В.И. считал служением, необходимым шагом на пути образования «вселенской общины». Получилось культурное, даже и духовное общение, но Общины не получилось. И вот В.И. и Л.Д. приняли решение — странное, парадоксальное, безумное. Их двоих «плавильщик душ в единый сплавил слиток». Плавильщик дал им пример, урок. Им надлежит в свое двуединство «вплавить» третье существо—и не только духовно-душевно, но и телесно.* Как же приступить к такому действию? Как образовать духовно-душевно-телесный «слиток» из трех живых людей? Духовная близость легко получалась при волнительных беседах на религиозные и философские темы, при чтении и писании стихов; создавать душевную близость В.И. был Maestro di color che sanno-Осложнительной и проблематичной оказалась близость телесная. На «башне», особенно среди «гафизитов» (стр. 342, 744 сл), часто обсуждались вопросы, связанные с тогдашними властителями умов и сердец — с Оскаром Уальдом и Андреем Жидом, которых некоторые посетители «башни» считали учителями жизни. В противоположность им размышления и решения В.И. касательно преимуществ гомо или гетеросексуализма имели теоретический и эстетический характер. В соответственные беседы он втягивал свою Диотиму и при ней занимался разбором, прекрасно написанного, но «специального и моноидейного» Кузминова дневника (стр. 750). Ни малейшего желания эмпирически следовать за Антиноем В.И. не выражает. Можно возразить, что впоследствии, в письмах к Лидии он три раза упоминает о своей «страстной влюбленности» в Кузмина. Но — что это за упоминания? Первое: В.И. описывает визит к Сомову на дачу и сообщает между прочим: — «Брат и сестра (Сомовы — О.Д.) очень мило пели. Я слушал под окном, а в окне рисовалась голова пригорюнившегося Антиноя, в которого я не замедлил влюбиться. Потом мы без сестры Сомова ходили к морю.» (Письмо от 13 июля 1906). Второе упоминание (в том-же письме). В.И. говорит об обратном пути: «... по дороге был влюблен в Антиноя, а дома нашел кипу корректур.» Третие упоминание: Кузмину приходится на время уехать; он заходит к В.И., грустит, поет, говорит о смерти. В.И. сообщает: «Я ж был опять в него страстно влюблен, чуть не плакал над этой хрупкой и изящной, нежно-покорной и не знающей счастья pauvre âme emprisonnée. Он и сам согласен, что в нем пленная душа женщины.» В.И. его «поцеловал в страдальчески улыбающиеся щеки» и «отпустил до свидания на вокзал.» (Письмо 15.VII). Совершенно очевидно, что слова «страстно влюблен» В.И. здесь употребляет не в обычном их смысле: здесь они свидетельствуют об эстетическом любовании, дружеском сочувствии — и только. Больше, глубже чем
к Уальду и к Жиду дума В.И. обращалась к Платону и к Леонардо.
Недоумевали В.И. и Л.Д., как приступить к осуществлению парадоксальной задачи. Знали лишь, что сплавить одновременно многих невозможно. «Включение» должно происходить постепенно, поодиночке. Значит надо начать с того, чтобы в их двуединство «вплавить» третьего. Как это сделать? В.И. привык по вопросам строя, гармонии, благообразия обращаться к эллинам, но тут они молчали. По собственному опыту В.И. знал, что исступление «снимает грани личного сознания». Но экстаз как любовь по заказу не дается. Да и значит ли «снятие граней», что трое «будут в плоть едину»? Безумие? Однако, Платон говорил и о «безумии правом» (ὀ?θῶς μανῆναι). При содействии своей Лидии-Диотимы В.И. стал искать, вызывать «другого», недренно соприродного. Вскоре на «башне» появился юноша с гибким отроческим телом и гибким восприимчивым умом. В.И. решил, что третий найден. Мэтр начал обучать юношу греческому языку, религии Диониса, поэтическому мастерству, пытался укрепить и обнаружить нежный, духовный росток в его глубине:
(«Эрос»)
Молодой человек (звали его Сергей Городецкий) учился по гречески, охотно и успешно упражнялся в стихосложении, но совершенно не собирался перерождаться. Под воздействием В.И. стихи Сергея становились всё лучше и лучше. Учитель гордился им, восхищался его успехами и, согласно требованию Платона, в него влюбился. Но доволен В.И., конечно, не был: ведь все успехи и достижения не уходили за пределы сократо-платоновой «маэвтики», а роль «повивальной бабки» при «рождении в красоте» его отнюдь не удовлетворяла, не разрешала его проблем. Встречи происходили втроем. А в отсутствие Сергея, для осуществления непосредственного участия, Лидия прилежно выслушивала рассказы Вячеслава об его внутренних переживаниях. Когда же она уехала в Швейцарию на свидание к детям, он систематически посылал ей туда отчетные письма. Сам он называл их: «Мой дневничек, хроника небывалого страдания и небывалого счастья». Эти 16 писем дают богатый материал не только для биографии их автора, — они рисуют интересную картину нравов, быта, художественных исканий элиты. Но здесь «дневничек» рассматривается лишь в связи его со стихами «Эроса»; все другие будут разобраны в третьем томе.
Вслед уехавшей Лидии 8 июля В.И. пишет несколько строк, рассказывая о часах, проведенных в тоске по ней, а на следующий день прибавляет многостраничную запись обо всем и сообщает о Сергее:
«Доказывал мне, что вышел из меня — хотя это неверно, п.ч. раньше вовсе не читал меня, все же держится этого взгляда в связи литературной эволюции. Так мы пришли к соглашению, что нить действительно
такова: (Коневский, я, он). (...) Он был очарователен, и счастлив. Не знаю, игра ли это самообмана, отражения чего-то пережитого, радуга и проекция собственной души — но я был всё время счастлив всем трепетом влюбленности, в роде как в начале, во Флоренции, и всем страданием ее — и при этом опять убеждался, что это хорошо; это моя солнечная потребность души, и тебя тут именно и надо, и что было бы божественно (слишком даже слепительно для этой жизни) любить тебя и своего юношу (почему не именно его? он был прекрасен).» И по прошествии трех недель в одиннадцатом письме: — «Что до моих переживаний теперь, — мне поистине кажется, что я вызвал Диониса, с которым нельзя общаться безнаказанно, и что ‘Вакх’ предстал мне под маской этого юноши, от которого пахнет лесной силой и у которого солнечные и дикие глаза лесных девственных душ. Это молодой быстроногий фавн, зазываемый мною в мои сады роз, чтобы в моей золотой прозрачности веяло дикостью дебрей, хвойной смолою и силой корней. Я ждал и говорил, что жду — твоего прихода, таинственный юноша-Вакх с узывными глазами!»
Чем обстоятельнее В.И. описывал новую свою «страстную» влюбленность, тем ярче разгоралась его подлинная любовь к Лидии: «Тебя очень люблю, — б.м. интенсивнее, чем в твоем присутствии. Удивительно, как твоя близость меня пронизает радостью и бодростью: без тебя я как темный туман, не просвеченный солнцем.» (Письмо от 9 июля). А 27 июля: «... мне очень грустно, скучно и безынтересно. За всё время как тебя нет со мной, я не испытал ни одного часа творческого одушевления или, по крайней мере, энтузиазма замыслов.» И 11 августа, за неделю до ее отъезда из Comballaz домой: «Жажду твоей близости как жизнетворной силы. (...) Твое последнее слово необходимо мне, как творению слово Творца: ‘хорошо’, как утверждающая сила мирового Художника.» — «Добиваюсь от судьбы счастия втроем» — вот лейтмотив всех писем. (Слово «втроем» подчеркивает сам В.И.). В ту пору и Вячеславу, и Лидии казалось, что «притяжению третьего» суждено осуществиться.
Однако: жизнь не идет на поводу у теорий. Лидия упорно твердила Вячеславу: «Я должна давать тебя людям»; она настаивала на выполнении ими сообща составленного плана. А, когда «притяжение» стало принимать эмпирические аспекты, в ней мимовольно, противовольно вспыхнула нормальная женская ревность. Лидия, разумеется, всякую ревность отрицала, даже имени ее не хотела допускать, звала ее «завистью», — но страдала. Такое внутреннее противоречие сказывается в вышеприведенной записи ее дневника: «... мне было неприятно его присутствие, но уже завлекало богатство, которое оно приносило.» Внутреннее противоречие Лидии было обусловлено «двумя душами, жившими в ее груди», двумя, противоположно направленными силами в борьбе друг с другом: одна душа была в ней расточительная, сила центробежная — врожденное, страстное великодушие, стихийное стремление отдать всё, самое дорогое из любви ко всем; другая
душа была хранительная, сила центростремительная — жажда уберечь, утаить в последних недрах своего существа божественный дар блаженной, самозабвенной любви к одному.
Всё бывало «счастливо и светло» в отношениях В.И. с Сергеем, пока они не выходили за сферу душевно-духовную. Но для осуществления задания — «Трое в плоть едину» — худшего выбора трудно было бы сделать: неуспех был вполне обеспечен по причине — у избранного — полного отсутствия соответственных склонностей. Пишет В.И. третьего августа Лидии; «Пришел Сергей в 11 с половиной. Беседовали до двух. Было весело и солнечно». Он предложил «стать моим секретарем в качестве поэта и филолога. Я ему рассказал идеал подражания Леонарду да Винчи. Ему хотелось бы регулярно работать вместе. Я обещал его учить всему, что знаю». Потом говорит о Вакхе. На этом письме Городецкий делает приписку: «То был не Вакх и это горе Вакху. И будет ли?» В.И. пишет через день. «... вчера было вот что: говорит он об наших отношениях. Он не устает повторять, что очень не любит меня — прежде всего потому, что я мущина. Я люблю его тело, не его. И вообще никого не любил. У меня воображение уходит вперед от жизни.» Он говорил: «Я буду любить тебя всеми моими другими, кроме чувственной, любвями». И неожиданно В.И. кончает это письмо в каком-то дионисийско-платоновом подьеме: «Бедный мальчик борется с чем-то и с самим собой, и всё выдумывает, желая рассудить построже и послужить правде. Я же знаю, что то, что нужно мне, нужно и ему, п.ч. люблю его и хочу его сделать как боги. И только я могу его сделать полубогом.»
На людях Сергей вел себя по отношению к В.И. как скромный ученик, а наедине бывал то дружески ласков, то «холоден до враждебности». Не скрывал он и своих сердечных связей с женщинами: того-же 5 авг. он просит В.И. прочитать и вложить в свое письмо к Лидии его записку; «целуя уста и руки» Диотимы, он сообщает ей (первой после Вячеслава) о рождении собственной дочери. Женат он не был. Капризным поведением своим Сергей давал Вячеславу эстетическое утешение, благотворно влиявшее на его творчество. Увидел В.И. в какой-то ранний час Сергея, как он «подле высокого оконца, бросил, задумавшись, вверх вытянутые руки», «был пластичен, строен, красив» и говорил потом о своей любви к березе. (Письмо от 1 авг.). Отсюда образы оконца и березки в стихотворении «Утро» (выше стр. 365). Но всё же — все стихи «Эроса» писались в присутствии Лидии, стали возникать уже после ее возвращения из Комбалла в СПб.
Начав проводить в жизнь свой замысл, В.И. увлекся: он уверился, что действительно проходит через миры новых переживаний, страстных испытаний, больших страданий, его «небывало» формующих. Для В.И. реальные и воображаемые отношения с Сергеем Г. приобретали особую остроту и прелесть потому, что он был третьим, что всё случавшееся и всё несбывавшееся становилось раздумьями в устных или письменных признаниях Лидии. С ней продолжался «жизненный роман,
которому очевидно не суждено было замереть в спокойных дружеских и супружеских отношениях.» (См. выше, стр. 748). Посылая «дневничек» свой в Комбалла, В.И. был убежден, что его Диотима во всем происходящем реально участвует, что она, вопреки разделяющему их пространству, неизменно присутствует, что с ними двумя она «нераздельна». К Сергею влюбленного чувства, искусственно разжигаемого в угоду теоретическим построениям и философским интерпретациям посредством порывов воображения и азарта игры, хватило не более чем на два месяца. И ничего подобного в жизни В.И. никогда более не повторялось.
К концу пребывания Лидии в Комбалла В.И. начал убеждаться, что из общения с Сергеем ничего, им с его Диотимой задуманного, не выходит. Он писал ей: «Выяснилось, что он не может меня понять, следовать за мной в полете моей мечты». Но надежду В.И. не терял. Последнее письмо в Комбалла кончается по отношению к Сергею сомнением: «Всё запутывается и вертится» и по отношению к Лидии горячим призывом: «Напутствую тебя своей любовью, своей жаждущей тебя любовью».
Отослав Лидии последнее, 16-ое письмо, В.И. в тот-же день возвращается к своему «Дневнику 1906 г.»: — «Продолжаю в этой тетради бюллетени моих лихорадок». На душе смута: не удается ему встретить свою Диотиму известием, что положено начало духовно-телесному единению трех. И вот, в «нетерпеливом» ожидании Лидии, Вячеслав записывает для нее детально всё случившееся днем 16 и за ночь на 17 августа. Пишет в «психопатическом возбуждении» и потому «протокольно». Такова была его особенность: в часы душевных бурь он о них высказывался с предельной, педантической точностью. Лидия это свойство Вячеслава прекрасно знала. Да и сам он в письме к Лидии от 3 авг. о патетических переживаниях своих указывает на свой способ их сообщать: «Когда пишу всё это, с тягостными перерывами волнения, мне трудно сохранить самообладание... Потому обо всем могу говорить только протокольно.» К тому же: имея одну Лидию в виду для чтения тех дневниковых записей, он употреблял разговорные слова как термины в том особом смысле, какой придавал им в своих писаниях. Диотиме, разумеется, ничего не нужно было объяснять. Но постороннему, неискушенному читателю, которого автор дневников никак не предвидел, именно неправдоподобная правдивость В.И., щепетильная точность в передаче фактов при своеобразии словесного рисунка фатально затрудняют понимание: соблазняют увидеть за фактами ясными и простыми, изображенными абсолютно соответствующими действительно происшедшему, что-то, чего там нет. Поэтому, во избежание недоразумений, в целях литературной и биографической ясности мы считаем не бесполезным разобрать соответственный текст. (См. запись от 16 авг., стр. 754, 14 строка и далее).
Описывается апогей романа. Обнаженный юноша смотрится в трюмо. Поэт им любуется и читает «ему эстетический реферат об его
теле». (Реферат, да еще эстетический!) Потом: они на одной постеле ночью в темноте — что же происходит? — «Чувствую, обнимая его, что умираю». Слово «умираю» на языке В.И. означает трансценсус личности, признание первичности «ты». Es ergo sum. Такая перестановка сознания, акт воли. «Это — не периферическое распространение границ индивидуального сознания, но некое передвижение в самих определяющих центрах его обычной координации». Акт трансценсуса. — «Твоим бытием я признаю себя сущим» — переживается как отдача своего «я», как его умирание в любви жертвенной, умильной; переживание зиждительного умирания может быть вызвано и торжеством стихийной страсти, но далеко не всегда. В данном случае о торжестве и помину не было: «возлюбленный (так назвали бы его в древности) «бегло отвечает иногда на поцелуи, позволяет мне экстазы». Что значит »позволяет»? Об экстазах Сергей меньше всего думал; он только хотел, чтоб его оставили в покое. «Он то спит, то дремлет». Беглые, редкие поцелуи — вот всё, на что он соглашается. Еще утром того же 16 авг. он (в который раз!) предупреждал Вячеслава, что любить его «не может, подразумевая испытанную им любовь к женщине».
Как возможен экстаз при неудовлетворенном порыве? Об экстазе В.И. много думал и писал. Здесь, конечно, учение его излагать нет места. В древности исступление было двигателем и следствием дионисийских оргий. В пору «Кормчих Звезд», воспевая бога Дифирамба, В.И. уже знал: «Почил великий Дионис», не вернется боле. Однако увидел поэт, что «бог ликующий, бог страдающий» вернулся, но лишь в виде метода, в виде средства вызывать восторги и упоения, уводящие ваше сознание за сферу индивидуального «я».
Экстаз В.И. испытал как силу, уносящую от «печальной земли» в реальнейшее инобытие. Посвящение в ту высшую реальность он получил в опыте большой любви, когда
Вячеслав писал Лидии в Комбалла на том же листе, где признавался в страсти своей к новому Вакху — Сергею: «Я, конечно, не делаю сравнений с пережитою нами страстью: ценна ли была бы она и
божественна, если б это не было слиянием демонических сил, лежащих в наших двух душах? Нет, наша страсть не была просто любовью мущины и женщины, а любовью двух гениев, двух змей, могущих менять-маски и лики.» Хотя любви этой, ставшей душевно «очистительной грозой», и суждено было в течение всей жизни В.И. «расти и духовно углубляться», она являлась не единственным вождем a realibus ad realiora. Экстаз вызывался не только большими, но и малыми, не только внутренними, но и внешними событиями. В.И. отмечает в дневнике своем 1909 г., августа 22-го: «Перевожу последние стихи из «Смешанных». Испытал слабо род экстаза.» Тому реапьнейшему, что пало в недра духа и пребывало там в «хранительной тиши», естественно и легко было подыматься навстречу соприродных ему reliora. Экстаз являлся обнаружением такого взаимопритяжения.
Тою ночью — уже при первых нежных прикосновениях — чувственное возбуждение, которому не было ответа, обернулось «умиранием», т.е. угашением отъединяющего «я», переходящим в экстаз, т.е. радостным обретением сверхчувственного бытия. — «Сладостней нет ничего». Возлюбленный, «то спящий, то дремлющий», именно этой своей частичной отрешенностью от земли не отягощал, не отяжелял притяжением низшей действительности освобождающего взлета. «Позволял экстаэы» — сказал поэт.
Миновался экстаз, и вернувшийся в дольний мир мгновенно ощутил мучительность эротической неудачи, и признается в ней: «Если б он любил.» Но тут же, вопреки всему, упрямо самоутверждается волевое отрицание такого признания: — «И он все-же пюбит, чтоб ни говорил (а говорил он: «Я очень не люблю тебя, потому что ты мущина») и как бы ни вел себя («холоден до враждебности»). Слово «любит» подчеркнуто самим В.И.
Ничего не произошло, ничего не изменилось. И все же «обнажившееся бытие» закрылось не сразу. И записал В.И. в дневник свой на следующий день: «Все как-то странно раскрыто в людях». А дня через три он и Городецкий вместе поехали встречать Диотиму. В.И. продолжал призывать бога Эроса:
Возврат Лидии вернул «башне» ее прежнюю жизнь. С Городецким у нее образовалась дружба близкая, нежная, шаловливая; но «богатства», ею ожидаемого, не получилось, и «включение» оказалось явно невозможным.
Заключительное стихотворение «Эроса», звучащее душевным умиротворением и просветлением, представляется неподготовленным другими пьесами того-же цикла — то страстными, то прощально-погребальными. Чтобы понять внутреннюю связь различных сообщений
«Эроса», следует обратиться к стихам, написанным несколькими годами раньше, к терцинам — «Миры Возможного» (КЗ). Там В.И. впервые говорит о кончине невоплощенного.
Миры возможного страшны. Здесь всё — наш грех; и всюду incipit tragoedia. Если возможность злая, то мы одним нашим знанием о ней уже с нею соприкасаемся, ею оскверняемся; рассказав «духу» о сновидении, покаявшись в несоделанном преступлении, невинный естественно ждет утешения:
«Миры Возможного», написанные в 1890 г., были вызваны болезненным вчувствованием в чужую вину: В.И. почти не знал того тихого молодого ученого, который неожиданно убил другого человека и потом самого себя. Но вину убийцы он пережил как свою вину, и чувство ответственности за несоделанное преступление дошло до реального кошмара смертной греховности. От кошмара поэт освободился тогда сообщением о нем в Дантовских терцинах. Теоретическое осознание тех переживаний не выходило в ту пору за сферу идей Достоевского — «каждый за всё и за всех виноват». Осенью 1906 г. на «башне» запечатление и осознание переживаний возможной вины осложняется наличностью действительного личного опыта. Поэта поразила мысль: ведь само изначальное Платоново требование «рождать в красоте» вопреки всей своей героической духовности — всё же несомненно греховно:
Когда мы помогаем единой «нежившей душе» родиться, то тем самым мы губим иные возможности, отстраняем другие души, не даем им воплотиться. И это уже убийство. Но еще трагичнее такого убиения — неудача самой маэвтики, смерть того
О печальном «кладбище потерь» В.И. рассказал стихами «Эроса»; они по гётевски доходят порою до почти математической точности, сухости в формулировке мысли, нисколько притом не утрачивая ни своей словесной магии, ни чудесного ритмического звучания. Призыв остался без отклика, любовь оказалась неразделенной, «рождения в красоте» не состоялось.
Виновен? Неужели виновен в убиении любви тот, чья любовь осталась безответной? Ведь он — пострадавший! И всё-же виновен: оказался несумевшим, негодным, недостойным — манэ-фекел. И он признает свою вину тяжкую, хоть и противовольную; он горько кается — «Презренье — имя мне». («Эрос»). Но таким парадоксальным признанием своей вины, вопреки року, утверждается врожденная свобода выбора, ответственность, «самостоянье человека», его достоинство. В покаянии — катарсис и просветление.
(«Эрос»)
Когда по прошествии двух месяцев (со дня, в который было принято решение «вплавить» Сергея) убедились В.И. и Л.Д. в окончательном провале их опыта, они стали уверять друг друга, что неудача произошла из-за ошибки выбора, по причине лжепризнания. Значит надо усовершенствовать выбор. Особенно на этом настаивала Лидия: «Гори сердцем и должно совершиться чудо. Чего так хочет душа — сбывается.» На зов явилась женщина. То было в ноябре того же 1906 года. Об этой встрече поэт рассказал в сонетах: — «Золотые Завесы».