ПРИМЕЧАНИЯ ВЯЧЕСЛАВА ИВАНОВА

603 Вот несколько обрисовывающих как отца, так и дочь, выдержек из его писем к ней:

«Ты в первый раз высказалась ясно, что твой взгляд на вещи переменился. Это моя единственная мечта и возможная радость, на которую я не смею надеяться, — та, чтобы найти в своей семье братьев и сестер, а не то, что я видел до сих пор, — отчуждение и умышленное противодействие». (1885).

«Тебе отлично жить на свете — сил в тебе много, и физических, и умственных, и душевных, только поблюди их. И любят тебя люди... любят так, ни за что». (1885).

«Пиши в роде дневника. В наш век есть одна сторона — главная — жизни, которой никто не интересуется. А ты поинтересуйся непременно. Это религиозная сторона. Послушай наилучших проповедников, и католиков, и протестантов, и рационалистов». (1889 г.).

«Ты жалуешься, что увлекаешься живописью. Это ничего. Это хорошо. Только смелее пиши картину на выставку». (1893 г.).

«Я тебя никогда не буду осуждать, потому что в тебе такое преобладание хорошего, что только такой ворчун, как я, может осуждать». (1896 г.).

«С тех пор как я прочел в твоих первых двух письмах то, что ты пишешь о своей жизни, о том, как ты сводила счеты с ней и с собой, я почувствовал, что тебе грустно, и хотелось бы помочь тебе, но, разумеется, ничем не могу, кроме тем, чтобы сказать, что я с тобой вместе за тебя чувствую то же, что и ты, что мне тебя жалко; но утешаюсь тем, что такая серьезная грусть и счеты с собою никогда не проходят даром, а подвигают туда, куда надо, растят крылья, на которых улетишь над всем тем, что теперь мешает. Ну, да просто: не скучаю без тебя, не нужна ты мне, а просто люблю тебя и живу с тобой вместе». (1897 г.).

«Насчет же влюбления, я бы, зная, что это такое, т.е. совсем не прекрасное, возвышенное, поэтическое, а очень нехорошее и, главное, болезненное чувство, не отворял бы ворота этому

781

чувству и также осторожно, серьезно относился бы к опасности заразиться этой болезнью, как мы старательно оберегаемся от гораздо менее опасных болезней: дифтерита, тифа, скарлатины. Тебе кажется теперь, что без этого нет жизни. Так же кажется пьяницам, курильщикам, а когда они освобождаются, тогда только видят настоящую жизнь. Ты не жила без этого пьянства, и теперь тебе кажется, что без этого нельзя жить. А можно... Не могу не видеть, что ты находишься в невменяемом состоянии, что еще больше подтвердило мне твое письмо. Я удивляюсь, что тебе может быть интересного, важного в лишнем часе свиданья, а ты, вместо объяснения (его и не может быть) говоришь мне, что тебя волнует даже мысль о письме от него, что подтверждает для меня твое состояние совершенной одержимости и невменяемости... Если же есть такое чувство волнения, то значит есть навождение, болезненное состояние. А в душевном болезненном состоянии нехорошо связывать свою судьбу — запереть себя ключом в комнате и бросить ключ в окно». (1897 г.).

«Про себя ты пишешь хорошо. Помогай тебе Бог. Да уж очень ваше сословие слабо, потому что очень дурно воспитано, все сосредоточено в любви. Не может же серьезное занятие, хотя бы математика... или медицина или хозяйство, а самое лучшее труд (не нужда, это опять худо), а жизнь полная обязательного, не сверхсильного труда, не может не отвлечь, и значительно, от глупостей любви. А ты, бедная, и воспитана то дурно, да и в условия обязательного труда не умела себя поставить». (1897 г.).

«Разлука с тобой ничто в сравнении с вопросом о твоем счастьи... Сегодня, убирая твою комнату, разложил твои этюды, портреты. Много хорошего. Мамин прелесть... Важнее всего, разумеется, нравственное здоровье, чтоб желать только того, что всегда возможно: быть лучше и лучше; но по слабости своей очень желаю тебе и телесного здоровья. Больно вспоминать тебя такой худой и бледной, какой ты была последние дни. А впрочем, может быть, тебе такой надо быть и такой ты будешь по новому хороша». (1899 г.).

«Очень долго от тебя не было писем... Или так, по крайней мере, мне показалось. Несколько раз во дню думаю: а вот придет Таня, и я скажу ей». (1902 г.).

«Крепись, моя голубушка Таня! На всякое нам кажущееся несчастье всегда можно смотреть, как смотрят простые истинно верующие христиане, как на испытание, посылаемое Богом... Разве не несомненно, что у тебя в душе теперь прибавится духовной силы, нужной для жизни, и что ты будешь еще лучше, чем прежде, служить другим людям? Все это ты знаешь, и надеюсь, что всей душей веришь в это, но, несмотря на то, не можешь не страдать. Хорошо то, что в том страдании у тебя есть утешение, а минутами чувство возьмет и ты будешь страдать. Но чувство со временем все будет ослабевать, а сознание смысла жизни и ее невзгод все более и более крепнуть». (1902 г.).

«Одно, что мне хочется сказать тебе — это то, чтобы ты не

782

забывала, что, кроме возможности и желания твоего быть матерью, ты, уже, несомненно, человек, со всеми запросами, борьбою, радостью и всегдашним приближением к хорошему, которое свойственно великому человеку, да еще и очень хороший человек, который и жил всегда человеческою жизнью, и может жить хорошо». (1904 г.).

«Мне-то со стороны, любя твою душу, видно, что все, что бы с тобой по отношению ребенка ни было, все будет к лучшему, если только ты не будешь противиться». (1905 г.).

«У вас хорошо: хороша ты, умна, спокойна, добра». (1908 г.). «Многих стараюсь поменьше любить — тебя в том числе». (1910 г.).

606 Свое «первое и самое сильное впечатление от жизни» Толстой в наброске, озаглавленном «Первые Воспоминания» (1878 г.) определяет словами: «я связан». Это была первая боль и первая тоска едва открывшего глаза на жизнь младенца. И что такое его предсмертный уход из дома, как не последняя в жизни и отчаянная попытка раскрепощения? А вот как возвещает о своем приближении смерть: «Когда началось для князя Андрея пробуждение от жизни, он почувствовал как бы освобождение связанной в нем силы» («Война и Мир»).