О ДНЕВНИКАХ Т. Л. СУХОТИНОЙ

603 Впервые — «Новый журнал», кн. XXXII, Нью-Йорк, 1953, стр. 288-295. Печатается по рукописи из Римского архива В.И.

Многолетняя дружба, углубившаяся в последние годы их жизни, связывала В.И. с Татьяной Львовной Сухотиной (1864-1950), старшей и любимой дочерью Льва Толстого. Встретились они в Риме незадолго до войны. Т. Л. покинула Россию в 1925 г. и поселилась сначала в Париже, где ее дочь Татьяна Михайловна дебютировала в известном театре Георгия и Людмилы Питоевых. Она покинула театр после брака с Леонардо Альбертини, сыном крупного издателя, главного редактора «Коррьере делла Сера», принужденного из-за своих либеральных антифашистских убеждений бросить журналистскую деятельность. За дочерью, поселившейся в Риме, переехала в Италию в 1928 г. и Т.Л. Она жила отдельно, в небольшой квартире недалеко от семьи. В Италии живут, кроме Т.М. три внука Толстой: Луиджи, Марта и Кристина Альбертини.

Несколько лет Т.Л. и В.И. были соседями на Авентине близ древней церкви San Saba у Аврелианских стен.

На Авентин В.И. переехал в январе 1940 г. в квартиру на виа Альберти, 25, которую помогла ему найти Т.Л. Сама она жила неподалеку на пьяцца Ремурия, 3, но через несколько лет переехала в другую часть города, на виа Порта Пинчиана 6, следуя за семьей Альбертини.

Т.Л. свято хранила, несмотря на многие странствования, предметы, принадлежавшие ее отцу, и свой домашний «музей» с любовью показывала посетителям. Эти семейные реликвии переданы в Institut des Etudes Slaves в Париже.

Когда 16 июля 1949 г. умер В.И., Т. Л. жила в старом семейном доме Альбертини в Парелля, на севере Италии. Узнав о кончине поэта, она написала O.A. Шор, с которой была очень близка. O.A. ответила следующим письмом:

Дорогая Татьяна Львовна, когда 15 лет тому назад Вячеслав Иванович лишился места при Павийском университете и мы ехали в Рим на все неизвестное, один ясновидящий священник сказал ему: «Не бойтесь, Вы едете на радость. Слова Псалмопевца «Да обновится как орля юность моя» относятся и к Вам». И он был прав: личная жизнь Вяч. Ив. за все эти годы была счастливой (поскольку может быть счастливой личная жизнь такого человека на фоне дикого бушующего зла, в котором ныне лежит мир), умер он в мистические три часа дня, при сияющем солнце летнего разгара, в полном обладании умственными и творческими способностями, окруженный лаской и любовью, в период,

когда опять, как в годы молодые, к нему со всех сторон стали тянуться руки за хлебом духовным, и похоронен он в церкви, вернее внутри церковного двора, о чем он всегда мечтал как о недостижимом блаженстве. Как там хорошо! Густой, густой Рим. Большие, редкие мраморные плиты. На той, под которой лежит он (соборная могила греческого «Колледжио») надпись на греческом и латинском языках. Кругом бежит аркадный портик и за ним вековые кипарисы. Слева к портику примыкает боковой фасад и киостро Сан Лоренцо. «Если б он это видел, он написал бы стихи», — сказала Лидия. Его хоронили 19 июля около 11 часов утра. Шесть лет тому назад, именно в этот день и в этот час, мы стояли с ним у окна и смотрели как падают бомбы на Сан Лоренцо. Одна из них разворотила ту самую могилу, в которую его в это памятное «луструм» опускали.

Вы правы, «бедное слабое тело его едва теплилось, только сила духа его поддерживала». Дух его жив и живит. Вас он очень любил и говорил о Вас всегда улыбаясь, нежно. Вы так хороши были вместе: большие равнородные звери, задирающие и ласкающие друг друга большими лапами. Очень хороши... Теперь он молится за Вас. Его горячее, не раз мне высказываемое желание было, чтобы Вы вернулись в лоно Церкви и перестали бы «добровольно и упрямо» отказываться от Утешения и Радости, которое дает Причастие. Простите, что я непрошено касаюсь этого большого и интимного вопроса, но такова воля Покойного, который был Вашим sweetheart' ом.

«Невидимый сосед», таинственный сверчок, сопровождавший неизменно своим веселым постукиваньем все песни поэта, замолк в час его смерти. Навсегда?

Лидия и Дима сердечно благодарят Вас за дружбу и сочувствие. Не умею сказать как я тронута Вашим приглашением приехать к Вам в Пареллу. К сожалению не могу: если спешно не закончу некоторых работ для В.И., то они погибнут, а они требуют его библиотеки и архива. Смогу ли сделать без него все так, как того хотел он — не знаю, но знаю, что кроме меня этого уж никто сделать не может. Молю Бога, чтобы Он дал мне силы исполнить что надо.

Так пел В.И... Уповаю, что теперь он будет руководить моими мыслями. Берегите себя, ради Бога! Простите, что пишу на машинке, но у меня болит правая рука и мне трудно держать перо.

Обнимаю Вас горячо и преданно как люблю.

Т.Л. умерла в Риме 22 сентября 1950 г. Она похоронена на старинном кладбище у ворот Св. Павла, у тех же Аврелианских стен, которые окружают Авентин. На мраморных плитах — много имен

русских художников, писателей и поэтов, много православных крестов, рядом с крестом над могилой Т.Л.

Т.Л. была талантливым художником. «25 апреля 1944 г., вспоминает О. Дешарт, — [Т.Л.] без предупреждения явилась с листами слоновой бумаги и карандашами-пастель, попросила В.И. сидеть относительно смирно и быстро начала набрасывать его портрет. Поэт сейчас же принялся живописать ее стихами». (III, 857-8). Вот этот поэтический портрет:

В.И. с живым интересом читал дневники Т.Л. и настоял на их публикации (как об этом сообщает А. Моруа в предисловии к французскому изданию книги).

Для тогда еще проектируемого издания Т.Л. попросила В.И. написать предисловие. В.И. с удовольствием согласился, но издание не осуществилось. По-русски дневник был опубликован много позже в СССР без предисловия В.И. (Москва, «Современник», 1979).

В.И. восхищался гениальной силой Толстого-писателя. И он сетовал, что «этот художник слова... этот тайновидец души человеческой и души природной...» «от власти самого слова неуклонно раскрепощался». Он горевал, что великий художник направлял энергию свою «на практические побочные дела парерга, ошибочно принятые за дело, эргон, на внешние пути Марфы, а не внутренние, Марии...». Этого неполного, неабсолютного приятия всей личности Толстого дочь его, «верная хранительница его посмертной памяти», как называет ее с нежной улыбкой В.И., не признавала. Она пишет ему 17 апр. 1946 г.:

Дорогой Вячеслав Иванович,

Я все думаю о Вашей статье. Трудно знать самое себя, поэтому я не могу судить о сходстве Вашего портрета с оригиналом. Он очень украшен, в этом у меня сомнения нет. А вот отца Вы не украсили, а, напротив, преувеличили его слабости и недостатки. Ваш перечень его достоинств и недостатков очень остроумен и,

может быть и верен по существу, — но отношения — пропорции — les valeurs* — по моему не соблюдены: его недостатки были крошечные, а качества громадные, а у Вас как будто две чаши весов одинаковы. Ведь не даром его любили и любят до сих пор. Если-бы Вы видели ту нежность, благодарность и преданность, которые разлиты по тем тысячам писем, которые он получал! И даже в письмах ко мне я постоянно нахожу упоминания этой любви и благодарности. Значит было за что его любить. К одной статье о нем я поставила эпиграфом: «Whenever he looked at the people, he poured love into them».* Вы с ним принципиально расходитесь, поэтому Вам трудно не осуждать его. Ах, как жалко, что Вы не знали его! Вы наверное полюбили-бы друг друга. Вы увидали-бы сколько в нем любви к людям, сколько искренности и иногда детской наивности. И он почувствовал бы в Вас большого художника «мастера слова», как он говорил о Пушкине и к чему он никогда не мог остаться равнодушным.

Теперь совсем о другом, о моих светских кавалерах, которых Вы обвинили в погоне за богатыми невестами. Во-первых это все были зеленые юноши — почти мальчики; за очень малыми исключениями все они были студенты, многие первокурсники, т.е. мои ровесники — 18 лет. Тут рано еще выбирать невест. И потом все были приблизительно одного материального положения, и достаточно богаты. Я вспоминаю юношей моего кружка какие это были хорошие благородные ребята, Самарины, Трубецкие, Долгорукие, Олсуфьевы... Смешно подумать, чтобы они могли искать богатых невест. Ни один из моих кавалеров не женился и ни одна из моих подруг не вышла замуж за то время, что я выезжала — все были еще слишком молоды. После трех лет выездов мне надоела светская жизнь, особенно потому, что Ваня Мещерский кончил университет и уехал в Петербург и моя жизнь потекла по совершенно новому руслу, как Вы это видели по дневнику.

И третье возражение: нет, я не «дружелюбно» приняла большевиков, а очень, очень отрицательно. Но по русской поговорке «с грехом ссорься, а с человеком мирись» — я никогда не ненавидела отдельного человека и с некоторыми из советских представителей я была в очень хороших отношениях. Так я никогда не перестану быть благодарной Мих. Ив. Калинину за его отношение к моим просьбам о помиловании некоторых осужденных. Но материализм, насилие, террор, отсутствие свободы, безбожничество, я никогда не могла принять.

Вот, дорогой друг, мои замечания. Простите если Вы найдете, что они неуместны. О достоинствах изложения, о языке, об образах, о тонкости анализа — не мне говорить и не мне судить. Мне кажется, что это чудесно.

Поздравляю Вас и Ваших с наступающим праздником и от всей души желаю Вам всего самого светлого и счастливого.

В.И. послушно вычеркнул из своей статьи следующие строки: «... изящные молодые люди блистают, разборчиво ухаживают и после беспутного закулисного кутежа и крупного проигрыша впадают в мечтательную задумчивость, гадая о невесте, чье приданое спасло бы остаток их разоренных наследственным мотовством имений».

610 Далее в черновой рукописи зачеркнуто:

против насилия и кровопролития систематических казней и пьяной вольницы разгулявшегося топора смиренно стараясь своим предстательством...