События
Алкей и Сафо. Вступительный очерк
АЛКЕЙ и САФО
ПАМЯТНИКИ
МIРОВОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
ПАМЯТНИКИ МІРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
АЛКЕЙ И САФО
ПѢСНИ И ЛИРИЧЕСКІЕ ОТРЫВКИ
АЛКЕЙ и САФО
СОБРАНІЕ
ПѢСЕНЪ и ЛИРИЧЕСКИХЪ ОТРЫВКОВЪ
ВЪ ПЕРЕВОДѢ
РАЗМѢРАМИ ПОДЛИННИКОВЪ
ВЯЧЕСЛАВА ИВАНОВА
СО ВСТУПИТЕЛЬНЫМЪ ОЧЕРКОМЪ
ЕГО-ЖЕ
МОСКВА
ИЗДАНІЕ М. И С. САБАШНИКОВЫХЪ
1914
Типо-литографія Т-ва И. Н. КУШНЕРЕВЪ и К°. Пименовская ул., соб. д. МОСКВА — 1914.
АЛКЕЙ И САФО
ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ ОЧЕРКЪ
I.
На эолійскомъ Лесбосѣ, къ исходу VII столѣтія до Р. Х., вспыхнула въ эллинствѣ лирика, впервые близкая лирикѣ новыхъ временъ: художественная пѣсня-признаніе, мелодическое изліяніе думъ и чувствъ личности, умѣющей сдѣлать свое душевное волненіе музыкальнымъ волненіемъ, и всеобщею духовною цѣнностью — то, какъ она, эта отдѣльная личность, по-своему, страдаетъ и радуется, кручинится и гадаетъ о желанномъ, томится и наслаждается, ненавидитъ и любитъ, особенно — какъ она любитъ...
Правда, личныя признанія, исполненныя лиризма, мы встрѣчаемъ и раньше — въ поэзіи элегической; но элегія не была пѣсней. Правда, великій Архилохъ паросскій, не даромъ сочетаемый древностью съ Гомеромъ въ двуликихъ гермахъ, въ ознаменованіе равныхъ правъ на званіе родоначальника эллинской поэзіи, отецъ художественнаго іамба, т.-е.
поэтической рѣчи, — какъ изъ устъ божественнаго слѣпца, впервые въ художественной завершенности и съ цѣлями художественными, прозвучали „гексаметра священные напѣвы“, — огненный и желчный Архилохъ, въ противоположность безстрастному и безликому аэду, прежде всего — поэтическая личность. Но только у митиленскаго гражданина Алкея и у митиленской гражданки Сафо на островѣ Лесбосѣ самоощущеніе личности стало „мелосомъ“ — мелодіей, — и индивидуальная душа затосковала и запѣла — въ ту эпоху, когда выступалъ на площади хоръ, еще чуждый порѣ эпическаго творчества, и, многоустымъ напѣвнымъ словомъ и согласованными стройными движеніями славя боговъ и героевъ, и доблестныхъ гражданъ, и угодившихъ народу градовладыкъ, открывалъ просторъ лирическому самоопредѣленію всенародной громады.
II.
Откуда же родилась новая, личная лирика? Какъ всякая отдѣльная отрасль эллинскаго художества, выросла и она изъ религіозныхъ корней. Не напрасно слылъ Лесбосъ островомъ священнымъ. Туда, отъ устьевъ ѳракійскаго Стримона, приплыла по морю голова растерзаннаго мэнадами Орфея, божественнаго первоапостола Музъ въ эллинствѣ и пѣснопѣвца-чудотворца, вмѣстѣ съ его лирою, и тамъ, хранимая во святилищѣ Діонисовомъ, пророчествовала. Съ тѣхъ поръ, по словамъ александрійскаго элегика Фанокла, —
И музыкальнѣй съ тѣхъ поръ въ мірѣ не стало страны.
Съ Лесбоса приноситъ на материкъ Эллады Терпандръ свои архаически-строгіе „номы“, важные литургическіе напѣвы и молитвословія, въ родѣ того, приписаннаго ему преданіемъ, что славословитъ Зевса исключительно долгими слогами, коихъ торжественную силу еще возвышало протяжное пѣніе:
Зевсъ, ты—всѣхъ дѣлъ вождь!
Ты будь сихъ словъ царь;
Ты правь мой гимнъ, Зевсъ!
И тотъ же Терпандръ уже не довольствуется прежнею четырехструнною киѳарою, но изобрѣтаетъ новую, семиструнную:
Ты седмизвучной киѳары прими новозданные гимны!
Тѣнь Орфея склонялась надъ колыбелью лесбійской мелики, и она, — какою мы знаемъ ее изъ пощаженныхъ временемъ остатковъ десяти, по крайней мѣрѣ, книгъ Алкея и девяти Сафо, — не только вся проникнута религіознымъ чувствомъ, но частію и прямо пріурочена къ потребностямъ культа — въ видѣ гимновъ, слагаемыхъ тѣми же свѣтскими пѣвцами, въ ихъ обычной манерѣ, для праздничныхъ богослуженій. Лирическое признаніе естественно выливается у нихъ въ обращеніе къ богамъ, и для любовныхъ жалобъ Сафо не находитъ
лучшей наперсницы, чѣмъ сама Афродита. Поэтическая школа, руководимая поэтессою, существуетъ въ городѣ на правахъ религіозной общины.
III.
Другимъ корнемъ личной лирики, и притомъ самымъ глубокимъ и жизненнымъ, должно признать народную пѣсню: художественный мелосъ — естественное развитіе этой послѣдней. Сфера религіозная, съ ея гимническимъ тономъ и праздничнымъ великолѣпіемъ, съ ея широтой мірообъемлющаго кругозора и неисчерпаемымъ богатствомъ всѣми радугами просвѣченнаго миѳа, только преображаетъ самородное произростаніе племенной души, творя изъ скромныхъ цвѣтовъ шиповника благоухающую розу: она углубляетъ первоначальное заданіе простодушной пѣсни, совершенствуетъ, усложняетъ и облагораживаетъ ея формы, и впервые дѣлаетъ ее искусствомъ въ эллинскомъ — классическомъ — смыслѣ этого слова.
Немногіе образцы древней безыскусственной пѣсни, случайно до насъ дошедшіе, принадлежатъ къ роду пѣсни обрядовой; но съ вѣроятностью можно предположить существованіе и другихъ родовъ, другого запѣва, гдѣ свободнѣе могли изливаться раздумье, печаль и радость единичной, особенно женской души. Какъ-разъ изъ эпохи Алкея и Сафо сохранился отрывокъ лесбійской пѣсенки, которую пѣли женщины, меля зерно ручными жерновами, — типическій
примѣръ музыкальнаго сопровожденія работы (по нашему мнѣнію, первоначально заговорнаго), — при чемъ мы можемъ наблюдать, какъ такая пѣсня живетъ и принимаетъ въ свой составъ отголоски новыхъ событій:
Митиленской царь земли,
За двоихъ Питтакъ мололъ,
А помолу взялъ — престолъ.
Эолійское племя отличалось отъ другихъ эллинскихъ задушевностью и музыкальностью, рыцарскимъ духомъ, нашедшимъ себѣ выраженіе въ до-гомеровскихъ пѣсняхъ-былинахъ, и тою смѣсью меланхолической задумчивости и порывистой страстности, какая еще такъ чувствительна въ гомеровскомъ, іонійскомъ начертаніи Ахиллова характера. Говоръ прямодушнаго племени, пѣвучій и ритмически-гибкій, легко передающій оттѣнки ласки, улыбчивость нѣжности и вообще колоритъ душевныхъ чувствованій, былъ предрасположенъ къ звонко-распѣвному складу.
Вліяніе народной пѣсни особенно замѣтно въ лиризмѣ и стилѣ Сафо. Такъ, ея эпиѳаламы — лишь искусственно усовершенствованныя свадебныя славы, коихъ старинные запѣвы и обрядовые обороты онѣ удержали, — какъ и повсюду, у эолійскихъ меликовъ, то и дѣло слышатся отголоски или заплачки, или заговора, или загадки и присказки, — и то здѣсь, то тамъ вдругъ промерцаетъ отдаленнымъ маревомъ символическій пѣсенный образъ.
IV.
Алкей и Сафо, оба признаваемые за величайшихъ мастеровъ мелической поэзіи, въ представленіи древнихъ нераздѣлимы. Совмѣстно изображались они, уже въ раннюю эпоху, и на аттическихъ вазахъ. Современники и сограждане, притомъ члены одной политической партіи, аристократы оба, не чужими другъ другу людьми были они и въ частной жизни. Алкей воспѣваетъ Сафо тономъ влюбленнаго. Сафо, по преданію, подтверждаемому Аристотелемъ, отклонила его ухаживанье; въ стихахъ о нечистомъ помыслѣ, не позволяющемъ человѣку выражаться прямо, усматривали древніе суровую отповѣдь, обращенную къ Алкею. Но и по духу и тону своей поэзіи оба лирика, при совершенной самобытности каждаго, взаимно восполняютъ одинъ другого, какъ мужественное начало восполняется женственнымъ.
Это эстетическое соотношеніе ощутительно сказывается въ родственности и противоположности изобрѣтенной (или только излюбленной) каждымъ, въ одномъ и томъ же родѣ логаэдическихъ метровъ, основной строфы. Насколько Алкеева строфа (срв., напр., стихотвореніе „Буря“) мужественно энергична и свободно выразительна въ пластическомъ строѣ своего музыкальнаго движенія, воинственно ускоряющагося (въ третьей строкѣ) и потомъ какъ-бы застывающаго въ жестѣ горделиваго и увѣреннаго спокойствія, — настолько „сафическая“ строфа (срв. „Гимнъ къ Афродитѣ“,
„Любовь“) нѣжна и умильно-напѣвна, ритмически движется, какъ-бы окутанная складками длинныхъ одеждъ, съ какою-то граціозною сдержанностью, и замыкается сладкимъ лирнымъ вздохомъ — припѣвомъ женскихъ плачей надъ умершимъ Адо́нисомъ („никнетъ Адо́нисъ! — нѣжный Адо́нисъ!“).
При общемъ, какъ бы природномъ и братскомъ сходствѣ, оба поэта и ярко различествуютъ, какъ лирическіе характеры. Горацій, гордый тѣмъ, что первый „на голосъ эолійскій свелъ пѣснь Италіи“, находитъ для изображенія Алкея такія слова въ своемъ гимнѣ къ Лирѣ (Оды, I, 32):
Встарь Алкей бряцалъ, и съ тобой отъ битвы,
Пылкій, отдыхалъ, и съ тобой отъ бури,
Въ пристани тихой,
Привязавъ корабль, чт̀о кидали волны;
Ты его словамъ отвѣчала, Лира,
Онъ же Вакха пѣлъ, и любовь, и Лика
Черныя очи.
А о Сафо тотъ же Горацій вспоминаетъ такъ (Оды, IV, 9):
И не угасъ огонь, зажженный
Въ стру́нахъ живыхъ эолійской дѣвой.
Въ Элисіи, мнится ему, онъ встрѣтитъ по смерти обоихъ великихъ своихъ предшественниковъ (Оды, II, 13):
И судіи не узрѣлъ загробнаго,
И мѣстъ, святымъ въ обитель данныхъ,
Гдѣ на струнахъ эолійскихъ Сафо
Но полнозвучнѣй плектромъ златымъ, Алкей,
Ты на мужской гремишь киѳарѣ,
Бури пѣвецъ и невзгоды бранной!
Священнымъ лирамъ внемля, соборъ тѣней;
Но жаднымъ ухомъ пьетъ тѣснѣе
Сомкнутый сонмъ — пѣснь меча и воли.
Эти строки имѣетъ въ виду Овидій, когда въ измышленномъ имъ посланіи Сафо къ легендарному Фаону, влагаетъ въ уста поэтессы слѣдующее сопоставленіе:
Весь понимающій міръ славою полонъ моей.
Даже Алкей не славнѣе меня, мой землякъ и сподвижникъ,
Хоть и грознѣе напѣвъ лиры мятежной его 1).
Алкей, по приговору древнихъ судей поэзіи, сочетаетъ съ величіемъ, краткостью и убѣдительною силою выраженія сладкозвучіе и ясное изящество поэтической формы 2). Одинъ изъ самыхъ музыкальныхъ поэтовъ, онъ превосходитъ другихъ мужественною смѣлостью лирическаго тона, переходящею порой въ чрезмѣрную рѣзкость и полемическій задоръ 3). Буйственный пылъ его „пѣсенъ Возстанія“ и
1) Овидій, „Баллады-Посланія“, перев. Ѳ. Ф. Зѣлинскаго, стр. 196 („Памятники Міровой Литературы“). Остальныя поэтическія выдержки приведены въ нашемъ переводѣ.
2) Dionys. Hal., vet. scr. cens. 2, 8. Срв. Quintil. X, I, 63.
3) Athen. XIV, р. 627 А.
прославленіе вина въ пиршественныхъ пѣсняхъ подали поводъ къ легендѣ, что онъ, — какъ и Эсхилъ, вдохновенный священнымъ безуміемъ, — слагалъ свои стихи въ состояніи опьяненія. Сафо, по сужденію древнихъ, сладостна; съ чарующею граціей поетъ она о красотѣ и любви, веснѣ и гальціонахъ; нѣтъ такого плѣнительнаго и нѣжнаго слова, какое не было бы воткано въ ея поэзію 1). Для поэтовъ антологическихъ она — „десятая муза“. Солонъ сказалъ, что не хотѣлъ бы умереть, не услышавъ новыхъ ея пѣсенъ, дотолѣ ему неизвѣстныхъ. Она несравненна, по мнѣнію античныхъ цѣнителей, ни съ кѣмъ изъ поэтовъ по разлитой въ ея стихахъ умильной прелести, „Харитѣ“, — какъ несравненна и по глубинѣ страстности, когда говоритъ о любви. Тогда, — замѣчаетъ Плутархъ 2), — „ея пѣснь звучитъ, какъ бы смѣшанная съ огнемъ, и дышитъ всѣмъ жаромъ пламенѣющаго сердца“.
V.
Эти сужденія, съ тою тонкою и отчетливою опредѣлительностью, какая отличаетъ античную критику и является плодомъ долгой и преемственной разработки единаго художественнаго канона, отмѣчаютъ особенности лирическаго дарованія Алкея и Сафо. Едва ли что необходимо
1) Demetr. Phal., de eloc. 167.
2) Plut. erot. 762 f.
прибавить къ этимъ сужденіямъ; сама поэтическая передача пѣсенъ обоихъ поэтовъ, если она въ нѣкоторой мѣрѣ созвучна подлинникамъ, договоритъ читателю остальное. Алкея она должна показать художникомъ слова, соединяющимъ пламенность темперамента съ тою быстротою, прямотою и ясностью поэтическаго узрѣнія и выраженія, высокій образецъ которой мы имѣемъ въ твореніяхъ Пушкина, поэта какъ бы античнаго по прозрачности воздуха, въ какомъ купаются изображаемые имъ предметы, по его любви ко всему вещественному и осязательному, по безпристрастной точности его чисто реалистическаго взгляда, только обостряемаго, а не затуманиваемаго лиризмомъ настроенія, по изящной свободѣ своенравнаго выбора тѣхъ вещей изъ круга наблюденія, привлеченіе коихъ въ составъ пѣсни впервые сообщаетъ лирическому мгновенію жизненное и, слѣдовательно, истинно поэтическое и поэтически-дѣйственное полнозвучіе.
Сафо не иными, чѣмъ Алкей, глазами смотритъ на міръ; и она — представительница классическаго реализма въ поэзіи; но психологическое преобладаетъ у нея надъ внѣшнимъ, вслѣдствіе душевной ея утонченности и сложности. Во внѣшнемъ же душа ея, сильная и ласковая, не устаетъ открывать прекрасное и плѣнительное; и эта красота — не обольщеніе, а всегда открытіе ея зоркой влюбленности. Поистинѣ, всегда влюблена она — въ солнце и въ юность, въ цвѣты и въ звѣзды, но больше всего — въ божественный ликъ человѣка. Быть можетъ, кое-гдѣ примѣшивается къ ея лирикѣ элементъ условности, общепринятый украшающій эпитетъ и
лишь нарядно красивый или галантный оборотъ: какъ руководительница поэтической школы, она не могла не развивать опредѣленной художественной манеры. Но эта слишкомъ осторожная оговорка оправдывается, при вниканіи въ сохранившіеся отрывки, только въ ничтожной мѣрѣ. Почти вездѣ, напротивъ, приковываетъ вниманіе и завладѣваетъ нашимъ участіемъ геніальная неожиданность подхода къ изображаемому явленію, необычайная по остротѣ и цѣльности сила чувства и мысли. Столь женственное въ наружныхъ его формахъ творчество Сафо, по напечатлѣвшемуся на немъ уму и характеру творческой личности, по энергіи и глубинѣ захвата, скорѣе — „мужественно“ („mascula Sappho“ называетъ поэтессу Горацій), — какъ мы привыкли выражаться, забывая, что именно глубина и цѣлостность отношенія къ переживаемому свойственны естественно и мощно развившейся женской природѣ. Сангвиническая страстность легко возбудимаго Алкея не можетъ мѣриться, по внутреннему напряженію и сосредоточенному жару, съ тою страстностью, которая дѣлаетъ эротическую лирику Сафо исключительною во всемірной поэзіи, поскольку рѣчь идетъ объ изображеніи любовнаго томленія и алканія; развѣ въ „Пѣсни Пѣсней“ можно найти такіе же вздохи желаній. Но — что особенно примѣчательно — личность Сафо, подверженная такимъ пароксизмамъ страсти, есть личность не только внутренне уравновѣшенная и гармоническая, благодаря необычайно стройному ритму ея духовнаго существа, но и во внѣшнемъ бытіи глубоко послѣдовательная, независимая,
вѣрная себѣ и всецѣло проникающему ее и ей прирожденному закону правдивости, великодушія, благочестія, простоты и свободы.
VI.
Эта противоположность лирическихъ характеровъ сказывается и въ жизни обоихъ поэтовъ. Алкей не вноситъ въ свою подвижную и преданную страстямъ жизнь никакого руководящаго начала. Онъ аристократъ и заговорщикъ противъ выставленныхъ демократіей тиранновъ (Меланхрой, Мирсилъ), потому что такова среда, гдѣ онъ родился, таковъ общественный кругъ, которому онъ принадлежитъ. Этотъ свой воинствующій аристократизмъ онъ не ищетъ оправдать и сословною идеологіей, подобно Ѳеогниду, обостряющему ее до любопытныхъ мыслей о расовомъ подборѣ въ духѣ нашего старшаго современника — Ницше.
Однако, Алкей несомнѣнно патріотъ и храбро сражается за интересы родного острова съ аѳинянами, хотя, по роковой случайности, и теряетъ въ битвѣ щитъ, что, впрочемъ, съ легкой руки Архилоха, лирическіе поэты (вспомнимъ бѣгство Горація) уже не считаютъ зазорнымъ воспѣвать въ одахъ. Все же Алкеевъ щитъ достался въ добычу не какимъ-то дикимъ ѳракійцамъ, какъ щитъ Архилоховъ, а былъ подобранъ аѳинянами и выставленъ съ другими трофеями въ сигейскомъ храмѣ Аѳины. Алкей, по свидѣтельству Геродота, сообщилъ о своей бѣдѣ изъ лагеря въ Митилену
другу Меланиппу въ лирическомъ посланіи, искаженная цитата изъ котораго у Страбона даетъ, въ гадательномъ возстановленіи, такую приблизительно строфу:
Доспѣхи жъ взяты. Ворогъ аттическій,
Кичась, повѣсилъ мой завѣтный
Щитъ въ терему совоокой Дѣвы.
Въ воинственномъ молодечествѣ и любви къ приключеніямъ не было вообще недостатка у людей этого типа и общества; и если братъ Алкея, Антименидъ, отличился чрезвычайными подвигами на службѣ у вавилонянъ при Навуходоносорѣ, то и самъ Алкей проводитъ годы политическаго изгнанія въ чужихъ краяхъ, — въ Египтѣ, гдѣ фараонъ Псамметихъ навербовалъ себѣ эллинскую вольницу, и во Ѳракіи, — въ роли сотника наемныхъ войскъ.
До какой степени простая справедливость была ему чужда, видно изъ его слѣпой и по-Архилоховски отравленной брани на Питтака, героя-мудреца, который, умиривъ, въ качествѣ эсимнета, гражданскія междоусобія и устроивъ родину, сложилъ врученную ему народомъ диктатуру и тиранномъ не сталъ, а по отношенію къ самому Алкею проявилъ личное великодушіе, открывъ изгнаннику возможность возврата на родину знаменитымъ рѣшеніемъ по его дѣлу: „Прощеніе сильнѣе мести“. Потомство выбило на одной монетѣ портреты Питтака и Алкея: такъ миритъ славныхъ смерть! Послѣдніе годы жизни Алкеевой протекли, повидимому, на родинѣ, въ мирныхъ нѣгахъ.
VII.
Только изслѣдованія прошлаго вѣка (между коими особливо надлежитъ помянуть работы Велькера) и новѣйшія открытія поэтическихъ текстовъ Сафо представили наконецъ ея жизнь и личность въ правильномъ освѣщеніи, послѣ того какъ, за болѣе чѣмъ двадцать столѣтій, память ея застилалась романтическою легендою и омрачалась нелѣпою сплетнею, плодомъ досужаго творчества преимущественно поздней аттической комедіи.
Нынѣ мы знаемъ, что Сафо, — по-эолійски Псапфа, — дочь Скамандронима — носителя аристократическаго имени — и Клеиды, родившаяся, вѣроятно, въ Эресѣ на Лесбосѣ и лишь впослѣдствіи поселившаяся въ столицѣ острова — Митиленѣ, супруга нѣкоего богача и нѣжная мать золотокудрой дѣвочки, Клеиды, будучи одною изъ матронъ города, пользовалась не только литературною извѣстностью, но и общественнымъ почетомъ и вліяніемъ. Что голосъ ея многое значилъ во мнѣніи гражданъ, можно заключать изъ исторіи съ ея братомъ, Хараксомъ, чье поведеніе ее компрометтируетъ и чью пошатнувшуюся репутацію она, какъ кажется, благополучно возстановляетъ. Ода къ брату написана по случаю возвращенія Харакса изъ Египта, гдѣ онъ запутался было въ сѣтяхъ одной гетэры; другой братъ поэтессы, Ларихъ, занималъ почетное мѣсто въ митиленскомъ Пританеѣ.
То же явствуетъ и изъ ея политическаго бѣгства въ Сицилію (повидимому, около 592 г.), обусловленнаго торжествомъ демократической партіи; и о томъ же свидѣтельствуетъ ея начальствованіе надъ женскимъ музическимъ ѳіасомъ — „домомъ Музъ“ — при святилищѣ Афродиты. Независимость женщинъ на Лесбосѣ и самое существованіе этого уважаемаго учрежденія были, повидимому, наслѣдіемъ древнѣйшихъ гинекократическихъ формъ мѣстнаго общественнаго уклада, постепенно смываемыхъ перемѣнами въ бытѣ и ростомъ демократіи.
VIII.
Какъ настоятельница дѣвичьей религіозной общины и вмѣстѣ глава художественной школы, Сафо должна была одновременно развивать воспитательную и академическую дѣятельность. Въ ея институтъ-„монастырь“ для благородныхъ дѣвицъ присылались богатыя дѣвушки изъ разныхъ мѣстъ колоніальной и островной Греціи. Пріобрѣтя въ этомъ высшемъ учебномъ заведеніи утонченное образованіе, усовершенствовавшись въ музыкѣ и поэзіи, онѣ возвращались въ семьи или выходили замужъ. Время прохожденія курса искусствъ дѣлилось между отправленіемъ культа общины, музыкальными и поэтическими занятіями, домашними забавами и увеселеніями, часто принимавшими видъ интимныхъ пиршествъ, и появленіями въ свѣтскомъ обществѣ, особенно на религіозныхъ празднествахъ и свадебныхъ торжествахъ,
гдѣ ѳіасъ выступалъ исполнителемъ слагаемыхъ имъ на случай религіозныхъ гимновъ и обрядовыхъ пѣсенъ. Усвоеніе изящныхъ манеръ было одною изъ задачъ школы, — недаромъ на Лебосѣ устраивались состязанія женщинъ въ красотѣ, — обычаемъ же ея — отчасти условный, а порою и глубоко подлинный эротизмъ, соединявшій содружество крѣпкою связью сентиментальной привязанности и, повидимому, казавшійся плодотворнымъ для разработки художественныхъ формъ того обособленнаго рода лирики, которому посвящала себя эта академія Музъ и Афродиты.
По обращеніямъ Сафо къ ея молодымъ сожительницамъ можно видѣть, какъ своеобразно сочетала она въ обиходѣ общины сердечность и интимность старшей подруги съ требовательностью и строгостью высокой наставницы. Она равно умѣетъ нѣжно ласкать и лелѣять своихъ воспитанницъ, окружить ихъ жизнь усладами и проникнуть ее поэзіей, какъ и одобрить похвалой успѣвающую и даровитую ученицу или горько упрекнуть нерадивую и косную, — какъ и могучимъ призывомъ уже скорѣе геніальнаго мастера, нежели мудраго педагога, оживить въ молодыхъ любовь къ къ искусству, властно потребовать отъ нихъ крыльевъ восторга и настоящаго духовнаго подъема. Въ основу же всего воспитанія заложена прочная и повсюду чувствуемая, хотя и не выражаемая въ опредѣленныхъ правилахъ, система чистыхъ и благоговѣйныхъ понятій о божествѣ, ощущаемомъ внутренне и живо, и столь же чистыхъ понятій о добрѣ, какъ лучшемъ видѣ красоты, о правдѣ, какъ
всеобщемъ и коренномъ началѣ божественнаго и человѣческаго жизнестроительства, о святости отеческихъ установленій, о сердечномъ цѣломудріи, о чести и благородствѣ души. Однимъ словомъ, передъ нами примѣръ чисто эллинскаго пониманія воспитательной задачи, какъ задачи религіозно-нравственной, художественной и эротической вмѣстѣ: ибо немыслимо для эллина художество безъ боговъ и правды, какъ невозможно оно и безъ влюбленности художника въ возникающую подъ его перстами гармоническую форму.
Жизнь Сафо представляется стройной и строгой; на всемъ отпечатлѣнъ ея непорочный, цѣльный духъ. Она осуществляла труднѣйшее: никогда страсть не оказывалась сильнѣе ея воли, никогда геній не преобладалъ надъ нравственнымъ характеромъ.
IX.
Еще далекъ былъ культурный расцвѣтъ собственной Греціи, еще и гроза персидскихъ войнъ не надвигалась, — а на музыкальномъ Лесбосѣ уже распустилась во всей своей красотѣ и нѣгѣ эллинская роза. Недолго длился этотъ золотой вѣкъ мелической лиры: вскорѣ услышатъ потомъ родной Теосъ, Самосъ и еще архаическія Аѳины легкія, благоуханныя, но уже условно изысканныя пѣсни Анакреонта, — и, наконецъ, мелика этого рода отойдетъ невозвратно въ минувшее, хотя и вспыхнетъ еще послѣднимъ отраженнымъ отблескомъ въ тепличной поэзіи александрійскаго вѣка. Да и слишкомъ быстро текла, слишкомъ стремительно
развертывалась эллинская жизнь, чтобы могли быть длительными послѣдовательные періоды ея столь полнаго, столь пышнаго цвѣтенія по отдѣльнымъ областямъ эллинскаго міра, по отдѣльнымъ сферамъ эллинскаго творчества.
Въ самомъ кругѣ изучаемой поэзіи мы видимъ заразъ данными всѣ противоположности ускореннаго историческаго роста: еще свѣжи старыя преемственныя формы, а между ними, какъ новые сильные ростки, пробиваются начатки иныхъ формъ. Общественный укладъ смѣняется на нашихъ глазахъ другимъ порядкомъ; простота быта споритъ съ волной изнѣженной роскоши, не устающей бить объ островныя скалы съ малоазійскаго побережья; вѣрность роднымъ мѣстамъ борется съ центробѣжнымъ стремленіемъ въ чужіе, богатые края. Ученицы Сафо одновременно должны помнить народныя пѣсни и искусно волочить складки драгоцѣнной восточной столы, сочетать самородную напѣвность эолійскаго склада съ искусственнымъ изяществомъ стилистическихъ фигуръ и ритмическихъ каноновъ. Одно еще остается незыблемымъ и нетронутымъ въ этой пестротѣ и тѣснотѣ переходной эпохи: вѣра въ боговъ и живая приверженность отеческому богопочитанію. У Анакреонта эта религіозность уже замѣтно остынетъ, Діонисъ будетъ понятъ у́же и поверхностнѣе, Эросъ станетъ подозрительно шаловливъ.
Съ грустнымъ чувствомъ проходитъ историкъ мимо этихъ мгновеній сложнаго, но глубоко-стройнаго историческаго полнозвучія. Онъ, и вглядываясь въ прошлое, соблазняется,
забывшись, воскликнуть мгновенію: „Остановись, прекрасно ты! постой!“ Но вѣщія сестры, неугомонныя, все прядутъ да прядутъ, обрѣзая адамантовыми ножницами остаточную пряжу. И неумолимая губка Судьбы, по слову Эсхиловой Кассандры, стираетъ человѣческія письмена. Будемъ же благодарны Судьбѣ за то, что она пощадила хотя немногое изъ тѣхъ довѣрчиво ввѣренныхъ мгновенію, но ставшихъ безсмертными знаковъ, которые провелъ на давно истлѣвшихъ табличкахъ грифель Алкея, грифель Сафо. Будемъ ей особенно благодарны за новый подарокъ папирусовъ изъ Оксиринха: они умножили прежнее собраніе четырьмя значительными по объему и высоко характерными стихотвореніями Сафо („На возвращеніе брата“, „Обиженной“, „Разлука“ и „Аттидѣ“). Тѣнь же великой можетъ быть утѣшена тѣмъ, что въ отдаленныхъ вѣкахъ, наконецъ, ея не оскорбляютъ болѣе безчестными выдумками и что свято исполняется донынѣ надежда, такъ скромно высказанная ею нѣкогда одной поэтической подругѣ:
