События

Афиша

Доклад  А. Шишкина "Рим и римский локус Вяч. Иванова" 28 апреля 2021г. 

Андрей Белый в квартире Вяч. Иванова в Риме на Авентинском холме (доклад, видео)

Ликъ и личины Россіи (1916).

Ликъ и личины Россіи.
Къ изслѣдованію идеологіи Достоевскаго.

I.
Пролегомены о демонахъ.

1.

Люциферъ (Денница) и Ариманъ, — духъ возмущенія и духъ растленія, — вотъ два богоборствующія въ мірѣ начала, разноприродныя, по мнѣнію однихъ, — хотя и связанныя между собою таинственными соотношеніями, — или же, какъ настаиваютъ другіе, — два разныхъ лица единой силы, дѣйствующей въ «сынахъ противленія», — ей же и имя одно: Сатана. По такъ какъ истинная ипостасность есть свойство бытія истиннаго, зло же не есть истинно сущее бытіе, то эти два лица, въ противоположность божественнымъ ипостасямъ, нераздѣльнымъ и несліяннымъ, являютъ себя въ раздѣленіи и взаимоотрицаніи, глядятъ въ разныя стороны и противорѣчатъ одно другому, а самобытно опредѣлиться порознь не могутъ и принуждены искать своей сущности и съ ужасомъ находить ее — каждое въ своемъ противоположномъ, повторяя въ себѣ бездну другого, какъ два наведенныхъ одно на другое пустыхъ зеркала.

Достоевскій не называетъ обоихъ демоновъ отличительными именами, но никто изъ художниковъ не былъ проницательнѣе и тоньше его въ изслѣдованіи особенностей каждаго и въ изображеніи свойственныхъ каждому способовъ овладѣнія человѣческою душой. Для него они — два проявленія одной сущности, не необходимо, впрочемъ, исчерпывающейся этою двоицею, — напротивъ,

повидимому, таящей въ «глубинахъ сатанинскихъ» еще и третій, а именно женскій, ликъ, «содомскую красоту» котораго Достоевскій противопоставляетъ «красотѣ Мадонны».

Во всякомъ случаѣ, Чортъ Ивана Карамазова, мелкій, но типическій — въ качествѣ бѣса пошлости и плоскости — представитель Ариманова легіона, развиваетъ, какъ свой собственный («глупцы, меня не спросились!»), чисто люциферическій замыселъ: «разъ человѣчество отречется поголовно отъ Бога, — человѣкъ возвеличится духомъ божеской, титанической гордости, и явится Человѣкобогъ».

Но на что Ариману это возвеличеніе человѣка? — «Всякій узнаетъ», — продолжаетъ собесѣдникъ Ивана, — «что онъ смертенъ весь, безъ воскресенія, что ему нечего роптать за то, что жизнь есть мгновеніе, и возлюбитъ брата своего уже безо всякой мзды». Осанка все еще величаво-люциферическая, но удареніе на томъ, что человѣкъ смертенъ весь и безъ воскресенія, обличаетъ всего Аримана, съ его стихійнымъ вожделѣніемъ и опредѣленнымъ намѣреніемъ: развращая и распыляя за тѣлесными и душевными оболочками человѣка и его глубинную волю, уничтожить въ немъ образъ и подобіе Божіи, умертвить его духъ.

«Люди совокупятся», — поясняетъ бѣсъ, — «чтобы взять отъ жизни все, что она можетъ дать, но непремѣнно для счастья и радости въ одномъ только здѣшнемъ мірѣ». Это дьяволово «совокупленіе» и слѣдующее за тѣмъ «все позволено» — полная программа Аримана: завлеченіе духа въ хаосъ непробужденнаго къ бытію, коснаго вещества приманками чувственности — съ тѣмъ, чтобы «свѣтъ» былъ «объятъ тьмою», истлѣлъ и угасъ въ ней, чтобы разрушился цѣлостный, бытійственный составъ личности и ничего не осталось бы отъ «человѣкобога», кромѣ «груды тлѣющихъ костей».

Возможно ли это угашеніе и разрушеніе духа? Іоанново Откровеніе таинственно упоминаетъ о «смерти второй»...

2.

Но, повторяю, этотъ взглядъ на фосфорически свѣтящагося Денницу, духа-первомятежника, внушающаго человѣку гордую мечту богоравнаго бытія, «печальнаго демона», «сіявшаго» Лермонтову «волшебно-сладкой красотою», «могучаго, страшнаго и умнаго духа», по опредѣленію Великаго Инквизитора, и на тлетворнаго и злобнаго Аримана, призракъ Зла во всей чернотѣ его безстыдно зіяющей опустошенности и конечнаго ничтожества, какъ на два лика единой силы, — инымъ кажется изувѣрскимъ и мрачнымъ.

Они явственно видятъ, что вся человѣческая культура созидается при могущественномъ и всепроницающемъ соучастіи и содѣйствіи Люцифера, что наши творческія, какъ и наши разрушительныя энергіи — въ значительной части его энергіи, что черезъ него мы бываемъ такъ красивы смѣлостью почина, дерзостью самоутвержденія, отвагою борьбы — и пусть даже несчастны, но и самимъ красивымъ страданіемъ нашимъ такъ горделиво упоены.

Нѣкоторые изъ такъ думающихъ не легкомысленно отдаются романтической прелести демонизма, но далеко видятъ и знаютъ, что сами условія нашего уединеннаго сознанія, столь безнадежнаго въ описаніи Канта, и даже само строеніе (пентаграмма) тѣла нашего, — этого, по Вл. Соловьеву «организованнаго эгоизма», — суть проявленія въ дѣтяхъ Адамовыхъ Люциферова начала, — почему и не рѣшаются назвать «зломъ» самихъ корней нашего обособленнаго, индивидуальнаго бытія...

Впрочемъ, не о сущности Зла идетъ рѣчь, а о плѣненіи человѣка и о тоскѣ плѣнника по Богѣ. И въ поискахъ пути къ возсоединенію съ Богомъ нѣкоторыя религіи, каковъ буддизмъ, стираютъ лицо человѣка, — чему, конечно, радуется Ариманъ; другія же, какъ исламъ, устойчиво закрѣпляютъ данный, ветхій ликъ человѣка, — опять на радость Ариману, который торжествуетъ повсюду, гдѣ прекращается люциферическій процессъ — процессъ люциферическаго самопреодолѣнія въ человѣкѣ и при помощи человѣка. И одно христіанство

учитъ тому, какъ Люциферъ въ человѣкѣ окончательно преодолѣвается Богочеловѣческимъ Ликомъ, а черезъ то побѣждается и Ариманъ. Ибо, разъ данъ Богочеловѣческій Ликъ, — дано и воскресеніе.

3.

Различеніе и наименованіе обоихъ началъ есть наслѣдіе старинной гностической традиціи Запада. Многимъ не покажется оно вовсе незнакомымъ, хотя бы по воспоминаніямъ о демонологіи Байрона. Сами имена выдаютъ синкретическое происхожденіе этой традиціи: имя Аримана принесено, должно быть, манихействующими сектами; образомъ Люцифера обязаны мистики каббалистическому преданію.

Заговорили мы объ этихъ обоихъ демонахъ вовсе не затѣмъ, чтобы убѣждать просвѣщенныхъ современниковъ въ ихъ реальномъ бытіи, но съ инымъ умысломъ. Ихъ характеры столь ярко очерчены и представляемыя ими идеи отпечатлѣлись въ ихъ обличіяхъ столь опредѣлительно, что противопоставленіе и сравненіе обоихъ «міроправителей тьмы вѣка сего», по слову апостола, и военачальниковъ того «града», что строитъ на землѣ человѣческая «любовь къ себѣ до ненависти къ Богу», какъ говоритъ блаженный Августинъ, — представляется намъ чрезвычайно плодотворнымъ для опознанія силъ, становящихся въ отношеніе противоборства къ положительной религіозной идеѣ. Ближайшая же цѣль этого сопоставленія — углубить смыслъ коренного различія, полагаемаго Достоевскимъ между жизнестроительствомъ, основаннымъ на вѣрѣ въ Бога, и безбожнымъ, а въ связи съ этимъ отчетливѣе представить и его взглядъ на судьбы русскаго народнаго самоопредѣленія.

Люциферъ есть сила замыкающая, Ариманъ — разлагающая. Люциферъ въ человѣкѣ — начало его одинокой самостоятельности, его своевольнаго самоутвержденія въ отъединеніи отъ цѣлаго, въ отчужденности отъ «божественнаго всеединства». Онъ говоритъ людямъ; «вы будете, какъ боги», — и выполняетъ свое

обѣщаніе — какъ тѣмъ, что единый Адамъ, названный въ Евангеліи «сыномъ Божіимъ», раздробляется на множество «какъ бы божескихъ» личныхъ воль, такъ и тѣмъ, что человѣческая божественность въ этомъ раздробленіи оказывается, съ одной стороны, въ самомъ дѣлѣ данною, даже до вмѣщенія въ личномъ сознаніи не только всего творенія, но и самого Бога, какъ идеи, съ другой же стороны, — не реальною, а лишь мыслимою и замкнутою во внутреннемъ мірѣ личности — до тоски одиночнаго узничества и до отчаянія въ собственномъ бытіи.

Этимъ отчаяніемъ и пользуется Ариманъ, чтобы побудить человѣка произнести въ сердцѣ своемъ: «азъ не есмь». Такъ различествуютъ внушенія обоихъ демоновъ: Люциферъ злоупотребляетъ божественнымъ азъ-есмь въ человѣкѣ, извращая его смыслъ и силу, а тѣмъ самымъ и глубинную человѣческую волю; Ариманъ, развращая послѣднюю, обнаруживаетъ несостоятельность самого азъ-есмь, какимъ оно живетъ въ извращенной волѣ.

4.

Въ дарованіи Отчаго азъ-есмь человѣку, сыну Божію, «созданному» для того, чтобы осознать и свободно поволить себя, — а черезъ то и стать — «рожденнымъ» отъ Бога (какъ сказано: «должно вамъ родиться свыше»), — въ этой жертвѣ Отчей и состояло сотвореніе человѣка Богомъ и напечатлѣніе на немъ образа и подобія Божія.

Это данное сыну Отчее Азъ-есмь Люциферъ соблазняетъ человѣка принять и истолковать не по сыновнему («Я и Отецъ — одно»), а какъ мятежная тварь: «я есмь весь въ себѣ и для себя и отъ всего отдѣльно *);

себѣ довлѣю, и все, что не я, или отстраняю и не пріемлю, даже до того, что не вижу и не слышу его, не помню и не знаю, — или же собой объемлю и въ себя поглощаю, чтобы изъ себя же въ себѣ возсоздать, какъ свое собственное явленіе и отраженіе».

Итакъ, Люциферъ въ человѣкѣ жадно схватываетъ и какъ-бы впитываетъ божественное азъ-есмь, но осуществить его не можетъ. И человѣкъ остается съ отличающею его отъ другихъ существъ благородною неудовлетворенностью собственнымъ бытіемъ. Онъ слишкомъ знаетъ о себѣ, что онъ есть, и знаетъ въ то же время, что никогда не можетъ достойно произнести азъ-есмь; почему и собственнаго существованія, только «существованія» — стыдится (въ этомъ примѣта его духовнаго благородства) или смутно чувствуетъ въ немъ нѣкую вину обособленнаго возникновенія (Анаксимандръ), томленіе же свое по истинному бытію воспринимаетъ самъ, какъ «жажду безсмертія», вѣра въ которое, по Достоевскому, есть источникъ всѣхъ творческихъ и нравственныхъ силъ человѣка.

Но такъ какъ Люциферъ замкнулъ человѣка въ его самости и пресѣкъ для него возможности касанія къ мірамъ инымъ, то «жажда безсмертія», какъ называетъ человѣкъ свое томленіе о бытіи истинномъ, оказывается, въ его собственныхъ глазахъ, пустымъ притязаніемъ, не основаннымъ ни на чемъ дѣйствительномъ. Вѣдь Люциферъ именно закрылъ человѣка отъ всего реальнаго и сдѣлалъ такъ, что всѣ отсвѣты и отголоски такового представляются человѣку, ставшему «какъ-бы богомъ», — его собственнымъ твореніемъ, порожденіемъ его идеализма.

5.

Люциферъ сказалъ человѣку: «ты — тотъ, кто можетъ сказать о себѣ, подобно Богу: азъ есмь; итакъ, державствуй надъ міромъ, одержи его и содержи въ себѣ, какъ Богъ». Но, когда человѣкъ, подобно Архимеду, потребовалъ пяди почвы, гдѣ бы онъ могъ стать и утвердиться, чтобы двинуть рычагомъ своего божескаго могущества, — искуситель исчезъ, себя же почувствовалъ человѣкъ висящимъ въ пустотѣ содержимаго имъ мыслимаго міра.

Отъ начала посюсторонней человѣческой исторіи предстоитъ человѣку Люциферъ, какъ его искуситель, какъ его испытатель. Человѣкъ, чтобы оправдаться въ этомъ испытаніи, долженъ самъ найти свое другое, какъ точку опоры, — долженъ дѣйствіемъ любви и той вѣры, которая уже заключается въ любви и ее обусловливаетъ, обрѣсть свое ты еси. Восходя, какъ наставляетъ Платонъ, по ступенямъ любви, онъ учится открывать на каждой новой ступени въ любимомъ все большее причастіе бытію истинному и черезъ то вырастаетъ въ бытіи самъ, пріобщаясь ему отъ любимаго, — пока, въ своемъ алканіи безусловнаго бытія въ другомъ сущемъ, не узнаетъ несказаннымъ возгорѣніемъ своего сердца Единаго Возлюбленнаго, объемлющаго, утверждающаго и спасающаго въ себѣ всѣ другія любви, и не причастится отъ Него истинному богосыновству.

Если же не обрѣтетъ человѣкъ дѣйствіемъ любви того, кому бы могъ сказать всею волею и всѣмъ разумѣніемъ ты-еси и не подольетъ, взявъ извнѣ, елея въ лампаду своей Психеи, чей огонекъ есть его божественное азъ-есмь, то приблизится къ нему Ариманъ и спроситъ его: «Скоро ли ты допьешь, наконецъ, до дна хмельной свой, но горькій кубокъ, съ мертвымъ начертаніемъ по краю: азъ-есмь? Вѣдь уже и дно кубка видишь: видишь, что на днѣ — небытіе. Пойми, что изжито и кончилось азъ-есмь, потому что ты не нашелъ, кому бы могъ сказать воистину ты-еси, — потому что ты убѣдился, что Бога нѣтъ. Итакъ, не будетъ болѣе и тебя

самого». Тогда знакъ индивидуаціи человѣка, пятиугольная звѣзда его, или пентаграмма, обращенная среднимъ лучемъ вверхъ, къ небу („os sublime fert“), символъ движущей энергіи и воли, самоутверждающейся лишь постольку, поскольку она опирается на ступень, необходимую для дальнѣйшаго восхожденія, — опрокидывается остріемъ внизъ и падаетъ въ зіяющую тьму Аримана.

Такъ по стопамъ Люцифера приходитъ Аримаінъ: къ Фаусту пристаетъ неотлучнымъ спутникомъ Мефистофель, подстрекатель къ злодѣяніямъ и ихъ исполнитель; благородный Каинъ Байрона, сдружившійся съ Денницею, кончаетъ убіеніемъ брата; у Достоевскаго, Раскольниковъ — убійствомъ старухи, Ставрогинъ — самоубійствомъ, Иванъ Карамазовъ — полусознательнымъ использованіемъ Смердякова съ цѣлью отцеубійства.

6.

Но помимо того, что воздѣйствіе Люцифера на человѣческую душу является не непосредственнымъ губительствомъ этой души, а лишь страшнымъ испытаніемъ ея жизнеспособности, — воздѣйствіе это заключаетъ въ себѣ, на первыхъ порахъ, и необычайную духовную возбудительность: могущественно повышаетъ и обостряетъ оно всѣ бытійственныя и творческія энергіи человѣка. Чувство азъ-есмь, собираясь въ средоточіи личности, какъ въ горящемъ очагѣ, изживаетъ себя въ діалектическомъ раскрытіи всѣхъ духовныхъ богатствъ и міровъ, дремлющихъ въ таинственномъ есмь. Люциферическая энергія толкаетъ человѣка, какъ Фауста, по слову Гете, «къ бытію высочайшему стремиться неустанно».

И, конечно, правъ тотъ же поэтъ, провозглашая, что душу дѣлаетъ способною принять искупленіе заслуга ея неустаннаго стремленія и что, если «къ тому же принимаетъ въ ней участіе любовь свыше», тѣмъ вѣрнѣе она спасается; а что торжествуетъ надъ нею темная сила лишь въ мгновенія остановки ея стремленія. Будь то остановка изъ самодовольства, какъ у

Фауста, — внезапное оцѣпененіе залюбовавшейся собою гордости, — или отъ всецѣлой самоотдачи человѣка какой-либо страсти, которою во-время успѣлъ околдовать его Ариманъ (напримѣръ, обидчивой зависти, какъ это случилось съ Байроновымъ Каиномъ), — не пройдетъ и мгновенія времени, какъ Ариманъ крѣпко хватается за свою добычу.

Изъ чего слѣдуетъ, что дѣйствіе въ человѣкѣ люциферическихъ энергій, будучи необходимымъ послѣдствіемъ того умопостигаемаго событія, — отпаденія отъ Бога, — которое церковь называетъ грѣхопаденіемъ, составляетъ естественную въ этомъ мірѣ подоснову всей исторической культуры, языческой по сей день, и по истинѣ перевородный грѣхъ ея (ибо культура лишь отдѣльными частями «крещена» и только въ рѣдкихъ случаяхъ «во Христа облекается», что, впрочемъ, несомнѣнно и торжественно предстоитъ взорамъ не лукаво мыслящаго наблюдателя). Въ онтологическомъ смыслѣ дѣйствіе это для человѣка не губительно — при условіи постояннаго движенія, непрестаннаго преодолѣнія обрѣтаемыхъ человѣкомъ формъ его самоутвержденія новыми формами достойнѣйшаго бытія, но обращается въ смертоносный духовный ядъ при угашеніи динамическихъ энергій, въ мертвыхъ водахъ застоя, надъ которыми простираетъ свои черныя крылья Ариманъ. Царство послѣдняго въ аспектѣ застывшаго распада люциферически-замкнутой личности изображено Достоевскимъ въ грезѣ Свидригайлова о вѣчности, въ аспектѣ длительнаго тлѣнія — въ «Бобкѣ».

Поскольку стоячее самоопредѣленіе человѣка или общества собою питается и въ себѣ утверждается, какъ верховное и самодовлѣющее, надъ Аримановой тьмою мерцаетъ въ этомъ мѣстѣ, подобно фосфорическому блеску гніенія, люциферическій отсвѣтъ. Мерцаетъ онъ — (чтобы опять вернуться къ роману «Братья Карамазовы», дающему намъ путеводную нить въ этихъ размышленіяхъ), — и вокругъ Ариманова узника, Карамазова-отца, и служитъ скрытою основой его богоборческой фронды и богохульства.

7.

Люциферъ нынѣ «князь міра сего», Ариманъ же — его приспѣшникъ, палачъ, сатрапъ и въ чаяніи своемъ — престолонаслѣдникъ. Къ нему должна перейти держава земли, если не упразднитъ Люцифера Тотъ, Кто называетъ Себя въ Откровеніи Іоанновомъ «Звѣздою Утреннею, Первымъ и Послѣднимъ» — «Агнецъ Божій, вземляй грѣхъ міра».

Во всѣхъ писаніяхъ Новаго Завѣта словамъ «Земля» и «міръ» усвоено особливое противъ обычнаго значеніе: свѣтлое — первому изъ нихъ, темное — второму. «Міръ» ненавидитъ Слово, ставшее Плотію, и пріявшіе Слово ненавидятъ «міръ»: «Земля» какъ-бы покрыта и окутана «міромъ», сама же не «міръ». Она подобна женѣ-самарянкѣ, шестой мужъ которой — не мужъ ей: такъ и «князь міра сего» не истинный мужъ Земли, а лишь владыка ея; его владычество надъ нею и зовется «міромъ». «Міръ» есть данное состояніе Земли, внѣшне и видимо обладаемой Люциферомъ: ея modus, — не substantia. Седьмой, небесный, вожделѣнный и чаемый Женихъ смутно узнается женою въ чертахъ Пришельца, сказавшаго ей: «дай мнѣ пить».

Люциферъ — не мужъ Земли, какъ мистической реальности: онъ разорвалъ всѣ связи съ реальностью и коснуться ея не можетъ. Господство его надъ Землей — чисто идеальное господство, при посредствѣ и въ предѣлахъ идеалистически созидаемыхъ человѣкомъ формъ и нормъ. Оттого, по Достоевскому, если отъ Аримана спасаетъ одинъ Христосъ Воскресшій, то чары Денницы рушатся уже отъ приникновенія къ живой Землѣ. Люциферъ — идеалистъ; ненавистная Люциферу реализація его есть Ариманъ. Реальные соперники — Христосъ и Ариманъ; первый несетъ своей невѣстѣ воскресеніе, второй — тлѣніе и небытіе. Символически ознаменовано это соперничество у Достоевскаго, въ «Братьяхъ Карамазовыхъ», — сновидѣніемъ Христова пиршества, представившимся Алешѣ, смущенному «тлетворнымъ духомъ», у гроба старца, подъ чтеніе евангельскаго разсказа о бракѣ въ Канѣ Галилейской.

Рѣшается соперничество въ историческихъ судьбахъ Земли черезъ человѣка и въ человѣкѣ. Нынѣ княжитъ въ немъ и черезъ него Люциферъ, творящій культуру, — какою мы донынѣ ее знаемъ. Воля культуры — поработить природу; воля природы — поглотить культуру. Культура, по Достоевскому («Подростокъ»), — уже «сиротство», «великая грусть» о «заходящемъ солнцѣ». Культура конечна. Она спасается своею динамикой и должна бѣжать, безостановочно бѣжать, какъ звѣрь, травимый ловцомъ. Ее гонитъ «князь міра» со сворою Аримановыхъ собакъ. Долго-ли еще можетъ продолжаться этотъ бѣгъ?..

Изъ всѣхъ частей культуры наиболѣе благополучною чувствуетъ себя наука. Дѣло ея — изъ тѣхъ, которыя никогда не кончаются. Она, подобно маститымъ жрецамъ ея, смѣло разсчитываетъ быть долголѣтнею на Землѣ — тѣмъ болѣе, что вѣрно чтитъ всѣхъ своихъ предковъ непрестанными поминками и со славою сжигаетъ прахъ отцовъ на тризнахъ торжественныхъ опроверженій. Но каждое самопреодолѣніе только укрѣпляетъ ея здоровье: ежечасно преодолѣвая себя и никогда не раскаиваясь, она являетъ собою чистый типъ люциферическаго процесса. Она невозмутимо увѣрена, что всегда будетъ оказываться впереди духа и что послѣднее и рѣшающее слово навѣки за ней. Видя Ахиллову быстроту духа, она взяла на себя роль черепахи и математически доказала, что черепахи Ахиллу догнать нельзя. Такъ тому, видно, и быть, — пока Ахиллъ не раздавитъ случайно черепахи.

Въ худшемъ положеніи находится уже философія, въ еще худшемъ — искусство, завидѣвшее впереди — не то предѣлъ, не то — «безпредѣльное», которое для него равносильно смерти. И опаснѣе всего — уже для культуры, какъ людского общежитія, — глубочайшее потрясеніе основъ права и отвлеченной (отъ религіи) морали, а съ ними и всей общественности. Антихристъ, по Достоевскому, «станетъ на безначаліи». Но конецъ люциферическаго процесса приводитъ къ распутью, гдѣ Люциферъ покидаетъ путниковъ и имъ предлежитъ выборъ между тропою Христа и дорогою Аримана. Въ

наши дни съ особенною проникновенностью звучатъ, повторенныя могильнымъ отзвукомъ тяжкаго ряда вѣковъ, старыя, а въ устахъ Достоевскаго такъ дивно юныя, слова о Христѣ: «во всей вселенной нѣтъ Имени, кромѣ Его, которымъ можно спастись».

II.
Идея Алеши.

1.

«Русь святая» необходимо предполагаетъ, какъ свѣтъ свою тѣнь, Ариманову Русь. Не столько Люциферову (Денница, соперничая съ «тихимъ Свѣтомъ святыя славы», своеобразно свѣтится самъ), сколько Ариманову, черную. И, — согласно выше раскрытому соотношенію обоихъ демоническихъ началъ, — въ мѣру сознательнаго утвержденія Русью мрачною, Русью сѣни смертной, своего образа и закона, — должно вокругъ нея, лишь издалече видимое, мерцать люциферическое зарево. Россія, въ нѣдрахъ своихъ будучи «черна неправдой черной», снаружи должна представляться надменнымъ и грозящимъ могуществомъ.

Мы всѣ, увы, хорошо знаемъ эту Ариманову Русь, — Русь тлѣнія, противоположную Руси воскресенія, — Русь «мертвыхъ душъ», не терпимаго только, но и боготворимаго самовластія, надругательства надъ святынею человѣческаго лика и человѣческой совѣсти, подчиненія и небесныхъ святынь державству сего міра; Русь самоуправства, насильничества и угнетательства; Русь звѣрства, распутства, пьянства, гнилой пошлости, нравственнаго отупѣнія и одичанія. Мы знаемъ на Руси Аримана нагайки и висѣлицы, палачества и предательства; вѣдомъ намъ и Ариманъ нашего исконнаго народнаго нигилизма и неистовства, слѣпо и злорадно разрушительнаго, скораго на разъяреніе, изступленно растаптывающаго прекрасное и чистое, даже до недавно завѣтнаго и умилительнаго.

И потому, когда произносится родное словосочетаніе «святая Русь», выражающее вѣру въ Русь Христову, въ душѣ маловѣрныхъ (а таковы у насъ почти всѣ, вкусившіе плода отъ того древа познанія, какимъ представляется намъ донынѣ западное просвѣщеніе, и даже только приближавшіеся къ древу) — тотчасъ встаетъ огромный, черный призракъ Аримановой Руси, и злой спутникъ нашъ такъ заслоняетъ собою тотъ нѣжно брезжащій свѣтъ сокровенной родимой матери, что она уже и не «сквозитъ», и не «свѣтитъ тайно», какъ говорилъ поэтъ, изъ-за смертоноснаго морока.

2.

Возненавидѣвъ Ариманову Русь, образованная часть народа, назвавшая себя «интеллигенціей», давно уже искала оторваться отъ всей русской самобытной данности и преемственности, — отъ Руси Аримановой, которую она видѣла, и вмѣстѣ отъ Руси святой, которой уже и не видѣла, по крайней мѣрѣ — въ настоящемъ, и бытію которой, какъ внѣвременной сущности, конечно, не вѣрила. Эта часть народа попыталась создать новую Россію, уже не Ариманову, но и не святую, а Россію, осуществляющую собою тотъ, какъ мы сказали прежде, люциферическій процессъ, что совпадаетъ съ процессомъ культурнымъ.

Почему и случилось, что эта часть народа со всею страстностью восприняла западныя начала, и именно тѣ изъ нихъ, которыя казались ей наиболѣе движущими и глубже другихъ измѣняющими жизнь на современномъ ей Западѣ. Это были, по преимуществу, завѣты великой французской революціи въ ихъ новой метаморфозѣ атеистическаго демократизма и соціализма, а въ послѣднее особенно время — идеи германскія, каковъ, напримѣръ, марксизмъ, происходящій отъ французской революціи лишь по женской линіи, отцомъ же своимъ имѣющій лѣвое, атеистическое гегеліанство.

И эта особенность новой, люциферической Россіи, какъ мы назвали нашу интеллигенцію, что она жадно

впитывала въ себя именно тѣ яды западной гражданственности и образованности, которые считала наиболѣе дѣйственными для искорененія стараго порядка вещей и всеобщаго обновленія жизни, свидѣтельствуетъ о томъ, что и она подлинно — Россія, что и она — дочь святой матери. Ибо, какъ мы искали показать, люциферизмъ оправдывается постольку, поскольку сильна въ немъ изначальная движущая закваска, та энергія непрестаннаго стремленія и самопреодолѣнія, каковая можетъ обратить его опасный и страдальческій путь въ путь спасительный.

Родоначальникъ же и первый двигатель люциферической Россіи по сей день, — конечно, Петръ.

3.

Въ романѣ «Братья Карамазовы» старшій сынъ Ариманова узника, Ѳедора Карамазова, простодушный и почти простонародный Дмитрій, готовъ всецѣло стать добычею Аримана. Не спасаетъ его и высокое душевное благородство, унаслѣдованное отъ матери; не возрождаютъ его и мгновенные великіе и святые восторги. Въ эти минуты какъ бы цѣлостнаго расплава его внутренней личности плавится весь его душевный составъ вмѣстѣ, и примѣсь низкаго металла въ немъ не можетъ отдѣлиться отъ его золота. Онъ долженъ очиститься великимъ страданіемъ. Это — мученикъ Аримановой Руси, черезъ которую сквозитъ Русь святая. Отъ Люцифера же онъ, какъ рѣдко кто либо, свободенъ, потому что никогда Ариману въ себѣ не говоритъ да и аминь, но живетъ въ ежечасномъ сокрушеніи о своемъ плѣнѣ и низости и въ покаяніи о грѣхѣ.

Средній, ученый братъ, Иванъ, сынъ свѣтлой мученицы, второй супруги Ѳедора Павловича, — представитель Россіи люциферической. Атеизмъ его глубокомысленно-проблематиченъ и геніаленъ до возможности самопреодолѣнія въ разумѣ; слѣдованіе Люциферу почти сознательно. Но вліяніе наслѣдственнаго Ариманова яда разслабляетъ его движущую энергію: онъ своекорыстенъ,

лѣнивъ, любострастенъ и стяжателенъ. Поэтому Ариманова тьма сгущается вокругъ его люциферическаго свѣченія и порождаетъ изъ себя, какъ его другое я, не только призракъ «чорта-приживальщика», но и дѣйствительность лакея Смердякова, Россію ненавидящаго. Иванъ, обезумѣвшій отъ ужаса, отвращенія и отчаянія, чувствуетъ, какъ Ариманъ сплетаетъ его съ его незаконнымъ братомъ, Смердяковымъ, въ одинъ нерасторжимый адскій узелъ: онъ видитъ себя другимъ ликомъ отцеубійцы; этотъ — его. Не такъ ли самъ Люциферъ сплетенъ со своимъ чернымъ двойникомъ, его томящимъ?

Младшій братъ, Алеша, — весь въ мать...

За нее, за мать свою, Алеша горько и на всю жизнь обидѣлся, — но не на отца, а на силу, отца одержащую, — на Аримана. Отъ него онъ бѣжалъ, — но не къ Люциферу, какъ вся новая Россія, какъ Иванъ, а къ православнымъ старцамъ, на коихъ завидѣлъ почившимъ вечерній тихій свѣтъ Руси святой, ея «косые лучи». И въ этомъ новизна и самобытность типа; въ этомъ — послѣдній завѣтъ и пророчество Достоевскаго.

Алеша, этотъ «пожалуй, и дѣятель, но дѣятель неопредѣленный, невыяснившійся», какъ извиняется за него передъ читателемъ, загадочно улыбаясь, авторъ, этотъ «чудакъ», несущій однако въ себѣ, быть можетъ, «сердцевину цѣлаго», тогда какъ «остальные люди его эпохи, всѣ, какимъ-нибудь наплывнымъ вѣтромъ, на время почему-то отъ него оторвались», — Алеша, не зная того самъ, полагаетъ, по замыслу своего творца, основаніе третьей Россіи, всецѣло отличной отъ второй, люциферической. Это — новая «святая Русь», «святая Русь» — дочь. Мать ушла отъ міра, затворилась въ

сокровенныя обители, въ міръ же послала свою возлюбленную дочь. Она — «та будущая самостоятельная русская идея», о которой Достоевскій говоритъ, что она «у насъ еще не родилась, а только чревата ею земля ужасно, и въ страшныхъ мукахъ готовится родить ее».

4.

Все это кажется очень темнымъ. Не ясна, прежде всего, религіозная суть дѣла, — то отличительное, что позволяетъ автору знаменитаго романа усматривать въ религіозномъ сознаніи Алеши, если не новое содержаніе, то корень и пробивающійся ростокъ новаго религіознаго дѣйствія. Не ясно, далѣе, почему пріятіе въ душу христіанскихъ завѣтовъ, хотя бы и проникновенное, и плодоносное, можетъ быть названо «самостоятельною идеей», и притомъ еще національною русскою, — слѣдовательно, чаемымъ откровеніемъ русскаго духа міру. И уже вовсе не ясна, наконецъ, программа примечтавшагося Достоевскому «дѣятеля», котораго, впрочемъ, самъ онъ вынужденъ признать дѣятелемъ «неопредѣленнымъ». Неудивительно, что большинству Алеша представляется неудавшимся созданіемъ своего геніальнаго творца, тщетною попыткою облечь въ плоть какой-то запросъ или выводъ отвлеченнаго мышленія, — типомъ, не изъ жизни взятымъ и на жизни не отпечатлѣвшимся.

Что же такое, однако, Алеша? Милый юноша, почти еще мальчикъ, яснаго и веселаго нрава, но рано возскорбѣвшаго и скорбію умудреннаго сердца, свѣжій и стыдливый, какъ дѣвушка, благочестивый безъ тѣни ханжества, къ обрядности, несмотря на свой подрясникъ послушника, не изрядно приверженный, умный безъ книжничества, привлекающій къ себѣ, безъ старанія о томъ, всѣ сердца, ни на что не притязающій, ни къ чему не жадный и, въ качествѣ человѣка истинно свободнаго, не болѣющій общимъ недугом эпохи — самолюбіемъ, а потому вмѣстѣ неуязвимый и неподкупный; юноша, не боящійся ни самостоятельнаго шага въ жизни,

ни смѣшной людямъ видимости, ни соблазнительной близости, ни рокового поворота житейскихъ обстоятельствъ, ни испытующей его завѣтныя вѣрованія ядовитой мысли; пылкій, но кроткій; участливый, но твердый; пожалуй, въ самомъ дѣлѣ «ранній человѣколюбецъ», даже до начатковъ прозорливости, во всякомъ случаѣ до необычайнаго пониманія души человѣческой и ея сокровенныхъ страстей, — однако, человѣколюбецъ, не обѣщающій и въ своей будущей, не разсказанной дѣятельности никакихъ подвиговъ, выходящихъ за предѣлы глубокой сердечной отзывчивости и дѣятельной помощи окружающимъ людямъ, — никакого рвенія къ дѣловому строительству людскихъ отношеній.

По словамъ автора, Алеша, если бы не вѣрилъ въ Бога, пошелъ бы въ соціалисты, — и выходитъ, какъ будто вѣра убила въ немъ святую тоску по правдѣ общественной. Теперь же онъ, если угодно, немного народникъ религіознаго толка, но отнюдь не политикъ, не революціонеръ и даже (къ сожалѣнію для многихъ, ибо тогда все стало бы гораздо понятнѣе) не активный реакціонеръ: ибо, очевидно, по природѣ своей не способенъ ни мыслью, ни дѣйствіемъ утверждать въ жизни ничего, кромѣ свободы, равенства и братства — только во Христѣ, а не въ Люциферѣ, что, впрочемъ, равносильно, по мнѣнію весьма многихъ, «пассивной реакціи». Онъ кажется въ своемъ поведеніи, поистинѣ, «непротивленцемъ», но и какъ таковой компрометтируетъ себя, — при разсказѣ Ивана о какомъ-то помѣщикѣ, затравившемъ собаками крѣпостного ребенка, — безполезнымъ въ гражданскомъ смыслѣ восклицаніемъ: «разстрѣлять!...» Какая ужъ тутъ программа общественной дѣятельности!

5.

Впрочемъ, если приглядѣться къ Алешѣ ближе, въ немъ выступаетъ именно и только — общественникъ. Общественность, прежде всего, соединеніе людей; а вокругъ него все какъ-то само собою соединяется. Да и

заканчивается изображенный въ романѣ періодъ Алешиной юности основаніемъ, по его мысли и почину, братскаго на всю жизнь союза мальчиковъ, присягающихъ въ вѣчной вѣрности Илюшиной памяти и всему доброму, чему она учитъ, — а чему только не учитъ она и религіозно, и морально, и общественно?

Символъ основаннаго союза тѣмъ болѣе значителенъ, что въ пору его основанія Алеша уже не мальчикъ. Помимо всего, имъ душевно пережитаго въ отношеніяхъ съ братьями и съ его суженою невѣстою — Лизой, сдѣлалъ его въ духовномъ смыслѣ мужемъ и мудрецомъ нѣкій внутренній опытъ, котораго нельзя опредѣлить инымъ словомъ, какъ «мистическое посвященіе». Я разумѣю то, что случилось съ нимъ въ монастырѣ по смерти старца, когда, послѣ недолгаго, но страшнаго люциферическаго «бунта» въ глубинахъ души своей, онъ испыталъ неизвѣданный дотолѣ восторгъ и ощутилъ «явно и какъ бы осязательно, какъ что-то твердое и незыблемое, какъ этотъ сводъ небесный, сходило въ душу его», когда «палъ онъ на землю слабымъ юношей, а всталъ твердымъ на всю жизнь борцомъ, и созналъ, и почувствовалъ это вдругъ, въ ту же минуту своего восторга», когда «кто-то посѣтилъ» душу его, послѣ чего, черезъ три дня, онъ и вышелъ изъ монастыря, чтобы, по старцеву повелѣнію, «пребывать въ міру».

Итакъ, Алеша начинаетъ свою дѣятельность въ міру съ установленія между окружающими его людьми такого соединенія, какое можно назвать только — соборностью. Это соединеніе заключается не ради преслѣдованія какой-либо одной цѣли и не ради служенія какой-либо одной идеѣ. Соединеніе это — конкретное и цѣлостное, соединеніе людей во имя одного близкаго всѣмъ и всѣхъ съ собою и другъ съ другомъ жизненно сроднившаго лица — при жизни ребенка и героя, мятежника и мученика, Илюши, нынѣ же, по своемъ преображеніи смертію, уже не ребенка и не героя, не мятежника и не мученика, а самого человѣка въ прежнемъ Илюшѣ, совлекшагося всѣхъ земныхъ опредѣленій и признаковъ, и все же живого въ сердцахъ друзей во

всей единственности и неповторимости не временнаго явленія своего, но своего сущаго бытія.

6.

Очень важно понять личный, реальный, цѣлостный характеръ Илюшина братства. Связь между членами его не такова, что каждый изъ нихъ отдаетъ общенію лишь нѣчто, обособленное въ его сознаніи, отвлеченное отъ совокупности его душевной жизни, одинъ какой-нибудь родъ своихъ сердечныхъ чувствованій, умственныхъ запросовъ или волевыхъ стремленій. Но подобна эта связь круговой чашѣ, въ которой смѣсились однажды, въ одну горькую и утѣшительную годину почти еще невиннаго дѣтства, цѣлыя жизни, смѣсились общая вина и