События

Афиша

Доклад  А. Шишкина "Рим и римский локус Вяч. Иванова" 28 апреля 2021г. 

Андрей Белый в квартире Вяч. Иванова в Риме на Авентинском холме (доклад, видео)

Вдохновеніе ужаса

Вдохновеніе ужаса.
(О романѣ Андрея Бѣлаго „Петербургъ“).

I.

Мнѣ кажется порой, что я вижу все несовершенство геніальнаго творенія Андрея Бѣлаго, — его промахи и уродливости, какую-то неумѣлость или недовершенность тутъ, натянутость или безвкусіе тамъ, въ иныхъ мѣстахъ пустоты и пробѣлы художественной разработки, замаскированные пестрыми, только декоративными пятнами, часто, слишкомъ часто злоупотребленія внѣшними пріемами Достоевскаго, при безсиліи овладѣть его стилемъ и проникать въ суть вещей его заповѣдными путями (Достоевскій для Андрея Бѣлаго вообще, повидимому, навсегда останется книгой подъ семью печатями), и все же я не хотѣлъ бы, чтобы въ этомъ полухаотическомъ произведеніи была измѣнена хотя бы одна іота.

Я чувствую несоотвѣтствіе романа законамь чистой художественности и не могу въ собственномъ и тѣсномъ смыслѣ опредѣлить его эстетическую цѣнность, — ибо, по существу, внѣ категорій эстетическихъ воспринимается этотъ красочный морокъ, въ которомъ красивое и отвратительное сплетаются и взаимно отражаютъ и восполняютъ одно другое до антиномическаго сліянія во-едино, — но я твердо знаю, что передо мною произведеніе необычайное и въ своемъ родѣ единственное.

Вижу я и всю несоизмѣримость породившаго этотъ морокъ сознанія, исполненнаго ужасомь своего одиночества и лишь тончайшими, едва ощутительными нитями прикрѣпленнаго къ реальнымъ корнямъ народнаго бытія, — съ предметомъ изображенія: тайною русскихъ судебъ и

сердцемъ Россіи. И все же эта книга, всякій разъ, что я касаюсь ея выстраданныхъ страницъ, переживается мною, какъ болѣзненно яркій и непонятный, но вѣщій сонъ, о которомъ не знаешь, къ худу ли онъ или къ добру, но гдѣ все до послѣдней черты кажется многознаменательнымъ и все — допускающимъ противорѣчивое истолкованіе. И почти не хочешь вникать въ наводящіе намеки самого поэта; вѣдь ему, быть можетѣ, только мнится, что онъ знаетъ нѣчто о смыслѣ вѣщаго сна. Ибо живѣе воспринимается его непроизвольность въ сообщеніи этого страннаго откровенія, его чистая вдохновенность, смѣющаяся надъ всѣмъ прилежнымъ упорствованіемъ его въ разумномъ домостроительствѣ причудливой эпопеи и въ достаточномъ оправданіи того ирраціональнаго, что вулканически метнулось изъ его души долгимъ призрачнымъ пожаромъ тысячецвѣтнаго марева.

II.

Но, собирая моменты своего несогласія и противленія, отмѣчаемые моимъ разумомъ и удерживаемые памятью въ самой лихорадкѣ, которою заражаетъ меня поэтъ, — я долженъ опредѣлительно означить протестъ противъ искуственнаго (съ объективной точки зрѣнія, субъективно же, конечно, закономѣрнаго) удаленія съ поля зрѣнія всѣхъ реальныхъ силъ русской земли въ изображеніи Петербурга, охваченнаго ураганомъ 1905 г. Не буду, однако, настаивать на развитіи этой мысли въ планѣ историческаго разсмотрѣнія затронутыхъ событій: предоставимъ автору ограничиться сферою «навожденія» и вовсе не касаться сферы дѣйствія. Но только ли навожденіе Петербургъ вообще?

Достоевскій, первый заговорившій о призрачности Петербурга, одновременно открываетъ намъ въ своихъ петербургскихъ романахъ и повѣстяхъ и прямо противоположное. И именно онъ наиболѣе, быть можетъ, содѣйствовалъ пріобщенію къ русской землѣ и возсоединенію съ ея душой загадочнаго «творенія Петрова». Гдѣ

Достоевскій, тамъ ужъ и «русскій духъ», тамъ ужъ и «Русью пахнетъ». Андрей Бѣлый Русь святую, «Россію Христа» исповѣдуетъ, но не являетъ; думается, безсиленъ явить.

Его «Пепелъ» — крикъ отчаянія, доходящій до кощунственнаго ропота на родину-мать, который не вмѣнится въ грѣхъ любящему сыну. Его «Серебряный Голубь» въ моихъ глазахъ — метафизическая клевета на подспудное творчество взыскующихъ Града въ народѣ нашемъ, на тайное темное богоисканіе народной души. Въ бѣлую Ѳиваду на русской землѣ поэтъ, я знаю, вѣруетъ; но чаемое солнце, по его гороскопамъ въ «Серебряномъ Голубѣ», взойдетъ все же съ Запада. Въ «Петербургѣ» русское томленіе духа намѣчено апокалиптическимъ лепетомъ простыхъ душъ — темно и немощно.

Петербургъ — кружокъ съ точкою на географической картѣ имперіи, имѣетъ лишь условное бытіе: онъ — ens rationis, и вмѣстѣ точка приложенія силъ, производящихъ всяческое и всеобщее россійское навожденіе. Но сама Россія, о которой поэтъ увѣряетъ, что она истинно есть, — не представляется ли изъ этого кружка темною Нирваной? Нирвана же, по мнѣнію героя романа, есть ничто. Отецъ молодого кантіанца, сановникъ и вершитель россійскихъ судебъ, восполняетъ сына, инстинктивно ощущая Россію, какъ «данность», преодолѣваемую и возводимую къ бытію, какъ нѣкоему смыслу, «нормативною» дѣятельностью управляющаго центра, «формирующимъ» творчествомъ всесильной, хотя и не имѣющей измѣренія, точки въ географическомъ кружкѣ. Андрей Бѣлый обличаетъ обоихъ (онъ очень силенъ въ отрицательныхъ опредѣленіяхъ), но жизненно опровергнуть ихъ въ своемъ художественномъ творчествѣ ему не дано.

Онъ знаетъ Имя, отъ Котораго вся нежить таетъ, какъ воскъ отъ лица огня. Но кажется, будто ему не довольно этого Имени: суевѣрно озирается онъ, не видно ли его Носителя — здѣсь или тамъ. Еще въ первыхъ своихъ стихахъ («Золото въ Лазури») онъ искалъ пріурочить это Имя къ обманчивымъ, мимо бѣгущимъ

тѣнямъ. Въ «Петербургѣ» уединенно проходитъ порою мимо террориста-мистика кто-то «печальный и длинный, съ костенѣющими пальцами». Ужъ и этотъ, такой сомнительный и уклончивый, такъ напоминающій мертвеца, прохожій — не навожденіе ли ужаса и тоски смертельной?..

III.

Мнѣ незабвенны вечера въ Петербургѣ, когда Андрей Бѣлый читалъ по рукописи свое еще не оконченнное произведеніе, надъ которымъ ревностно работалъ и конецъ котораго представлялся ему, помнится, менѣе примирительнымъ и благостнымъ, чѣмъ какимъ онъ вылился изъ-подъ его пера. Авторъ колебался тогда и въ наименованіи цѣлаго; я, съ своей стороны, увѣрялъ его, что «Петербургъ» — единственное заглавіе, достойное этого произведенія, главное дѣйствующее лицо котораго самъ Мѣдный Всадникъ. И понынѣ мнѣ кажется, что тяжкій вѣсъ этого монументальнаго заглавія работа Бѣлаго легко выдерживаетъ: такъ велика внутренняя упругость сосредоточенной въ ней духовной энергіи, такъ убѣдительна ея вѣщая значительность. И хотя вся она только сонъ и морокъ, хотя всѣ статическія формы словеснаго изложенія въ ней какъ бы расплавлены въ одну текучую динамику музыкально-визіонарнаго порыва (стиль этого романа есть гоголевскій стиль въ аспектѣ чистаго динамизма), тѣмъ не менѣе есть нѣчто устойчивое и прочное въ этомъ зыблемомъ маревѣ; въ устойчивыхъ и прочныхъ очертаніяхъ будетъ оно, думается, мерцать и переливаться воздушными красками и въ глазахъ будущаго поколѣнія. Навѣкъ принадлежитъ эта поэма исторіи не только нашего художественнаго слова, но и нашего народнаго сознанія, какъ ни странно утверждать это о бредѣ сновидца, о кошмарѣ молодого поэта, жизненно вовлеченнаго въ воронку рушащихся событій и на собственномъ душевномъ тѣлѣ ощутившаго ударъ мѣдныхъ копытъ призрачнаго Всадника.

Вѣдь и то сказать: вотъ ужъ и Петербурга оффиціально нѣтъ, а есть нѣкій еще вовсе не опредѣленный и потому такой проблематическій, условный и никому ничего не говорящій «Петроградъ»; есть основаніе и къ увѣренности, что петербургскій періодъ нашей исторіи кончился. Передъ концомъ же случился нѣкій пожаръ, выкинувшій къ небу огромный столбъ дыма и пламени и оставившій послѣ себя обугленныя развалины и медленное тлѣніе. Таковъ былъ, по крайней мѣрѣ, «астральный» зракъ событій, изображаемыхъ Бѣлымъ; ибо лишь мало значущими своими гранями соприкасается его романъ съ видимою и осязательною плотью исторической дѣйствительности, — поэтъ хочетъ живописать сверхчувственную явь. Но явь «астральная» должна преломиться въ субъективной призмѣ ясновидящаго ока. Закономѣрно принимаетъ романъ отпечатокъ субъективизма; и послѣдній не отнимаетъ у изображенія объективной значимости, а лишь затемняетъ ее, обращая духовную лѣтопись событій въ символическую тайнопись личнаго внутренняго опыта. Удивительно ли, что, вникая пристальнѣе въ эту тайнопись, я отчетливѣе уразумѣваю черезъ нее сокровенный ходъ міровыхъ дѣлъ, нынѣ свершающихся передъ нашими глазами?

Въ тѣ дни, когда поэтъ читалъ мнѣ свой «Петербургъ», я былъ восхищенъ яркостью и новизною слышаннаго, потрясенъ силою его внутренняго смысла и глубиной избыточествующихъ въ немъ прозрѣній — до невозможности точнаго критическаго анализа. Брался я за чтеніе этого романа и по напечатаніи его въ альманахѣ «Сиринъ» — и, наконецъ, только что перечиталъ его сызнова въ недавно вышедшемъ отдѣльномъ изданіи, а полная трезвость аналитической мысли ко мнѣ такъ и не пришла, только углубилось синтетическое постиженіе; и какое-то полусознательное чувство попрежнему повелительно заставляетъ меня безъ оглядки и колебанія слѣдовать за головокружительнымъ темпомъ поэмы, въ увѣренности, что, только отзвучавъ, прозвучитъ она въ душѣ цѣльно и что единое, что здѣсь потребно, это — синтетическій охватъ цѣлаго.

IV.

«Понесли кони колесницу Разума. Ужасъ въ сердцѣ заводитъ пѣснь, и пляшетъ сердце подъ флейту Ужаса». Въ этихъ словахъ Эсхилова Ореста собираются для меня въ одно созвучіе всѣ отдѣльные трепеты, которые, вмѣстѣ съ повѣствователемъ, я испытываю, пробѣгая эти — то багряныя, какъ алое зарево, то фосфорически-переливчатыя въ глубинѣ волнующейся бездонной мути — страницы.

Въ этой книгѣ есть подлинное вдохновеніе ужаса. Ужасъ разлился въ ней широкою, мутной Невой, «кишащей бациллами»; принизился зарѣчными островами; залегъ на водахъ сѣро-гранитною крѣпостью; вздыбился очертаніемъ Фальконетова коня; подмигиваетъ огонькомъ со шхуны Летучаго Голландца; застылъ каріатидами дворцовъ; опрокинулся въ зелено-тусклыя зеркала Аблеуховскихъ залъ; «цокаетъ» въ ихъ лунномъ просторѣ копытцами геральдическаго единорога; «шлепаетъ губами» въ закоулкахъ грязной каменной лѣстницы, ведущей на чердакъ затравленнаго призраками террориста мистика; плачетъ и жалуется ядовитыми дождевыми струями въ желобахъ и гнилыхъ канавахъ; вспыхиваетъ въ сырую осеннюю ночь бьющимися по вѣтру полотнищами шутовского кроваво-краснаго домино; смертельно блѣднѣетъ въ небѣ передъ паденіемъ черно-лиловыхъ тѣней, въ которыхъ будутъ озираться и щупать мглу прожекторы; гулко «ухаетъ» изъ темныхъ пространствъ «октябревскою пѣсней тысяча девятьсотъ пятаго года»; течетъ по прямолинейнымъ проспектамъ ползучею и безликою людскою гущей, непроизвольно порождающею изъ атомовъ своего рабьяго шопота и ропота чудовищныя заклинательныя слова умопомраченія и провокаціи; мчится сановничьею черною каретой, охваченной тою самою паникой, какую она же внушаетъ окрестъ... Во всѣ эти обличія и знаменія спрятался Ужасъ, передъ тѣмъ какъ окончательно прикинуться тикающею своимъ заведеннымъ часовымъ механизмомъ бомбою, помѣщенною въ четыре тѣсныхъ стѣнки, имя

которымъ — человѣческое я, — передъ тѣмъ, какъ обернуться «проглоченною Николаемъ Аполлоновичемъ бомбою».

V.

Въ минуту унынія и ожесточенія, умственнаго погруженія въ нигилистическія предпосылки своихъ гносеологій и методологій, неудовлетворенной «лягушечьей» похоти и отвращенія къ собственной и отцовской (онъ одаренъ почти физическимъ чувствованіемъ отца) разлагающейся крови, Николай Аполлоновичъ, кантіанецъ-«бѣлоподкладочникъ» связалъ себя отвѣтственнымъ обязательствомъ съ нѣкоею партіей и получаетъ отъ этой партіи на храненіе бомбу съ часовымъ механизмомъ, которую самъ, — по равно свойственной ему и его отцу разсѣянности и пугливой растерянности въ соприкосновеніяхъ съ живою реальностью, — заводитъ, уставляя стрѣлку на нѣкое роковое мгновеніе. Провокація, опутавшая, какъ паукъ, партію, требуетъ отъ обладателя бомбы отцеубійственнаго примѣненія тикающей сардиночной коробки. Принявъ, наконецъ, благое рѣшеніе кинуть «сардинницу» въ рѣку, Николай Аполлоновичъ убѣждается, обливаясь холоднымъ потомъ, что бомба у него выкрадена. А выкралъ ее изъ комнаты сына, не отдавая самъ себѣ въ томъ отчета, не кто иной, какъ маленькій престарѣлый сановникъ съ большими зелеными ушами, Аполлонъ Аполлоновичъ, равно переживающій тоску смутнаго, но смертельнаго страха передъ своимъ другимъ я — «Коленькой» — и приведенный этимъ страхомъ въ его загроможденные книгами и пестрымъ экзотическимъ скарбомъ покои.

Николай Аполлоновичъ, который болѣзненно корчится на всемъ протяженіи романа, то въ своей безрукой бобровой «николаевкѣ», то во многоцвѣтномъ восточномъ халатѣ, то въ шутовскомъ, кроваво-аломъ домино, — пребываетъ въ почти непрерывномъ умоизступленіи. Молодой террористъ-мистикъ, посѣщаемый въ своихъ галлюцинаціяхъ то монгольскими колдунами,

то Мѣднымъ Всадникомъ, интимнымъ пріятелемъ Летучаго Голландца, — хорошо понимаетъ своеобразное самочувствіе «проглотившаго тикающую бомбу» товарища и читаетъ ему любопытныя теософическія лекціи о томъ, что первыя ощущенія человѣка по смерти какъ-разъ соотвѣтствуютъ его чрезвычайно живымъ и вѣрнымъ представленіямъ объ эффектѣ дотикавшейся до своего срока металлической эринніи: это будто бы еще и древніе имѣли въ виду, повѣствуя о растерзаніи Діониса... Читателю начинаетъ казаться, что проглоченная бомба — общая и исчерпывающая формула условій личнаго сознанія, коимъ надѣлены мы всѣ въ земномъ планѣ. «Познай самого себя».

VI.

Это субъективное сознаніе символизуется въ романѣ формою пространства, замкнутаго между четырехъ перпендикулярно пересѣкающихся плоскостей. Въ нихъ лишь и привольно старому Аполлону Аполлоновичу, боящемуся открытыхъ пространствъ, россійскихъ и міровыхъ, и еще покамѣстъ не слышащаго ни тиканья вблизи, ни цоканья въ отдаленныхъ покояхъ. Колба этого Homunculus’а, съ цѣлостью которой связана его собственная живучесть, воспринимается имъ кубически, то какъ черный кубъ кареты, въ которой онъ стремится по перпендикулярно скрестившимся проспектамъ въ «учрежденіе», чтобы магически раскидывать изъ его величавыхъ прямоугольныхъ палатъ такіе же перпендикуляры по необъятнымъ просторамъ отечества, — то какъ четыре стѣны его бѣлой спаленки, то какъ кубическая тѣснота нѣкоего еще болѣе интимнаго убѣжища — послѣдняя цитадель уединеннаго самообрѣтенія, гдѣ Аполлонъ Аполлоновичъ, послѣ разрыва въ его домѣ бомбы, никому, къ счастію, не повредившей, издаетъ долгіе крики, запершись наглухо отъ преслѣдованій міра, бѣгущаго по его стопамъ въ лицѣ изступленнаго сына, устремившагося въ безумномъ страхѣ за отцомъ, — своимъ другимъ, страстно ненавидимымъ и живуче-любимымъ я, — кажется, лишь затѣмъ, чтобы заключить его въ свои объятія...

Таковы же, по своему тайному смыслу, и четыре темно-желтыхъ перегородки чердака, на осклизлой обойной драни которыхъ выступаютъ передъ нервически расшатаннымъ террористомъ-мистикомъ монгольскія хари, и размалеванныя морскими видами съ флотиліей Летучаго Голландца стѣны липкаго ресторанчика, гдѣ въ лапахъ у грузнаго и жирнаго сластолюбца и «азефа» Липпанченко томятся то террористъ-мистикъ, то Николай Аполлоновичъ въ смертельномъ ужасѣ послѣднихъ разоблаченій, — какъ мышка, пискнувшая въ мышеловкѣ какъ-разъ въ ту минуту, когда попалъ въ мышеловку и Николай Аполлоновичъ, получая роковой узелокъ съ «сардинницею ужаснаго содержанія». Четыре стѣны, увѣшанныя японскими пейзажами, составляютъ внутренній міръ низколобой и черноволосой дамочки — «ангела-пэри». Въ четырехъ стѣнахъ своего кабинета, озареннаго лампадкой, тоскуетъ, молится и бѣшенствуетъ отъ ревности и благородства ея мужъ, бѣлокурый поручикъ, съ кипарисовымъ лицомъ. Въ четырехъ стѣнахъ гнусной опочивальни на пригородной дачкѣ голый Липпанченко, сметя половою щеткою съ потолка таракановъ, сидитъ на своей постели и встрѣчается взглядомъ съ безумными глазами выступившаго въ лунный просвѣтъ своего убійцы, террориста-мистика съ поднятыми, какъ у Мѣднаго Всадника, черными усиками и съ новыми ножницами въ рукахъ...

Четыре стѣны уединеннаго сознанія — вотъ гнѣздилище всѣхъ фурій ужаса!

VII.

Въ пересѣкающихся перпендикулярахъ мечется и дурманится и весь Петербургъ, коллективное я котораго такъ же отрѣзано отъ русской земли и души ея, какъ отрѣзано отъ нихъ трансцендентальное сознаніе и кантіанца Николая Аполлоновича, и такого же, по замыслу и свидѣтельству автора, кантіанца, хотя въ кантіанствѣ и не свѣдущаго, администратора и законодателя и бича Божія, вознесеннаго надъ Россіей, Аполлона

Аполлоновича. Когда въ трансцендентальномъ Петербургѣ затикала бомба, подложенная старымъ Кроносомъ (поэтъ разглядѣлъ въ немъ монгольскія черты), — произошли общественныя событія, послужившія фономъ роману.

Взрывъ миновалъ, оставивъ послѣдствіемъ лишь частичныя поврежденія въ Аблеуховскомъ домѣ, да отставку сановника; и, снаружи глядя, никто не сказалъ бы, что произошло что-либо значительное. Погибъ террористъ, погибъ и провокаторъ; кантіанецъ же проявилъ склонность сначала къ древне-египетскому, а потомъ и къ современно-православному мистицизму.

И Мѣдный Всадникъ все скачетъ постарому, и опять мерещутся вокругъ монгольскія тѣни, которыя такъ хорошо умѣютъ прикидываться и Кантомъ, и Кроносомъ, и сановникомъ изъ знатнаго, нѣкогда татарскаго рода, и провокаторомъ Липпанченкомъ. Скользятъ и рыщутъ ночныя тѣни вкругъ тлѣющаго пожарища, чтобы сгущаться порою во вражьи полчища и въ нѣкую грядущую годину всѣмъ скопомъ встать на Россію Христа, по пророчеству поэта, при новой Калкѣ, на новомъ Куликовомъ полѣ.

VIII.

Воображеніе поэта преслѣдуетъ «желтая опасность». Что же такое эта опасность, глашатаемъ которой былъ у насъ Вл. Соловьевъ? Только ли «панмонголизмъ» Вл. Соловьева? Андрей Бѣлый принимаетъ все пророчествованіе о «панмонголизмѣ», но прибавляетъ къ нему новыя и особенныя черты.

Панмонголизмъ грядущій вырастаетъ изъ старинныхъ корней: въ немъ возрождается колдовской Туранъ незапамятнаго прошлаго. Онъ живетъ, прежде всего, въ нашей крови и ее разлагаетъ. Въ то же время, это — ядъ, обращающійся въ жилахъ европейской культуры: живетъ онъ и въ веществѣ нашего мозга. Такъ заражена имъ не Россія только, но и западная Европа.

Губительный духъ, стародавній присельникъ дома и рода, Эсхиловъ «Аласторъ», упитанный кровью

нескончаемыхъ злодѣяній, издавна жирѣетъ у нашихъ очаговъ и набирается силъ для своего конечнаго торжества. Въ чемъ же существо этого демона? Вотъ онъ заглядываетъ «преподобнымъ предкомъ-туранцемъ» въ пирамидальной шапкѣ съ золотыми полями и въ расшитомъ золотыми дракончиками голубо-сизомъ халатѣ въ ученый кабинетъ Николая Аполлоновича Аблеухова, потомка древняго Абъ-Лая.

Тутъ совпаденіе противоположностей и система совершеннаго тождества. Тутъ собрались всѣ нервныя нити ужаса въ одинъ центръ. Терроръ сына и реакція отца — одно и то же: это — абсолютный, мистическій нигилизмъ. Цѣнность (она же — нумерація), понятая какъ ничто и никто, это — уничтоженіе лика, уничтоженіе человѣка, уничтоженіе Христа. Разрывъ бомбы — обнаруженіе ноуменальнаго Ничто подъ феноменомъ или нумеромъ, возсоединеніе съ единымъ Ничто.

А низколобая «ангелъ-пэри», похожая на японочку и окруженная видами Фузи-Ямы, пытается въ это время

вникать въ книжечку «Анри Безансонъ» (какъ она, путая, переименовала Анни Безантъ).

Желтая опасность для А. Бѣлаго, прежде всего, — въ крови и въ духѣ. Она имманентна намъ: она — тикающая въ нашей утробѣ бомба. Туранъ встаетъ среди насъ, изъ насъ; Гогъ и Магогъ двинутся, когда откормится въ насъ «Аласторъ» — духъ Антихриста. И Россіи суждено постоять при новой Калкѣ, на новомъ Куликовомъ полѣ за весь христіанскій міръ, за самого Христа.

IX.

Такъ пророчествуетъ знаменательное и важное Андрей Бѣлый, котораго эллины назвали бы пророчествующимъ «отъ Ужаса». Въ своемъ «Фэдрѣ» Платонъ различаетъ виды божественнаго одержанія въ духѣ: одно одержаніе отъ Аполлона, это — область вѣщаго ясновидѣнія; другое отъ Діониса, это — царство мистики и душевныхъ очищеній; третье отъ Музъ — имъ движимы поэты и художники; четвертое отъ Эроса — ему послушествуютъ влюбленные въ божественную красоту вѣчныхъ сущностей. Андрей Бѣлый представляется мнѣ одержимымъ отъ Ужаса.

Здѣсь отступаютъ въ смущеніи другія божества, отступаютъ и небесныя Музы, и самъ Эросъ; лишь издали протягиваютъ они хранительныя руки надъ своимъ общимъ любимцемъ. Но ему внушаетъ его безумный трагическій диѳирамбъ сама Горгона, обращающая все живое въ ничто или въ камень...

Современная культура должна была глубоко изжить себя самое, чтобы достичь этого порога, съ надписью

на плитахъ: «Ужасъ», — этого порога, съ котораго властительно срываетъ завѣсу, обнажая тайники утонченнѣйшаго сознанія эпохи, утратившей вѣру въ Бога, — русскій поэтъ метафизическаго Ужаса.

Первая электронная публикация — РВБ.