События

Афиша

Доклад  А. Шишкина "Рим и римский локус Вяч. Иванова" 28 апреля 2021г. 

Андрей Белый в квартире Вяч. Иванова в Риме на Авентинском холме (доклад, видео)

Два лада русской души

Два лада русской души.

I.

— вездѣ я наблюдаю и отмѣчаю типическое различіе въ отношеніи людей къ совмѣстно переживаемому, — быть можетъ, коренное различіе въ нихъ самихъ, — которое, при моей попыткѣ схватить и осмыслить его, опредѣляется для меня, какъ противоположность эпическаго и трагическаго строя душевной жизни. Думаю, между прочимъ, что это различіе служитъ одною изъ главнѣйшихь, но сокровенныхъ причинъ взаимнаго непониманія и неладовъ между людьми, часто любящими одно и то же и не разно вѣрующими, но тѣмъ менѣе способными признать другъ въ другѣ одну любовь и ту же вѣру.

Не внѣшнія событія слагаются въ то, что мы называемъ житейскою трагедіей, но внутренняя жизнь личности. Эпическій человѣкъ видитъ міръ въ одномъ разрѣзѣ, трагическій — въ другомъ; различны у обоихъ основныя установки сознанія. Эпическій человѣкъ (беру чистый, безпримѣсный образчикъ типа), подвергаясь всѣмъ ударамъ рока, все же не сознаетъ своего состоянія трагедіей, какъ таковой, — ибо трагедія и страданіе не одно и то же; въ крушеніи всѣхъ надеждъ и въ самой гибели онъ лишь глубоко несчастенъ, но не трагиченъ.

Трагическій же человѣкъ никогда не бываетъ ни просто счастливъ, ни просто несчастенъ; онъ живетъ какъ бы внѣ этихъ категорій, и непрестанно слышитъ въ себѣ тайный голосъ, говорящій да жизни и ее пріемлющій, — и вмѣстѣ другой голосъ, шепчущій нѣтъ. Онъ

ощущаетъ въ себѣ эту антиномическую структуру воли — не какъ разладъ противоборствующихъ стремленій, не какъ запутанность нецѣльныхъ желаній, не какъ надтреснутость и разслабленность характера, но, напротивъ, какъ свой цѣлостный составъ и источникъ сильныхъ рѣшеній, какъ нѣкую природную полярность внутренняго человѣка въ себѣ, то устойчивую, подобно расположению молекулъ въ магнитѣ, то выходящую изъ равновѣсія, какъ электричество въ грозовомъ разрядѣ.

II.

Я вовсе не имѣю въ виду неравенства слабости и силы духовной между людьми, возвышенности или низменности ихъ самоопредѣленія и вожделѣнія; я полагаю, что на всѣхъ высотахъ духа, на всѣхъ ступеняхъ сознанія мы встрѣтимъ эпическій и трагическій типъ отношенія къ міру. Можно наблюсти только, что трагическій строй душевной жизни облагораживаетъ человѣческую немощность и само паденіе человѣка (вспоминается мнѣ, напримѣръ, Мармеладовъ), между тѣмъ какъ низость, переживаемая эпически, отвратительна. Пошлость — эпизмъ низинъ. Напротивъ, на вершинахъ духовности эпическое міровоспріятіе пріобрѣтаетъ нѣчто торжественное и священственное; оно пріобщаетъ личность олимпійской гармоніи. Эпично священство; трагично царство. Слова Александра Блока: «радость, страданье — одно», — этотъ главенствующій мотивъ въ геніальной, глубинной напѣвности его лирической драмы «Роза и Крестъ», — написаны въ сердцѣ высокаго трагическаго человѣка: этотъ іероглифъ — узоръ пламенныхъ розъ, страдальчески вырастающихъ изъ живой плоти его душевнаго креста.

Сознаніе трагическаго человѣка совпадаетъ съ самими творческими токами жизни; онъ весь — ея живыя, содрогающіяся, чувствительныя нити. Онъ воплощенъ въ жизнь всецѣло; всѣмъ своимъ составомъ онъ погруженъ въ динамику ея «становленія», — становленіе же всегда страда, горѣніе, разлука, уничтоженіе и новое

возникновеніе. Трагическое отношеніе къ жизни есть пребываніе въ ея нервахъ, въ ея кровеносныхъ жилахъ, въ ея бьющемся сердцѣ. Эпическое же отношеніе есть самообрѣтеніе личности въ сторонѣ отъ пылающихъ очаговъ жизни, пребываніе въ растительныхъ тканяхъ и отложеніяхъ ея тѣла, но иногда также въ толщѣ ея мышцъ или въ веществѣ ея мозга.

Жизнь эпическому человѣку представляется рядами законченныхъ, въ себѣ замкнутыхъ процессовъ; покуда процессъ совершается, онъ уже предвосхищаетъ его завершеніе и соотвѣтственно его оцѣниваетъ — онъ умѣетъ въ немъ «найтись». Онъ знаетъ въ мірѣ или устойчивый покой вѣсовъ, или колебанія, ведущія за собою новое равновѣсіе, — и вѣритъ въ эти вѣсы, какъ въ непреложную правду, и преклоняется передъ правдой равновѣсія, даже въ страданіи. Трагическій человѣкъ внутренне радуется всякому нарушенію покоя, потому что послѣднее остріе трагедіи для него само существованіе вѣсовъ, ихъ уравнительный законъ. Ясно, что онъ по природѣ своей не мирится ни съ какимъ дѣлежомъ, ни съ какими межами, не мирится съ принудительною логикою и съ человѣческою справедливостью, и душа его, если она тяготѣетъ ко злу, предпочитаетъ всеобщее распыленіе механическому взаимоограниченію силъ, — если же ко всеединству божественному, —

III.

Дѣйствіемъ началъ, которыя были представлены въ ихъ противоположеніи, причудливо окрашиваются въ нашихъ глазахъ многообразныя явленія окружающей насъ жизни, теченія мысли, энергіи общественной воли, завѣты и вѣрованія, имена и знамена.

До войны слова «патріотизмъ» у насъ не долюбливали, а въ годину войны полюбили. Прежде оно звучало какъ-то слишкомъ эпично; мы боялись его отзвуковъ: «самодовольство, довольство, благополучіе», — ибо

ни довольства, ни благополучія въ насъ не было. Нынѣ же оно пріобрѣло трагическій смыслъ, — и вотъ, его уже не стыдятся. Другой примѣръ: есть среди насъ люди, искренне и открыто вѣрующіе, но въ то же время опасливо и неохотно именующіе себя православными, ибо имя «православіе» кажется имъ синонимомъ эпическаго религіознаго быта, недвижнаго устава и уклада, духовной статики, несовмѣстимой съ живыми алканіями духа. И геній самого Достоевскаго безсиленъ изгнать бѣсовъ этого предразсудка: скорѣе мы разсѣчемъ Достоевскаго на двухъ людей — на демоническаго мятежника и фарисея-реакціонера, чѣмъ вложимъ себѣ въ уши его прямую исповѣдь и проповѣдь о православіи, которое значило для этого чистаго трагическаго типа то, что оно по природѣ своей значитъ, и не сочеталось у него, вопреки почти всеобщему мнѣнію, ни съ націонализмомъ, ни съ политикой, но лишь съ признаніемъ современнаго паралича церкви и со вселенскимъ чаяніемъ ея грядущаго свѣтлаго торжества.

Если нѣкоторыя цѣнности обезцѣниваются въ господствующемъ мнѣніи малодушнымъ подозрѣніемъ, что онѣ не отдѣлимы отъ общаго эпическаго міровоспріятія, послѣднее преспокойно ютится подъ лозунгами, выражающими, казалось бы, трагическій разрывъ съ наличнымъ порядкомъ вещей, на самомъ же дѣлѣ внутренне приводящими человѣка въ самой борьбѣ съ дѣйствительностью къ невозмутимой душевной уравновѣшенности. Повторяю, однако, что въ проводимомъ различіи трагическаго и эпическаго типа не кроется никакой оцѣнки, что одинъ не выше и не благороднѣе другого, — по крайней мѣрѣ, на извѣстной высотѣ духовно-нравственнаго развитія личности и при полномъ равенствѣ остальныхъ условій сравненія.

Несомнѣнно, эпическое идетъ на общую потребу и въ круговую поруку жизни преимущественно, какъ энергія охранительная или устроительная; трагическое же — соціально, какъ починъ сдвига и вѣщая тревога. Для меня то и другое — положительныя цѣнности; но односторонне-эпическое міровоспріятіе, въ своемъ нормативизмѣ, можетъ порою находить всякій энтузіазмъ

вреднымъ для здоровья *), а односторонне-трагическое, въ своемъ чисто русскомъ надрывѣ, способно разбить вдребезги даже прекраснѣйшую греческую вазу, если она, какимъ-либо чудомъ, уцѣлѣла ненадтреснутой.

IV.

Въ свѣтѣ вышеизложенныхъ наблюденій понятною становится психологія современниковъ, мысль которыхъ обращается къ нашему старому славянофильству. Событія, какъ бы принудительно сосредоточившія наше вниманіе на вопросахъ славянскомъ и восточномъ, на проблемѣ національнаго бытія, на тайнѣ нашего всемірно-историческаго назначенія, заставили вспомнить о первыхъ провозвѣстникахъ народной онтологіи и идеи славянской. Почему же такъ трудно намъ признать въ нашихъ нынѣшнихъ стремленіяхъ живое преданіе, идуеще отъ славныхъ дѣдовъ? И почему, напротивъ, польскій національный энтузіазмъ всецѣло и съ такой любовью опирается на неумирающую традицію стариннаго «мессіанизма»? Потому, думается мнѣ, что, въ противоположность послѣднему, наше раннее славянофильство творилось и переживалось эпически, и наше новое трагическое осознаніе тѣхъ же проблемъ не можетъ быть съ нимъ созвучно. Иныя времена — иной ладъ; измѣнился ладъ — и чуждою кажется пѣсня.

Между тѣмъ, среди первыхъ славянофиловъ былъ и поэтъ Тютчевъ, человѣкъ чисто трагическаго типа. Эта его природа полагала между нимъ и его эпическими единовѣрцами какую-то «недоступную черту», и доселѣ лишь какъ бы поневолѣ и съ оговорками его принимаютъ въ разсчетъ, произнося приговоры надъ славянофильствомъ. Однако, его участіе въ движеніи было не

только многознаменательно само по себѣ, но и предуготовило тотъ коренной сдвигъ въ славянофильствѣ, который отмѣченъ именемъ Достоевскаго. Достоевскій сдѣлалъ славянофильство трагическимъ, и столь великъ былъ этотъ переворотъ, что само имя старой секты было отметено прочь: такъ древле «ученики Іоанновы» забыли, что они «ессеи». Подобно тютчевской радугѣ, славянофильская идея вознеслась у Достоевскаго во вселенскіе просторы — «и въ высотѣ изнемогла». Казалось — прервалось съ Достоевскимъ «живое преданіе»; но на грозовомъ небѣ вашихъ дней опять ясно выступаетъ семицвѣтное знаменье.

V.

Эти слова Тютчева особенно помнилъ Достоевскій. Эпическому славянофильству они должны были звучать глуше. Но въ нихъ вздохнула вся тоскующая о Невидимомъ Градѣ трагическая Русь. Трагическій типъ русской души объемлетъ всѣхъ изъ народа нашего, взыскующихъ Града. Этотъ безмолвствующій, почти молчальническій священный трагизмъ изъ вѣка въ вѣкъ многострадально питается глубочайшимъ чувствомъ несоизмѣримости между терпѣливо переносимымъ земнымъ и пламенно чаемымъ небеснымъ на преображенной землѣ. Отсюда особенный внутренній опытъ смерти и воскресенія въ народѣ нашемъ, какого не знаютъ болѣе счастливые въ своемъ внѣшнемъ бытіи народы, торжественнѣе и соборнѣе справляющіе праздникъ Рождества Христова, чѣмъ тотъ день, когда на востокѣ изъ переполненнаго неземнымъ, несказаннымъ веселіемъ сердца вырываются слова: «Другъ друга обымемъ».

«Народъ нашъ», — писалъ я семь лѣтъ тому назадъ *), — «воспроизводя въ своемъ полуслѣпомъ

сознаніи, въ своемъ, ему самому еще неясномъ, внутреннемъ опытѣ христіанскую мистерію смерти крестной, одного ждетъ и однимъ утѣшается обѣтованіемъ Утѣшителя: онъ ждетъ и жаждетъ воскресенія. Сѣмя, умершее въ темныхъ глыбахъ, должно воскреснуть. Во Христѣ умираемъ, Духомъ Святымъ воскресаемъ. Отсюда это новозавѣтное чаяніе мгновеннаго чудеснаго возстанія въ Духѣ, когда исполнится година страстной смерти и погребенія въ землѣ. Оттого (характерный признакъ нашей религіозности!) въ одной Россіи Свѣтлое Воскресеніе есть, поистинѣ, праздниковъ праздникъ и торжество изъ торжествъ».

Православный русскій бытъ кажется эпическимъ, какъ въ своихъ идеалахъ староотеческой уставности, тишины, смиренія и трезвенія, такъ и въ своемъ умирительномъ воздѣйствіи на равнинную, даровитую къ умиленію и покаянію народную душу. Но наступаетъ Великій Постъ, наступаетъ Страстная, и, наконецъ, заслышится въ необыкновенномъ (всякій разъ!) гулѣ ночныхъ колоколовъ пѣніе (оно кажется вскликомъ!) пронзительно-радостныхъ словъ: «Христосъ воскресе изъ мертвыхъ!» —

Въ эти таинственные и какъ бы чудомъ исторгаемые изъ повседневно ткущейся жизни дни православіе властно вовлекаетъ всѣхъ своихъ вѣрныхъ и маловѣрныхъ, всѣхъ, хотя бы концомъ устъ прикасающихся къ священнымъ живымъ покровамъ его соборности, въ новый кругъ уже не успокоенной душевной сосредоточенности, но поистинѣ и въ высочайшемъ смыслѣ трагической пронзенности, за которой разражается свѣтлая гроза несравнимой ни съ чѣмъ на землѣ радости — свѣтлѣйшей изъ всѣхъ, какія знавала душа человѣческая, только упившись досыта чистѣйшими своими слезами.

Первая электронная публикация — РВБ.