События

Афиша

Доклад  А. Шишкина "Рим и римский локус Вяч. Иванова" 28 апреля 2021г. 

Андрей Белый в квартире Вяч. Иванова в Риме на Авентинском холме (доклад, видео)

Польскій мессіанизмъ, какъ живая сила

Польскій мессіанизмъ, какъ живая сила.

I.

Польская эмиграція тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ прошлаго вѣка, направившаяся во Францію, оказалась немаловажнымъ общеевропейскимъ событіемъ, — и великимъ событіемъ была она въ духовной жизни славянства: въ Парижѣ родился польскій мессіанизмъ. Въ наши дни Москва, пристанище бѣженцевъ, служитъ едва ли не главнымъ средоточіемъ польской «эмиграціи» въ предѣлахъ Россіи. Въ стѣнахъ московскихъ ютится малая, но не бездѣйственная по своимъ духовнымъ вліяніямъ горсть представителей польской мысли.

Я далекъ отъ искушенія приписывать или предсказывать этой современной эмиграціи историческое значеніе, сколько-нибудь приближающееся къ значенію той, единственной и неповторимой, которая была велика, прежде всего, величіемъ Адама Мицкевича. Но примѣчательно, что новѣйшая и малая эмиграція стоитъ подъ тѣмъ же знакомъ, энтузіастической вѣры въ польскую душу и въ евхаристическій смыслъ ея жертвенной участи. Знаменательно и радостно, что она всецѣло сливаетъ въ своей проповѣди національную польскую идею съ идеей славянской и ищетъ синтеза своихъ верховныхъ идеаловъ съ глубиннымъ самоопредѣленіемъ русскаго духа. Хочется вѣрить, что долгая «семейная вражда» уже преодолѣвается сознаніемъ неразрывной и, дастъ Богъ, навѣкъ отнынѣ нерушимой кровной и духовной связи узнавшихъ, наконецъ, другъ друга братьевъ, — связи, могущей и долженствующей торжествовать надъ всѣми превратностями историческаго рока, — какими бы бѣдами (какъ не я думаю, но мнятъ напуганные и маловѣрные) ни

грозилъ онъ нашимъ взаимнымъ надеждамъ на водвореніе вожделѣннаго свободнаго строя въ славянской міровой громадѣ.

Хочется вѣрить, что надъ славянствомъ брезжитъ заря любви и что для Польши разсвѣтаетъ третій день ея пребыванія во гробѣ — день воскресный. Я слышалъ отъ поляковъ слова упованія на эту будушую любовь обоихъ нашихъ народовъ, — любовь тѣмъ болѣе крѣпкую, чѣмъ ожесточеннѣе была прежняя распря. Я слышалъ и напоминаніе: если нынѣ, въ годину суда Божія надъ народами, когда будущее загадочно и еще во многомъ сомнительно, мы не научимся безкорыстно другъ друга любить, — то научимся ли когда-либо потомъ? И единственный отвѣтъ, возникающій при этихъ призывахъ въ сердцѣ: — «Буди, буди!..»

II.

„Amicitia nisi inter bonos esse non potest“, учитъ Цицеронъ. Дружба можетъ быть только между добрыми; союзъ, основанный на общей ненависти, не есть то, что знаменуется святынею имени «дружба». И еще Софоклова Антигона провозглашаетъ: «не въ злобѣ намъ общенье, но въ любви дано». Только общеніе въ любви есть истинное общеніе душъ. Соборное общеніе невозможно безъ общаго предмета любви, — живого, потому что любить можно только живое.

Но кто же «добръ» и чрезъ то правомощенъ къ союзу дружбы? «Никто не благъ, кромѣ одного Бога», отвѣчаетъ Евангеліе. Какъ ни возвышенны тѣ, не на градскихъ скрижаляхъ начертанные, но въ сердце вписанные законы, о коихъ говоритъ Антигона, человѣчество послѣ Христа знаетъ еще высшіе завѣты, въ свѣтѣ которыхъ исчезаетъ всякій законъ, ибо они вводятъ духъ въ царство благодати. «Категорическій императивъ» Канта есть возвратъ къ языческому сознанію, забвеніе о Христѣ, этическій минимализмъ, непріемлемый для познавшихъ Христову свободу, — даже если онъ, этотъ пресловутый императивъ, истолковывается не

чисто формально, какъ толкуютъ его въ Германіи нашихъ дней. Я хочу лишній разъ свидѣтельствовать, что одинъ Христосъ, переживаемый, какъ Лицо, можетъ истинно сочетать дружащихся и общающихся, которые неложно добры постольку, поскольку любятъ Его, и что только такой союзъ не ущербляетъ, а возращаетъ личность.

Сказанное сугубо оправдывается въ судьбахъ соборныхъ личностей, какими являются народы въ глазахъ того, для кого народность и племя — не біологическій моментъ, но реальная духовная цѣнность. Изъ чего слѣдуетъ, что какъ польскій мессіанизмъ, такъ и славянская идея лишь тогда могутъ быть источникомъ праваго энтузіазма и вселенскимъ служеніемъ, когда они переживаются религіозно. Безъ Христа нѣтъ личности, какъ отдѣльной, такъ и народной; славянство же хочетъ быть соборностью, на любви основаннымъ союзомъ и духовнымъ общеніемъ, «собраннымъ духомъ» свободныхъ народныхъ личностей. Безъ Христа славянское чувство предназначенности на вселенскій подвигъ обращается въ расовое притязаніе, внутренне безсильное и несостоятельное, и само грядущее объединенное славянство — въ принудительно организованный имперіалистическій коллективъ. Мы должны беречься ошибки германцевъ, вины давней и вырастающей изъ самихъ корней ихъ духовнаго бытія, по истинѣ вины трагической: убіенія личности въ культѣ безличнаго народнаго я *).

III.

Каждое освободительное усиліе Польши было запечатлѣно въ прошломъ подъемомъ мистическаго воодушевленія, доходившимъ почти до религіозной экзальтаціи. И нынѣ отъ малой эмиграціи, о которой я веду рѣчь, вѣетъ этимъ «романтическимъ», какъ скажутъ съ улыбкою скептики, жаромъ и вдохновеніемъ. Заоблачныя созерцанія нашихъ духовидцевъ кажутся трезвыми и осмотрительными въ сравненіи съ этою метафизическою восторженностью. Когда-то я писалъ о «русскомъ умѣ»:

Это высоко мною цѣнимое здравомысліе о земномъ, свойственное русской духовности, плѣнительно отсутствуетъ въ пророчественномъ лиризмѣ польской души, и отсюда проистекаютъ неизбѣжныя смѣны иллюзій и разочарованій, самонадѣянности и унынія. Конечно, я говорю лишь объ откровенныхъ носителяхъ народнаго идеализма, а не о тѣхъ обрекающихъ себя на искусъ практической дѣятельности трезвенниковъ поневолѣ, что ставятъ себѣ закономъ житейскую разсудительность и холодную политическую разсчетливость, — хотя и относительно этихъ тонкихъ политиковъ въ глубинѣ души

подозрѣваю, что не въ ихъ тонкости проявляется польскій національный геній и что прямой полякъ даровитѣе мятежится, чѣмъ притворствуетъ, и зорче провидитъ, нежели предусматриваетъ.

Поляки — самые опрометчивые и самые вѣщіе изъ славянъ, и необычайною прелестью и теплотою дѣйствительно пробужденной духовной жизни, какъ чѣмъ-то роднымъ, желаннымъ и завѣтнымъ, дышитъ на русскую душу этотъ подслѣповатый къ дѣйствительности, не умѣющій всесторонне охватить и опознать ее, пылъ, этотъ — если позволено такъ выразиться — соборный субъективизмъ, мѣрящій исторію лѣтосчисленіемъ ангеловъ. И тутъ очевиднымъ становится, что славянство, какъ энергія культурная, для позитивной мысли анахронизмъ, для нѣмецкаго разумѣнія юродство или вѣчное дѣтство, что наше лучшее, — то, гдѣ сокровище наше, — не отъ міра сего, хотя мы и не перестанемъ бороться съ этимъ міромъ, доколѣ на немъ не отпечатлѣется наше чаяніе, — что идея славянская по-преимуществу заданіе духа.

IV.

Политическая идеологія неизмѣнно окрашивается у поляковъ въ багряныя и фіолетовыя озаренія, подобныя просвѣтамъ и отсвѣтамъ, мерцающимъ подъ сводами какого-то мистическаго костела. Эта идеологія смѣшивается съ молитвою, ясновидѣніемъ и тайнодействіемъ, и какъ бы вливается въ непрерывающуюся литургію духа, которую церковь терпитъ подлѣ себя, какъ нѣкое свободное пророчествованіе, изрѣдка пресѣкая явные парадоксы религіознаго сознанія и возбраняя неумѣренность ропота и богоборческаго мятежа въ неустанномъ совопросничествѣ этого національнаго Іова.

Съ первыхъ временъ польскаго мессіанизма наблюдаются въ немъ и черты славянофильства, понятаго въ смыслѣ вѣры въ особенное предназначеніе всего славянства къ посланничеству вселенскому. Естественно

обращается мысль къ сравненію этой братской психологіи съ нашею и безъ труда открываетъ въ обѣихъ семейное сходство.

Одушевленіе славянскою идеею почти одновременно вспыхнуло въ Чехіи, въ Польшѣ и въ Россіи, и вдохновленные ею назвались у насъ славянофилами. Въ средѣ западниковъ эта идея не принялась по той простой причинѣ, что имъ, какъ гуманистамъ и поборникамъ универсальныхъ культурныхъ нормъ, чужда была мистика родовой, народной и племенной личности. Чтобы обосновать постулатъ славянскаго творчества, нужно было углубить постиженіе славянскаго бытія; но западники въ народномъ бытіи видѣли только феноменъ національности. Напротивъ, сознательною ли, или логически неосознанною, предпосылкою всякаго славянофильства служила изначальная интуиція реальнаго бытія великой племенной души, объемлющей и вмѣщающей въ себѣ, какъ нѣкій Элогимъ, отдѣльныя народныя души. Отсюда истекало утвержденіе не исторически доказанной, а апріорно выведенной и лишь подлежащей историческому раскрытію «самобытности» славянскаго духа, какъ въ его цѣломъ, такъ и въ національныхъ его ипостасяхъ. Славянская идея была, такимъ образомъ, нерасторжимо связана съ общею метафизическою и мистическою установкою сознанія, и немудрено, что на нее упали у насъ, въ свою очередь, лазоревые и янтарные отблески церковныхъ лампадъ и иконныхъ окладовъ. Представлять же себѣ старыхъ нашихъ славянофиловъ всецѣло поглощенными національно-русскою мыслью и вѣрой — ошибочно. Это значило бы, въ послѣднемъ счетѣ, вмѣстѣ съ нѣмцами, разумѣющими подъ «панславизмомъ» завоевательныя вожделѣнія Россіи, и вмѣстѣ съ современною оффиціальною Болгаріею, порочить наше историческое освободительное дѣло отрицаніемъ его внутренняго, жизненнаго, чисто-народнаго смысла и нравственной цѣнности.

То, что въ Польшѣ окрашивалось въ цвѣта западной церкви, закономѣрно окрасилось на Руси въ колоритъ церкви восточной, и эта вѣрность обоихъ движеній родной каждому стихіи религіознаго сознанія

единственно обусловила почвенность и живучесть обоихъ. Оторванные отъ глубинныхъ корней народной вѣры, оба погибли бы, обмірщились и оскудѣли. Подобно тому, какъ поляки отдавали свое дѣло въ руки того Христа, который простиралъ къ нимъ объятія съ ветхихъ «кальваріевъ» ихъ родины, — наши славянофилы, какъ Хомяковъ и Достоевскій, возвышались до правды вселенской въ своемъ чаяніи вселенскаго оправданія русскихъ святынь.

Здѣсь особенно показателенъ предшественникъ и во многомъ учитель Достоевскаго — Тютчевъ. Кто, какъ онъ, чувствовалъ историческую трагедію славянства? — «Вѣковать ли намъ въ разлукѣ?» — пишетъ онъ въ 1841 г., въ Прагѣ, въ альбомъ Ганкѣ:

Тютчевъ почиталъ естественнымъ и вожделѣннымъ возсоединеніе Чехіи съ восточной церковью; но онъ не простираетъ этихъ пожеланій на Польшу. Безразличны ли ему судьбы ея? О, напротивъ, — если кто изъ русскихъ искренно плакалъ надъ Польшею въ острѣйшія мгновенія раздора, — это былъ онъ...

— пишетъ онъ въ одѣ «На взятіе Варшавы въ 1831 г.», уподобляя Россію Агамемнону, пролившему родную кровь, чтобы испросить у боговъ дыханья попутныхъ бурь. А именнно, необходимо спасти «цѣлость державы», дабы современемъ она могла исполнить свое назначеніе — собрать славянъ. Убѣдительно ли звучатъ эти оправданія или нетвердо, — во всякомъ случаѣ нельзя не разслышать глубокаго, неподдѣльнаго чувства и религіознаго крѣпкаго обѣта за свой народъ въ слѣдующемъ за тѣмъ обращеніи поэта къ Польшѣ:

И странное жутко и свѣтло пророчатъ другія, необычайныя, почти непонятныя слова Тютчева, реальный смыслъ которыхъ теперь лишь пріоткрывается современными событіями, являющими тайную связь въ судьбахъ Россіи между искупленіемъ вины ея передъ Польшей и осуществленіемъ старинной увѣренности, что — какъ выражалъ ее Достоевскій — «Царьградъ рано или поздно долженъ быть нашъ»:

V.

Что славянское дѣло — дѣло, прежде и главнѣе всего, духовное, въ духѣ соборное, во Христѣ вселенское, — этимъ сознаніемъ, казалось, проникнуто было каждое

слово говорившихъ (какъ поляковъ, такъ и русскихъ) на засѣданіи московскаго религіозно-философскаго общества памяти Вл. Соловьева, гдѣ поэтъ Тадеушъ Мицинскій вдохновенно и прочувствованно повѣствовалъ о священномъ преданіи и живомъ преемствѣ польскаго мессіанизма. Съ трогательною силою, — тѣмъ болѣе острою, что поэтъ-мистикъ кажется радикальнымъ противникомъ догматической традиціи, — звучало исповѣданіе Христова Имени de profundis если Христосъ — только мечта, нѣтъ Польшѣ надежды на воскресеніе.

Такое сокровище молитвенной энергіи должно рачительно лелѣять и беречь, чтобы неприкосновеннымъ уцѣлѣло оно среди всѣхъ искушеній, изъ коихъ немалымъ является безбожная «культура», и еще горшимъ — подмѣна Единаго Лика чужимъ. Я живо чувствую, какъ сила Польши растетъ, подобно силѣ Антея, отъ прикосновенія къ родной религіозной почвѣ и оскудѣваетъ въ мѣру отщепенства отъ соборнаго существа Церкви. И съ первымъ, ближайшимъ искушеніемъ подходятъ лицемѣрные утѣшители отъ имени организованной и все организующей культуры «автономныхъ» цѣнностей: «Почему же, однако, необходимо столь трагически связывать участь Польши и, если угодно, судьбы всего славянства съ весьма сомнительною будущностью христіанскаго вѣрованія? Основа воздвигаемаго зданія тѣмъ прочнѣе, чѣмъ меньше въ ней пустыхъ мѣстъ, заполненныхъ иллюзіями». Но мы не прагматически смотримъ на христіанство и не затѣмъ хватаемся за крестъ, чтобы выбраться при помощи опорнаго рычага изъ пропасти; мы несемъ крестъ на плечахъ и крестъ въ сердцѣ. И только тѣ розы были желанны нашимъ дѣдамъ, что расцвѣтаютъ на крестѣ. Обездушеннаго славянскаго строя мы не хотимъ, онъ намъ не привлекателенъ; душа же славянская — христіанка, и верховный Архангелъ племени, — когда мы поднимаемъ къ нему духовный взоръ, — исчезаетъ надъ нами въ свѣтѣ Ѳавора.

Первая электронная публикация — РВБ.