События

Афиша

Доклад  А. Шишкина "Рим и римский локус Вяч. Иванова" 28 апреля 2021г. 

Андрей Белый в квартире Вяч. Иванова в Риме на Авентинском холме (доклад, видео)

О ШИЛЛЕРѢ

О ШИЛЛЕРѢ.

I.

Когда, въ 1791 г., разнеслась среди друзей Шиллера ложная вѣсть о смерти поэта, бывшаго въ ту пору дѣйствительно на порогѣ смерти, — нѣсколько энтузіастовъ справили по немъ въ Даніи, на морскомъ берегу, своеобычныя поминки. Баггезенъ, датскій поэтъ, едва справляясь съ судорогою подступавшихъ рыданій, затянулъ, какъ «запѣвало» древняго диѳирамба, начальную строфу Шиллерова Гимна къ Радости:

Хоръ подхватилъ пѣснь, и литургическій диѳирамбъ грядущаго, свободнаго и прекраснаго человѣчества былъ молитвенно исполненъ скорбящею сердцемъ, но ликующею въ духѣ общиною вѣрныхъ. Подъ звуки флейтъ, кларнетовъ и рожковъ, дѣти, въ бѣлыхъ одеждахъ, въ цвѣточныхъ вѣнкахъ, «водили хороводъ, съ влажными отъ слезъ глазами, подпѣвая хору». Слова любви и жалобы флейтъ вызывали, какъ на стародавней тризнѣ, душу умершаго, но соприсутствующаго живымъ брата. «Три дня сряду продолжались эти поминки»... Вскорѣ Баггезенъ узналъ, что

Шиллеръ живъ и что слухи о торжествѣ, устроенномъ въ его память, «подѣйствовали на него лучше всякаго лекарства».

Нынѣ исполнилось столѣтіе со дня его истинной апоѳеозы которой эта свѣтлая тризна на берегу моря была только вдохновеннымъ прообразомъ. Его смерть была его мистическою апоѳеозой *). 9 мая (27 апрѣля) 1805 г. Шиллеръ ушелъ отъ живыхъ, чтобы стать «героемъ» и благодѣтельствовать человѣчеству изъ нѣдръ земли или съ тѣхъ высотъ, откуда бодрствуютъ надъ нами кормчіе вожди духа. Поистинѣ приличествуетъ и современнымъ поколѣніямъ въ эти дни воспѣть въ духѣ его Гимнъ къ Радости и флейтами любви и желанія вызывать его разлученную, но близкую и присную намъ тѣнь. На землѣ онъ подобенъ былъ труднику и страстотерпцу Гераклу. И Гераклъ исполнилъ мѣру земной страды.

II.

Такъ диѳирамбики славили нѣкогда своего предводителя хоровъ. Позднѣйшія поколѣнія, съ упадкомъ диѳирамбическаго духа, усмотрѣли въ Шиллерѣ только — идеалиста.

Имя Шиллера было и осталось доселѣ символомъ восторженнаго одушевленія идеалами высокаго и прекраснаго. Добро и красота, понятыя, какъ внутреннее тожество; величіе богоподобнаго человѣческаго духа и облика; «достоинство мужа» и «достоинство женщины», доблесть гражданская и общественная; сочувствіе, братство, равенство въ людскихъ отношеніяхъ; свободная религіозность, какъ естественное состояніе гармонически настроенной и нравственно просвѣтленной души; энергія благородной и возвышенной борьбы за истину и справедливость; наконецъ, какъ общая форма всѣхъ проявленій нашего праваго самоутвержденія, великій и священный лозунгъ «Свобода», — вотъ содержаніе той связки идей и чувствованій, которыя вызываетъ въ насъ Шиллерово имя. Поистинѣ онъ былъ глашатаемъ всего, «что въ человѣкѣ человѣчно».

Но во всемъ этомъ идеализмѣ рано почувствовалась

нѣкоторая школьная аксіоматичность и мечтательная отвлеченность. Въ искреннѣйшихъ лирическихъ изліяніяхъ Шиллера Гейне разглядѣлъ лишь оргію логическихъ понятій и пляску безплотныхъ абстрактовъ. Такому энтузіазму всегда противостоитъ жизнь, какъ нѣчто ироническое и безпощадное. И, мнится, не безъ грустной улыбки приглашаетъ Пушкинъ друга юности поговорить

Шиллеръ — пылъ молодости; зрѣлый возрастъ и горькая дѣйствительность обращаютъ эти юношескіе порывы во что-то дорогое, но пережитое, преодолѣнное (какъ преодолѣваются «отвлеченныя начала»), почти опровергнутое. Проповѣдь Шиллера (а проповѣдывалъ онъ еще, играючи, ребенкомъ) показалась именно «проповѣдью», — провозглашеніемъ положеній безспорныхъ, но немудрыхъ и безмѣрно наивныхъ предъ змѣинымъ взоромъ жизни. Жизнь XIX вѣка была слишкомъ глубока, сложна и мрачна, чтобы оправдать Шиллерово прекраснодушіе. Шиллерово одушевленіе было слишкомъ безпримѣснымъ: въ немъ не находили соли. Казалось, основная антиномичность всѣхъ вещей вовсе ускользала отъ его воспріятія. Онъ не зналъ, — апостолъ красоты, — «красоты Содома», совмѣщающейся, по Достоевскому, съ «красотою Мадонны» въ нашихъ глубочайшихъ эстетическихъ восторгахъ. Онъ не останавливался предъ потаенными ходами въ подземелья человѣческой души. Зажигая надъ нами путеводные маяки, онъ не имѣлъ силы затеплить ихъ надмірными звѣздами, перенеся ихъ въ сферу мистическаго, — и бурныя

вѣянія земной атмосферы колебали и тушили возженные имъ свѣточи. Его «идеализмомъ» овладѣла школа, какъ матеріаломъ безспорнымъ, здоровымъ и въ мѣру прѣснымъ, — и согласно многочисленнымъ заявленіямъ, собраннымъ по случаю нынѣ справляемой годовщины, именно школьное изученіе Шиллеровыхъ твореній на всю жизнь отлучило большинство нашихъ современниковъ отъ живого общенія съ геніемъ того, о комъ мѣтко сказалъ кто-то: «Wehe dir, Schiller, dass du ein Classiker geworden»!.. Для Ницше Шиллеръ только трубачъ морали (Moraltrompeter). Изъ того, что было нѣкогда геніальнымъ бунтомъ, въ пору «бури и натиска», остался одинъ «паѳосъ». «Разбойники» были почти забыты; запомнился Маркизъ Поза. Торжество принциповъ, нѣкогда революціонныхъ, — не въ жизни, правда, но въ общественномъ сознаніи — сгладило всю остроту переживаній, которыми Шиллеръ искупилъ свою славу пророка возвышенныхъ и великодушныхъ началъ... Другого (помимо наличности художественно завершенныхъ, отчасти совершенныхъ поэтическихъ созданій) — въ немъ и не замѣтили. Между тѣмъ есть въ Шиллерѣ и иное, — живое, безсмертное, безусловно-цѣнное. Онъ былъ однимъ изъ зачинателей долгаго и сложнаго движенія, которое и теперь еще только предуготовляетъ нѣкоторую новую фазу духовнаго творчества.

III.

Шиллеръ не только былъ пѣвцомъ того, «что въ человѣкѣ человѣчно», по слову Фета; тотъ же Фетъ говоритъ о немъ, что онъ

Изъ первыхъ русскихъ переводчиковъ Шиллера, Жуковскій и Тютчевъ нѣжно и проникновенно намѣтили, «für feine Ohren», нѣчто тайное и внутреннее въ его лирикѣ, его тишину и сивиллинскій шопотъ; а подслушать ихъ было такъ трудно среди бурныхъ взрывовъ его гремящаго и пламеннаго, полусценичекаго, полуораторскаго краснорѣчія. Въ самомъ дѣлѣ, было правильно наблюдено, что Шиллеръ всегда обращается къ толпѣ, что онъ непрестанно чувствуетъ себя на площади народной или въ освѣщеніи театральной рампы, что его поза перспективна, а голосъ условно измѣненъ и усиленъ. Но онъ не только лицедѣй и витія: онъ жрецъ, и мистагогъ, иногда прилагающій палецъ къ устамъ въ ознаменованіе тайны, иногда въ тишинѣ глухо вѣщающій сокровенные глаголы среди замершаго въ священномъ трепетѣ сборища мистовъ...

Такъ передалъ Жуковскій это откровеніе іерофанта (въ «Sehnsucht»):

Слова, столь глубоко постигнутыя Достоевскимъ... Такъ въ безмолвіи мистерій раздавались нѣкогда сумрачныя откровенія, вселявшія въ духъ испытуемыхъ

ужасъ и скорбь, и разочарованіе, — чтобы ярче блеснулъ имъ потомъ лучъ нечаянной, чистѣйшей надежды.

Стихотвореніе «Путешественникъ» — своего рода «Pilgrim ’s Progress»:

Правда, неистомный путь чрезъ хребты и пучины за вѣчно удаляющимся «Неизвѣстнымъ», повидимому, безнадеженъ.

Но путникъ все будетъ идти, и вожатый пребудетъ вѣренъ путнику. Это недостижимое въ нашихъ земныхъ граняхъ Тамъ — не просто мечтательное Тамъ, не романтическое Dahin: оно принадлежитъ чистой мистикѣ.

Съ глубокимъ постиженіемъ, свойственнымъ «сочувствію вселенскому», заглядывалъ Шиллеръ въ тайну природы. Растительное царство знаменуетъ «въ явномъ таинствѣ — сочетанье души земной со свѣтомъ неземнымъ» (Вл. Соловьевъ). Древесныя души, равно родныя землѣ и небу, чуютъ, по слову Фета, «двойную жизнь» обоихъ, «и ей обвѣяны вдвойнѣ». То же видѣлось и Шиллеру.

Царство животное — священное стадо Души-Матери.

Вотъ, наконецъ, почти апокалиптическое видѣніе Міровой Души, мистики котораго отнюдь не умаляетъ его точное согласіе съ топографіей Альпійскаго хребта.

Ворота, долина, четыре потока — все это опредѣленныя величины въ христіанской символикѣ, — какъ и сама Царица...

Она же — «Дѣва изъ чужбины»; она же — многострадальная матерь-Деметра...

Позади поэта — смутная память потеряннаго рая:

Ho рай утраченъ, возмущено созерцаніе чистыхъ Идей — чрезъ таинственное грѣхопаденіе.

И, однако, достаточно одного устремленія божественной воли человѣка къ тайному Свѣту, чтобы чудо совершилось, и человѣкъ освободился изъ плѣна

Хаоса, гдѣ все — «дымъ и паръ» — и «все земное идетъ мимо» («Поминки»).

Въ «Диѳирамбѣ» поэтъ повѣствуетъ, какъ въ домъ его —

И боги отвѣтствуютъ:

И душа осчастливлена несказаннымъ спокойствіемъ небесной полноты:

Такъ Шиллеръ, поскольку въ немъ таился мистикъ, дѣлался въ минуты своихъ лучшихъ переживаній съ необычайною внезапностью душевнаго окрыленія, — экстатикомъ. Экстазъ же мистическій пораждаетъ диѳирамбъ, какъ только смыкается магическій токъ

хоровода. И поэтъ-тирсоносецъ и служитель Діониса, котораго, «не вѣдая, чтилъ» онъ, — былъ однимъ изъ первыхъ зачинателей грядущаго хорового дѣйства.

IV.

Два вѣрные свидѣтеля, два избранные служителя Діониса, ручаются намъ за истинность диѳирамбическаго одушевленія, владѣвшаго Шиллеромъ: Бетховенъ и Достоевскій. Бетховенъ избралъ «Гимнъ къ Радости» словесною основой своего великаго и перваго въ новомъ искусствѣ музыкальнаго диѳирамба: Девятой Симфоніи. Достоевскій чтилъ и лелѣялъ Шиллерову память. Онъ святилъ въ поэтѣ человѣчности любовь къ божественному лику человѣка, вѣру въ человѣческую божественность, — ту любовь и ту вѣру, которыя не исчерпываются содержаніемъ положительныхъ «идеаловъ» жизни, но коренятся въ мистическомъ «касаніи къ мірамъ инымъ». Дмитрій Карамазовъ слишкомъ знаетъ горечь, испытанную сходящею съ небесъ Церерой, когда благая богиня

какъ и пророчественный завѣтъ ея:

Увы, онъ слишкомъ знаетъ это «униженіе», но знаетъ и этотъ «союзъ»! Онъ выстрадалъ антиномію «червя» и «ангела» въ двойственной природѣ человѣка:

Но сполна извѣдалъ онъ и всѣ святыя умиленія, всѣ чистые восторги «союза».

Оттого «воспѣть гимнъ» значитъ для Дмитрія — вспомнить родные запѣвы Шиллера... А вѣдь «гимнъ воспѣть»

Достоевскій, сказавшій: «ищите восторга и изступленія», — онъ, заповѣдавшій цѣловать и обливать слезами землю, — не находилъ въ поэзіи болѣе огненныхъ словъ для ознаменованія этихъ экстатическихъ переживаній, чѣмъ слова Шиллера.

V.

Но было бы, тѣмъ не менѣе, ошибочно видѣть въ Шиллерѣ совершенный типъ диѳирамбическаго поэта. Истинный диѳирамбъ (какимъ постулировали его древніе) предполагаетъ нѣкоторую постоянную полноту и изобиліе души, — глубоко согласной на всю радость и на все страданіе души, — на днѣ которой, въ пурпуровыхъ сумеркахъ, недоступныхъ бурямъ, какъ золотое кольцо таинственнаго обрученія, покоится великое Да міру.

Когда проливаютъ, не вмѣстивъ, золотые края глубокой чаши пѣнящуюся влагу чувства, тогда раждается изъ избытка и переполненія музыка вакхической пѣсни. Диѳирамбъ — наименѣе логическій и наиболѣе родной музыкальной стихіи родъ поэзіи. Въ немъ всякое что исчезаетъ въ пучинѣ душевнаго упоенія, его породившей, — въ несказанномъ какъ духа. Изъ этой сущности диѳирамбической музы, очевидно, вывелъ Ницше свое различеніе между творчествомъ «изъ полноты» и творчествомъ «изъ голода».

Шиллеръ не кажется намъ творящимъ «изъ полноты»; скорѣе — «изъ голода». Отсюда — его порывъ. Его диѳирамбъ — утвержденіе его порыва. Это — взлетъ, а не переполненіе. Можно сказать, что Діонисъ былъ

не отцомъ его песенъ. а ихъ воспріемникомъ. Отцомъ же ихъ былъ Эросъ, — сынъ Нужды, или Бѣдности (Πενία), по миѳу Платонова «Пира». Его вселенская любовь понесла эти порывистые, эти алчущіе восторги. Шиллеръ долженъ былъ бросать нѣкое что на дно своей чаши, чтобы вызвать ея внезапное кипѣніе; и тогда чаша вскипала, и жемчужная, золотая, пурпурная пѣна бѣжала черезъ края, увѣнчивая неземной мигъ эпилептическаго блаженства... И мы пьемъ пѣну, и впиваемъ въ ней субстанцію учительнаго разума. А мы хотѣли бы только чистаго зараженія экстазомъ себя потерявшаго и всѣ грани забывшаго духа; мы хотѣли бы, чтобы въ насъ хлынулъ чреватый хаось, и въ самихъ насъ, въ безсознательныхъ глубинахъ нашихъ родилъ свой творческій логосъ...

Другъ Шиллера — Гете — творилъ изъ полноты и поистинѣ подобился переполненной чашѣ. Но его преимущественною чертой была хранительная мѣра, этотъ эстетическій аспектъ закона самосохраненія. Онъ боялся расплеснуть сосудъ. Блюститель граней, любовникъ красоты граней, онъ инстинктивно чуждался Діонисова духа. Диѳирамбъ и трагедія его страшили. Послѣ древнихъ эллиновъ, никѣмъ доселѣ не найденъ паѳосъ диѳирамба изъ полноты. Воскрешеніе, возсозданіе такового — задача, предуготовленная поэзіи будущаго. И въ Девятой Симфоніи только глубокая неудовлетворенность и лютый голодъ всѣмъ обманутаго духа, неистомнаго искателя и алчнаго титана, приводитъ его ко вселенскимъ восторгамъ соборнаго диѳирамба Радости… Съ христіанствомъ наступилъ великій голодъ духа; ибо слишкомъ высокаго и святого возалкалъ духъ, и не завершилась еще «полнота временъ».

Паѳосъ всего христіанства — голодъ священнаго ожиданія, сказавшійся въ призывѣ: «Ей, гряди, Господи Іисусе!..» Но раньше чаемъ прихода Утѣшителя. Духъ Истины наставитъ на всякую истину. Чаемъ христіанства полноты. Живемъ и движемся въ христіанствѣ голода, алчущемъ и жаждущемъ правды... И Шиллеръ — поэтъ глубоко христіанскій по духу, несмотря на всю свою тоску художника о «богахъ Эллады».

Этой діагнозѣ Шиллерова экстатизма соотвѣтствуетъ самоопредѣленіе Шиллера, какъ «сентиментальнаго поэта», въ противоположность типу «поэта наивнаго». Его теорія «сентиментальной поэзіи» въ сущности сводится къ установленію нѣкоторой непремѣнной разности между воспріятіемъ явленія и его оцѣнкою въ духѣ, между даннымъ извнѣ и постулируемымъ изнутри; эта разность обусловливаетъ меланхолію неудовлетворенности, характерную для новой поэзіи вообще.

Итакъ, вопреки мгновеннымъ восторгамъ счастливаго забвенія, алчба поэта остается неутоленною, и его жадный Эросъ великаго свершенія поистинѣ является сыномъ Скудости.

VI.

Какъ бы то ни было, Шиллеръ будетъ чтимъ грядущими художниками диѳирамба и діонисійскаго дѣйства, какъ ихъ вѣщій предтеча. Другая черта его поэтической личности, родная первой, будетъ также сближать его съ тѣми поколѣніями, которыя увидятъ орхестры народныхъ мистерій. Мы разумѣемъ

демократическій духъ его поэзіи. Не политическіе «идеалы» Шиллера разумѣемъ мы, не провозглашеніе «правъ», не гнѣвъ на безправіе, и не какое бы то ни было опредѣленное что его мечтаній. Иное важно: паѳосъ соборнаго искусства, равно сильный въ лирикѣ Шиллера и въ его драмѣ. Рѣдко его лирика бываетъ какъ бы личнымъ признаніемъ съ глазу на глазъ. Это или вѣщанія священноучителя, или повѣсть рапсода, или — что особенно дорого намъ — запѣвъ чиноначальника пышно-увѣнчанныхъ хороводовъ. Вездѣ Шиллеръ въ толпѣ и съ толпой; вездѣ онъ глашатай ея, ея голосъ. Вся его поэзія — постоянное общеніе поэта, въ жреческомъ или трагическомъ одѣяніи, въ вѣнкѣ или въ маскѣ, — съ его идеальною общиной-народомъ. Шиллеру-драматургу предносятся картины всенародныхъ зрѣлищъ; таково было вдохновеніе, внушившее ему «Вильгельма Телля». Отсюда глубокая потребность воскресить античный хоръ драмы: эта потребность сказалась въ замыслѣ «Мессинской Невѣсты».

И, снова возвращаясь мыслью къ настоящей годовщинѣ и къ ея упрежденію на поминкахъ 1791 года, мы видимъ съ полною ясностью, что нельзя было найти формъ апоѳеозы, болѣе отвѣчающихъ всему духу Шиллерова творчества, чѣмъ та хоровая тризна, справленная — слишкомъ рано — почитателями геніальнаго корифея хоровъ. Слишкомъ рано! Вѣдь еще далеки мы и нынѣ (о, нынѣ, быть можетъ, всего дальше!) отъ тѣхъ вдохновенныхъ празднествъ, которымъ — мы вѣримъ — суждено нѣкогда, въ угодныхъ его тѣни обрядахъ, снова воззвать мелодіями флейтъ величавый образъ плющемъ увѣнчаннаго героя, зачинателя дѣйствъ всенародныхъ.

Первая электронная публикация — РВБ.