Ты бѣлый стихъ въ обычай ввелъ отнынѣ
Для дружескихъ посланій. Въ добрый часъ,
Далекій другъ, но смутно близкій часто
Моей душѣ, какъ Иппокрены звонъ
Сквозь голоса толпы любимцу Музъ
Издалека ежеминутно внятенъ.
Но съ Музами играть благоговѣйно
Мнѣ надлежитъ; тебѣ вольнѣй пристало,
Затѣмъ что ты невиннѣе меня.
И золотой цезурой опоясалъ
Я бѣлый стихъ, послушествуя имъ,
Чтобъ рѣзвый бѣгъ вакханокъ буйныхъ — мыслей
Обрядностью уставной придержать.
Но вѣдь и съ ней — легко намъ праздномыслить
И, можетъ быть, плѣнительнѣй еще,
Простительнѣй вдобавокъ — празднословить.
А всѣхъ бесѣдъ съ далекими живѣй
Мнѣ кажется — простое празднословье:
Оно, какъ хмель, обманываетъ насъ
И близостью разлуку намъ являетъ.
Итакъ, мой другъ, мы вмѣстѣ поздній часъ,

Играючи, безпечно коротаемъ,
И шуткою перебиваемъ строй
Возвышенныхъ стиховъ, мечты прекрасной,
И болтовней отпугиваемъ грусть,
Что сядетъ вдругъ на самой верхней вѣткѣ
Жасминовыхъ кустовъ, расцвѣтшихъ въ сердцѣ,
И жалобно чирикнетъ — о своемъ...

Такъ, милый! такъ! Намъ Касталійскій ключъ
Звучитъ, поетъ всечасно смутнымъ звономъ,
Но, чу! надъ нимъ, за нимъ поетъ Печаль...
И диво ли, что нынѣ ты печаленъ?
Вѣдь миндалемъ Весна одѣла долы
Страны твоей загорной, завершинной;
Вѣдь юная выходитъ Персефона
Изъ нѣдръ земныхъ, съ улыбкой несказанной,
Неся цвѣты лугамъ и грусть пѣвцу.
Грусти жъ, пѣвецъ! Но лиру оживи
Отзвучіемъ загробнаго привѣта,
Что намъ живымъ велитъ одно: любить.

Весна... Любовь... Любовь — и Смерть!.. Нѣтъ, сфинкса
Участникомъ простой бесѣды нашей
Я не хотѣлъ призвать! Къ тому ли рѣчь
Безпечную клонилъ я? Положился
На бѣлый стихъ, — свободный, говорливый,
Вмѣстительный и къ прозѣ не брезгливый, —
Чтобъ разсказать о томъ, о семъ, — заразъ
Все помянуть — и дѣло, и бездѣлье. —
И жалобой на сутолоку нашу
Грудь облегчить. Да, видно, въ томъ виной

Лирической цезуры строгій поясъ,
Что я забрелъ въ элегію и мирты
Тропою Музъ, вѣнчающихъ Весну...
Что думалъ я повѣдать, все забылъ,
И повѣстью иной тебя забавлю.

Обѣдаемъ вчера на Башнѣ мирно:
Семья, Кузминъ, помѣщикъ-диллеттантъ
(Теодицей тончайшихъ рукодѣльникъ,
А сердце — воскъ и ярая свѣча);
Да изъ птенцовъ юнѣйшихъ Мусагета
Идеологъ и филологъ, забредшій
Развѣдчикомъ астральнымъ изъ Москвы,—
Мистической знобимый лихорадкой
(Его люблю, и мнится — будетъ онъ
Славянскому на помощь Возрожденью:
«Wenn sich der Most auch ganz absurd gebärdet.
Es giebt zuletzt doch noch ’nen Wein»,—по Гете).
Вдругъ новый гость. Велитъ себя назвать
Ученикомъ моимъ стариннымъ, Петей.
Поистинѣ, гостей Весна изводитъ
На бѣлый свѣтъ изъ сумрачныхъ могилъ
И мертвыхъ дней видѣнья оживляетъ!..
Не умеръ ли съ тѣхъ поръ твой другъ не разъ,
Какъ юношей въ Москвѣ старинной онъ,
Едва студентъ, жилъ съ матерью — и Петей —
И шалуна въ латыни наставлялъ,
И комнату съ бутузомъ черноглазымъ
Дѣлилъ — поэтъ, когда умолкнетъ домъ
И спитъ сосѣдъ сномъ дѣтскимъ... Все воскресло.
Я вновь студентъ-учитель. «Какъ же васъ

По батюшкѣ-то, Петя?» — «Петръ Ѳедотычъ.
Занятія жъ и званіе — атлетъ!»
Я у плеча рукой его коснулся —
И отскочилъ: ну, бицепсъ! — какъ желѣзо.
«Я — чемпіонъ изъ перваго десятка;
Да, міровой. Сходите въ новый циркъ:
До мая тамъ борюсь я, что ни вечеръ...
А прежде былъ морякъ. Татуированъ
Въ Японіи: вотъ, на рукѣ драконъ...
Вы помните ль, какъ мы гулять ходили
По вечерамъ въ Грузины?» (Тамъ живалъ
Любимецъ мой, Алеша златокудрый,
Котораго ученьемъ вольнодумнымъ
Я совратилъ въ безбожье!)... Предо мной —
Классической эпохи гладіаторъ.
Все тѣ жъ глаза внимательно-живые,
И тѣхъ же скулъ монгольскихъ желтизна;
А уши... «Что жъ! Рукомесло. У насъ,
У всѣхъ они расплющены ударомъ...
Писателей люблю. Знавалъ ихъ. Мало
Средь насъ людей, читавшихъ книги. жаль —
Латынь забылъ»... И съ прежнимъ уваженьемъ
Меня честитъ мой ученикъ-атлетъ;
А я — смущенъ и гордъ, и радъ, и робокъ:
Столь мускулы безъ словъ краснорѣчивы.
Кто шепчетъ мнѣ: «Аврелій Маркъ — а Коммодъ»?
Будь такъ же милъ, какъ мой питомецъ, — Коммодъ
Аврелій бы Философъ не вздыхалъ...
Дай, Діонисъ, чтобъ всѣ, кого кормить
Я грудью мнилъ, какъ рабъ твой — Аѳамантъ,
Геракловой исполнилися мощью!..

Вотъ что со мной вчера случилось, другъ!
Смѣсилися эпохи жизни долгой
И пестрою мелькнули чередой
Въ причудливой, невѣроятной смѣнѣ.
Поистинѣ, я умиралъ не разъ
И на лицо земное возвращался,
Помолодѣвъ и видъ перемѣнивъ.
— «А у меня и вашъ портретъ хранится»...
Не мой портретъ!.. Я началъ, помню, жить
Въ ночь лунную, въ пещерахъ Колизея.
И долго жилъ той жизнію, живой
Впервые. Вновь потомъ я умеръ. Боль
Смертельная той смерти все жива...
Опять живу — и говорю съ тобой.

Довольно, другъ! Ты слышишь: бьется сердце
Подъ этими признаньями. Съ тобой
Все говорю свободно: мнѣ ты милъ.
Пойми жъ любви моей знаменованье
И отпиши скорѣй — про все, чѣмъ сердце
Волнуется, какъ возмущаетъ Муза
Твоей души прозрачную купель.
Отъ жизни насъ художество возноситъ
И мы надъ ней, какъ боги въ небесахъ,
Нетлѣнные, покоимся, межъ тѣмъ
Какъ смертный нашъ двойникъ блуждаетъ долу.
Не зеркало — искусство. Нѣтъ, поэту
Жизнь — зеркало зыбучее; а онъ,
Недвижимый, глядится въ даль временъ
И лебедемъ перелетаетъ Лету.