«Скажи, мой вождь! Бѣжавъ земного плѣна
И странствій и страстей подъявъ немало,
Искуплена ль душа отъ власти тлѣна?»

И духъ въ отвѣтъ: «Гляну̀ть въ сіи зерцала
Ей надлежитъ, да упадутъ предъ окомъ
Послѣднія земныя покрывала.

«Послѣднимъ будетъ ей тотъ взглядъ урокомъ.
Воззри жъ и ты; насытясь правды мёдомъ,
Будь напоенъ ея полыннымъ сокомъ!..»

Темнѣло зеркало подобно во̀дамъ;
Но зыбкое въ немъ брезжило движенье:
Влекомъ былъ взоръ его растущимъ ходомъ.

И спутникъ мнѣ: «Вотще сіе броженье
Познать ты хочешь ощупью догадокъ:
Возможнаго ты видишь отраженье.

«Какъ муть раствора дастъ сухой осадокъ,
Міровъ возможныхъ рѣянье готовитъ
Необходимый сущаго порядокъ,

«Что̀ плоти взоръ напрасно долу ловитъ,
То видитъ духъ, въ сіе восшедшій мѣсто;
И видящій уже не прекословитъ.

«Но не страшись! Въ день оный будетъ вмѣсто
Квашни бродящей даръ святого хлѣба:
Божественной встаетъ закваской тѣсто».

Я различалъ въ зерцалѣ своды неба;
Невѣрный свѣтъ блуждалъ на ихъ просторѣ:
То не былъ свѣтъ Луны, ни слава Феба.

Я землю различалъ, и злое море;
Но зыбкія мѣшались ихъ равнины,
И воды шли, стеля далече горе.

И вспять катились, обмелѣвъ; низины
Преобращались, корчась, въ плоскогорье,
И го̀рбились холмовъ крутыя спины.

И въ ложе новыхъ поймъ втѣснялось взморье;
И выдыхали трещины земныя
Огонь — воды рушительной подспорье.

И облаки ходили проливные,
И пламень хищный влага прогоняла,
И вновь цвѣли пожарища лѣсныя.

Природа непрестанно измѣняла
Невѣрный ликъ, колеблемый и смутный,
И сила силу скупо вытѣсняла.

И въ оной хляби, мрѣющей и мутной,
Я гибель многую прозрѣлъ, встревоженъ,
Нежившихъ душъ и жизни безпріютной.

«Увы!« я молвилъ: «каждый мигъ возможенъ
Возвратъ хао̀са и конецъ живущимъ».
И духъ: «Взгляни, какъ человѣкъ ничтоженъ».

Свѣтлѣло. Міръ я зрѣлъ ко мнѣ бѣгущимъ.
Отчетливѣй стѣснялись кругозоры,
Какъ предъ летящимъ внизъ иль съ горъ идущимъ.

Свѣтъ привлекалъ довѣрчивые взоры —
Чтобъ ихъ измучить. Милые изломы
Являли предо мной родныя горы.

Геенскихъ силъ потухшіе разгромы;
Сугробомъ пепла скрытыя руины;
Съ утесовъ гордыхъ стертые Содомы;

Ползущей лавой чадныя долины;
Горъ обликъ, искаженъ проваломъ новымъ
И новою громадою лавины;

Грунтъ, подъ горячимъ дышащій покровомъ,
Какъ въ пѣнѣ конь, когда ѣздокъ усталый
Дастъ искромечущимъ остыть подковамъ, —

Таковъ былъ нынѣ край Помоны алой,
Родимыхъ лозъ и миртовъ и маслины!
Живыхъ не зрѣлъ свидѣтель запоздалый...

Но развивались явственнѣй картины
Дальнѣйшихъ мѣстъ, гдѣ жатву вѣчной Жницы
Еще засталъ для горшей я кручины.

Увы, сколь многихъ жертвъ узналъ я лица!
Я зрѣлъ ихъ сонмъ, обваломъ заключенный
Въ ущелій безъисходныя темницы.

Какъ рой тѣнѐй, скитаньямъ обреченный,
Вдоль шаткихъ стѣнъ искалъ онъ слѣпо двери —
И гробъ обрѣлъ подъ глыбой отсѣченной.

Спасенныхъ горсть — не жалость о потерѣ,
Гналъ дикій страхъ подъ скалъ нависшихъ своды:
Ползущихъ ницъ давилъ обвалъ въ пещерѣ.

Другихъ застигнулъ быстрый часъ невзгоды
На крутизнахъ, обглоданныхъ обрывомъ;
Ихъ бездна обняла, какъ островъ — воды.

Какъ овцы, въ стадѣ скучены пугливомъ,
Они стеклись; тѣснилъ безсильныхъ сильный
На ломкій край толчкомъ себялюбивымъ:

Пока съ высотъ потокъ лавины пыльной
Иль скалъ обрывъ съ подточенной основы
Всѣхъ не свергали въ бездны мракъ могильный.

Жестокій свѣтъ, очей палачъ суровый!
Я видѣлъ казней горшіе восторги
И жалкихъ общинъ образъ видѣлъ новый:

Презрѣвъ со Смертью неотступной то̀рги,
Неистовой тутъ предавались страсти,
По жизни правя тризну низкихъ оргій...

Какъ удрученный зрѣлищемъ напасти
Изслѣдовать бѣду, опомнясь, хочетъ
И служитъ вновь ума холодной власти, —

Такъ думалъ я: «Мечта меня морочитъ!
Чей злой конецъ, постыденъ и ужасенъ,
Передо мной? Кого мой сонъ порочить?

«О, нѣтъ! Удѣлъ сихъ доблестныхъ прекрасенъ:
Ихъ имя молвятъ съ тихимъ умиленьемъ;
Невиненъ былъ ихъ день, и вечеръ ясенъ».

Но спутникъ мнѣ: «Еще ль ты полнъ сомнѣньемъ?
Изъ зеренъ жизни дикій колосъ всходитъ,
Взрощенъ слѣпыхъ Причинъ слѣпымъ сцѣпленьемъ.

«Но какъ садовникъ часто садъ обходитъ —
Вѣтвь отсѣчетъ, шеломъ поддержитъ ство̀лы
И черенкомъ дичокъ облагородитъ:

«Такъ духамъ Цѣлей, чьи горятъ престолы
Въ заряхъ эоновъ, сей завѣтъ положенъ:
Въ благую гавань править міръ тяжёлый.

«Распутья есть, гдѣ путь и путь возможенъ:
Тамъ ихъ рукой ко свѣту рокъ направленъ;
Безъ нихъ — побѣда тьмы. Твой сонъ не ложенъ.

«Вотъ человѣкъ, себѣ лишь предоставленъ!
Вотъ міръ, своей довѣренный судьбинѣ!
Скользитъ, кому хранитель не приставленъ».

Отъ устъ вождя къ погибельной тѣснинѣ
Я взоръ склонилъ: въ окружности широкой
Людей, увы, не видно было нынѣ!

Лишь въ полумракѣ пропасти глубокой,
Надъ чернымъ устьемъ глубочайшей щели,
Ползъ остальной отъ пагубы жестокой.

Его колѣни, кровь лія, слабѣли;
Онъ былъ паденья жертва роковая;
Сомкнуты, новыхъ безднъ глаза не зрѣли.

Я жъ, за него крушась и изнывая,
Летѣлъ къ нему, столь жалостью влекомый,
Какъ бы страдала плоть моя живая.

И были мнѣ таинственно знакомы
Сей ликъ, и плащъ, и ратный срядъ Дамаска...
Томился онъ — и я пилъ оцтъ истомы. .

Мучительная медлила развязка...
Разверзъ онъ очи въ ужасѣ; но, вѣрно,
Моихъ ланитъ была блѣднѣе краска...

Онъ на меня глядѣлъ въ тоскѣ безмѣрной;
Я жъ чувствовалъ, что̀ мыслитъ онъ, безгласный:
И сердце сжалъ мнѣ ужасъ суевѣрный..

Внезапно, торжествующій и ясный,
Намъ мужъ предсталъ: отважнымъ серны слѣдомъ
Онъ нисходилъ по крутизнѣ опасной.

Спасенья свѣтлый вождь, онъ былъ мнѣ вѣдомъ:
Онъ нѣкогда, наставникъ неизвѣстный,
Мнѣ привиталъ съ блаженнымъ дѣтскимъ бредомъ.

Онъ юношѣ являлся, благовѣстный,
Въ часы, когда звучитъ Ave Maria
И золотомъ пылаетъ сводъ небесный.

Въ слезахъ и пѣсняхъ сливъ хвалы святыя,
Въ сіяньи аломъ горъ, за звонкимъ стадомъ,
Мы покидали темени крутые.

И долго мнѣ, объяту дольнимъ хладомъ,
Съ высотъ свѣтилъ онъ, чистый и далёкій...
Но синева долинъ звала къ усладамъ...

Возвышенные тяготятъ уроки;
Пріязнь теряетъ неподкупно-правый,
На чьихъ устахъ — безмолвные упрёки...

Я слезы лилъ, увидя, рабъ лукавый,
По долгомъ снѣ порочныхъ нѣгъ и лѣни,
Святого друга образъ величавый...

Онъ руку далъ страдальцу — и колѣни
Его окрѣпли... Онъ восходитъ, сильный...
Являетъ путь природныя ступени...

И ужъ достигнутъ бездны край могильный;
И прейдены пустынныхъ скалъ пороги:
Тропой отлогой манитъ долъ умильный.

Шелъ безъ опоръ излуками дороги
Мужъ, упредивъ вождя: покатымъ склономъ
Легко несли его, окрѣпнувъ, ноги.

Онъ на пути властительнымъ поклономъ
Отвѣтствовалъ поклонамъ низкимъ встрѣчныхъ;
И мой дворецъ предсталъ въ саду зелёномъ.

Тамъ провождала бѣгъ часовъ безпечныхъ
На мраморѣ террасъ, толпа, пируя,
За чашею веселій скоротечныхъ.

Мнилъ каждый гость, разнузданно ликуя,
Себя владыкой; но поводья власти
Одна жена держала, торжествуя.

Я зналъ ее! Предъ нею въ бурной страсти
Я рабствовалъ... Но видѣлъ нынѣ, хладенъ,
Ея красу въ далекомъ безучастьи.

Къ иной женѣ мой взоръ, смущенъ и жаденъ,
Летѣлъ и узнавалъ сей ликъ печальный;
Вливалъ онъ въ сердце скорбь — и былъ отраденъ.

Я вспомнилъ нашъ союзъ порою дальной, —
Мой краткій жаръ и возникавшій холодъ,
Предупрежденный пѣснью погребальной.

Я вспомнилъ новой страсти жалкій голодъ,
Къ блудницѣ той уже меня стремившій,
Когда на гробъ тяжелый падалъ молотъ.

Глядѣли съ ней на пиръ, ее томившій,
Два отрока, обнявъ ея колѣни,
Пугливо ликъ на лоно къ ней склонивши.

И вотъ взошелъ на гладкія ступени
Съ покорнымъ другомъ человѣкъ спасённый:
И встали всѣ почтительно съ сидѣній.

Онъ оглядѣлъ гостей соборъ смущённый,
Какъ семьянинъ, въ дому нежданно маски
И бубновъ звонъ заставшій ночью сонной.

Но предъ женой съ дѣтьми стыдливой краски
Не побѣдилъ и, какъ бы сожалѣя,
Къ ней протянулъ объятья робкой ласки.

Жена стояла, подойти не смѣя,
Противорѣчьемъ связана стремленій;
А дѣти шли, потупясь и робѣя.

Онъ ихъ благословилъ; я жъ смыслъ явленій
Постигъ, его признавъ отцомъ — супругомъ:
Палачъ онъ былъ и жертва вожделѣній.

Онъ отъ жены, окованной испугомъ,
Ликъ отвратилъ, и женщина предстала,
Къ которой онъ горѣлъ любви недугомъ.

Она съ усмѣшкой дерзкой ожидала —
И, бросивъ на полъ кубокъ недопитый,
Лобзая и смѣясь, къ нему припала.

И на парчу скамей и бархатъ рытый
Онъ сѣлъ за столъ, съ подругой гордой рядомъ,
Ея рукой блистающей обвитый;

И властнымъ знакомъ и привычнымъ взглядомъ
Велѣлъ женѣ, недвижно-безотрадной,
Пришельцевъ чиннымъ потчевать обрядомъ.

Склоняясь подъ далматикой нарядной,
Она несетъ на блюдѣ драгоцѣнномъ
Въ рогахъ туриныхъ нектаръ виноградный.

Но даръ онъ отстранилъ перстомъ надменнымъ,
Улыбчиво подругу озирая, —
Простерла руку та за Вакхомъ пѣннымъ.

Тогда жена, обидою сгорая,
Хватаетъ рогъ — и выплеснула полый,
Побѣдный ликъ соперницы марая.

Сорвавъ съ бедра владыки мечъ тяжёлый,
Одна являла ярый гнѣвъ Мэнады,
Другая — блѣдный бунтъ и вызовъ голый.

Былъ кравчимъ — рушать жирныхъ яствъ громады —
Отточенъ ножъ: въ немъ, движима раздоромъ,
Жена искала мстительной ограды.

Но грозовымъ домовладыки взоромъ
Застигнута, ихъ распря цѣпенѣетъ;
Киваетъ онъ рабовъ ливійскимъ сворамъ

Склоняя взоръ, собраніе нѣмѣетъ;
Воспрянуло толпой недоумѣлой
И радость новизны явить не смѣетъ.

Чуть тронута рабовъ рукой несмѣлой,
Ихъ госпожа владычно отстраняетъ;
И мечетъ ожерелье съ груди бѣлой,

И съ діадимой браный платъ роняетъ,
И, въ лоскутахъ одеждъ, простоволоса,
Съ помоста въ садъ безумный бѣгъ склоняетъ.

За нею дѣти рвутся внизъ съ откоса:
Такъ немощнымъ крыломъ орлята плещутъ,
Орлицѣ вслѣдъ стремясь летѣть съ утёса.

Вотще зоветъ ихъ мать. Побѣдой блещутъ
Соперницы привѣтствуемой очи...
Но свѣтлый гость возсталъ — и всѣ трепещутъ...

Какъ опекунъ со свиткомъ полномочій,
Онъ отроковъ изъ рукъ рабовъ пріемлетъ...
А на пути — отецъ, мрачнѣе ночи...

И держитъ руку гостя: гость не внемлетъ...
И выпускаетъ быстрый плащъ десница...
И вотъ, дѣтей, рыдая, мать объемлетъ.

Какъ отвращаетъ журавлей станица
Отъ Сѣвера, на Югъ собравшись, строи:
Такъ всѣ четыре отвратили лица.

И дрогнули въ тотъ мигъ добра устои
Въ душѣ владыки. Новый гнѣвъ питая,
Онъ преступленьемъ гналъ Эринній ро̀и.

Онъ повелѣлъ — и, рѣзво вылетая
И слѣдъ обнюхавъ, за густые дубы
Помчалась псовъ направленная стая.

Но прежде чѣмъ вонзились злые зубы
Въ тѣла гонимой по̀ лугу добычи,
На пасти вождь свой плащъ накинулъ грубый.

Бѣжали мать и дѣти. Алча дичи,
Терзали псы тенета плотной ткани,
Во тьмѣ віясь; и, чуя запахъ птичій,

Ослѣплены, загрызли гуртъ фазаній;
И предъ террасу, какъ палачъ, вернулись,
Свершившій долгъ свирѣпыхъ истязаній;

И прыгали, насыщены, и гнулись...
И видя кровь и пылъ животныхъ ярый
И клочья ткани, гости содрогнулись —

И, смущены концомъ кровавымъ свары,
Прощались, съ безучастьемъ осторожнымъ,
Съ безмолвныхъ осужденьемъ дикой кары...

Какъ море предъ ударомъ неотложнымъ,
Когда дымятся пѣнные прибои
И воздухъ полонъ крикомъ птицъ тревожнымъ;

Оболокли свинцомъ одѣты во̀и
И хлябь, и твердь; изъ черныхъ волнъ, могутный,
Темнѣй, темнѣй на слой, на сизый, сло̀и

Толкаетъ вѣтръ; курясь, по тучѣ мутной
Клубится мракъ — и блещетъ искрой бѣлой
Пугливый вылетъ чайки безпріютной, —

Владыки ликъ, зловѣщій, потемнѣлый,
Дышалъ грозой... За чашей праздной сѝдя,
Наложницы не зрѣлъ онъ оробѣлой...

Какъ пиръ пустѣлъ и день угасъ — не видя,
Та̀къ онъ сидѣлъ... И — диво! — смутой равной
Я съ нимъ болѣлъ, стыдясь и ненавидя...

И на кумиръ Венеры своенравной
Съ улыбкой показавъ, жена коснулась
Его стопы̀ съ виномъ стопо̀й заздравной.

И онъ отвергъ вино. И усмѣхнулась
Жена съ презрѣньемъ... Всталъ онъ, негодуя;
Въ тяжеломъ взорѣ ненависть проснулась...

Она стояла, въ немъ врага почуя,
Пряма, смѣла... Онъ, наступая строго,
Перстъ протянулъ, на выходъ указуя...

Жена, ступивъ на лѣстницу чертога,
Беретъ уборъ, соперницей гонимой
Раскинутый у гордаго порога,

И, надъ узо̀рочьемъ и діадимой
Глумясь, кидаетъ псамъ: отъ сна, несыты,
Вскочивъ, ярятся псы надъ пищей мнимой...

А онъ стоитъ надъ ней... Ища защиты,
Она воздѣла руки... и — кинжаломъ
Пронзенная — катясь, пятнаетъ плиты...

Онъ трупъ столкнулъ, какъ тать, и взоромъ впалымъ
Дворъ оглядѣлъ, и оглядѣлъ террасу,
И камни вытеръ оксамѝтомъ алымъ.

Стремятся псы къ облиту кровью мясу,
Но, ставъ, главы закидываютъ, воя:
Я, мнилось, внялъ протяжному ихъ гласу...

Онъ, блѣденъ, травитъ ихъ, межъ ними сто̀я:
Псы жъ не идутъ на трупъ и вѣроломно
Зовутъ людей, тоскливо землю роя...

Какъ бы осиленъ тяжестью огромной,
Онъ палъ на трупъ, и глазъ недвижныхъ жало
Въ меня изъ глубины вонзилось тёмной.

Лицо сознанья ужасъ отражало...
И я тотъ страхъ позналъ, и то же горе:
Мой волосъ всталъ, и сердце задрожало..

И я, съ догадкой роковою въ спорѣ,
Какъ призрака почуявшій явленье, —
Глаза сомкнулъ — и вновь раскрылъ ихъ вскорѣ...

Предчувствія смертельное томленье —
Оно сбылось!.. — я самъ, я былъ убійцей!
Мой былъ тотъ ликъ! мое то преступленье!..

Вождь поддержалъ меня своей десницей;
Сокрылъ лице я; мракъ я звалъ кромѣшный;
Я жаждалъ искупить мой грѣхъ сторицей!

И духъ: «О, плачь! Плачь, въ скорби безутѣшной!
Рыдай, и рви власы, и смой проклятья
Съ души, безъ грѣшныхъ дѣлъ въ возможномъ грѣшной!

«Мнѣ судъ и месть! Здѣсь нѣтъ лицепріятья!
Тутъ всѣмъ манэ-ѳакелъ! Тутъ всѣмъ равѐнство!
Тутъ падшій и спасенный — снова братья!

«Чье внѣшнее случайно совершенство,
Презрѣнъ предъ тѣмъ, кто былъ любви радѣтель,
Но въ мигъ страстей забылъ ея главенство.

«Вознаградивъ страданьемъ добродѣтель,
Сей тихо плачетъ о забвенномъ кладѣ,
Несломленной судьбы своей свидѣтель, —

«И вновь подъемлетъ ликъ, дивясь наградѣ
За жаръ любви: на высь святыхъ нагорій,
Для новыхъ, чистыхъ дней въ блаженною, градѣ,

«Равно зовутъ его багряны зори!»