/ Сочинения / Прижизненные издания / Эллинская религия страдающего бога 
События
Эллинская религія страдающаго бога. Глава IV
Эллинская религія страдающаго бога
ГЛАВА IV.
Многочисленныя свидѣтельства писателей, изображенія на вазахъ, рельефы представляютъ мэнадъ разрывающими животныхъ, напримѣръ ланей (διασπᾶν νεβρούς), тельцовъ, быковъ. Молодыхъ волчать и козлятъ, приносимыхъ въ горы, онѣ питаютъ молокомъ своихъ сосцовъ (что, не безъ основанія, особенно отмѣчаетъ миѳъ) и потомъ растерзываютъ. Еще во второй половинѣ IV в. по Р. X., могъ воскреснуть въ народѣ стародавній обычай: по словамъ церковнаго историка Ѳеодорета, „огонь горѣлъ на идольскихъ жертвенникахъ, и посвященные въ оргіи Діониса бѣгали, одѣтые въ козьи шкуры, и разрывали собакъ въ вакхическомъ изступленіи“.
Козья шкура — діонисическое одѣяніе (αἰγίς, τραγῆ), наравнѣ съ ѳракійскою „бассарой“ (откуда — Бассариды или Бассары, ѳракійскія мэнады), одеждой, повидимому, изъ лисьихъ шкуръ, отъ извѣстнаго Геродоту слова, означающаго лисицу. Діонисова „небрида“ (νεβρίς) — накидка изъ шкуры лани, а техническое выраженіе культа νεβρίζειν, — „облекаться въ небриду“ и „растерзывать ланей“. Аналогія обстановки шаманскаго оргіазма невольно останавливаетъ вниманіе: шаманы носятъ личины, плащи изъ оленьихъ и козьихъ шкуръ; къ плащамъ прикрѣпляютъ жгуты, изображающіе змѣй съ
раскрытою пастью; въ рукахъ держатъ трости, — подобно тому, какъ служители Діониса, облеченные въ звѣриныя шкуры и часто замаскированные, перепоясывались змѣями и вооружались тирсами.
Изъ глубокой древности шло обыкновеніе — надѣвать на себя для обрядоваго дѣйства шкуры разорванныхъ, въ жертву богу животныхъ. Мясо ихъ пожиралось, и притомъ пожиралось сырьемъ. За исконность этой формы жертвы ручается ея дикая первобытность. По слову Эврипида, „Вакхъ, носящій священную небриду, охотится за добычей изъ крови козьей, за усладой сырого мяса“. По Аполлонію Родосскому, вакханки — „ѳіады, сырьемъ питающіяся“ (ὠμοβόροι). Климентъ Александрійскій въ своихъ полемикахъ настаиваетъ на отвратительности этого священнаго для язычниковъ обычая.
Служительницы Діониса пожираютъ сырое мясо разрываемыхъ ими животныхъ въ подражаніе своему богу и для пріобщенія его трапезѣ, такъ какъ раздраніе — жертва Діонису, будучи въ то же время, какъ мы увидимъ, воспроизведеніемъ его страстей. Оттого Діонисъ носитъ священное наименованіе Омадій ('Ωμάδιος, 'Ωμηστής), отъ ὠμός — „сырой“. Орфическія секты сохранили и углубили древній вакхическій обычай: ихъ члены, принявъ однажды, при посвященіи, участіе въ священной оргіи, гдѣ разрывались животныя и мисты причащались ихъ окровавленному мясу, — воздерживались потомъ навсегда отъ употребленія мясной пищи.
По свидѣтельству Фирмика Матерна, на островѣ Критѣ долго держался связанный съ тріетерическими празднествами обрядъ, который названный христіанскій писатель рисуетъ такъ: „они терзаютъ живого быка зубами и разбѣгаются съ нестройными криками и воплями по лѣснымъ чащамъ, дѣлая видъ, что бѣшенствуютъ въ безуміи“. Это было служеніе Діонису „Таврофагу“. Раскопки Эванса показали, что миѳъ о Минотаврѣ, „человѣкобыкѣ“, пожиравшемъ человѣческія жертвы въ критскомъ Лабиринтѣ, не лишенъ историческаго основанія. Стѣнныя фрески Лабиринта, храма или дворца,
посвященнаго „богу двойного топора“, изображаютъ родъ боя быковъ, гдѣ жертвами разъяренныхъ животныхъ оказываются отданные имъ на добычу плѣнники. Миѳъ о растерзаніи Дирки, привязанной къ дикому быку, позволяетъ видѣть въ этомъ обычаѣ элементы религіи діонисическаго характера. Свидѣтельство Фирмика скрѣпляетъ связь приведенныхъ фактовъ. Кажется, что діонисическія оргіи, своего рода оргіастическіе „бои быковъ“, соединенные первоначально съ человѣческими жертвами, впослѣдствіи же ограничивавшіеся растерзаніемъ быка, имѣли древнѣйшіе корни, между прочимъ, на Критѣ, гдѣ божество, являющееся изначала съ чертами Діониса, позднѣе — съ нимъ отождествленное, почиталось (какъ подтверждаютъ это и другія указанія) преимущественно подъ символомъ быка.
Не подлежитъ сомнѣнію, что діонисическія причащенія сырому, живому тѣлу жертвенныхъ животныхъ были повсюду только замѣной первоначальныхъ человѣческихъ жертвъ. Павсаній (9, 8) сообщаетъ, что въ Бэотіи принесеніе въ жертву Діонису козлятъ замѣнило періодическія жертвенныя убіенія мальчиковъ. Еще въ эпоху персидскихъ войнъ, по Плутарху, были убиты въ жертву Діонису — „Пожирателю сырого мяса“ три плѣнныхъ перса. На Хіосѣ былъ приносимъ въ жертву тому же Діонису ('Ωμηστής) чрезъ растерзаніе человѣкъ, по сообщенію неоплатоника Порфирія. На Тенедосѣ, гдѣ Діонису былъ усвоенъ упомянутый символъ двойного топора, приносился въ жертву телецъ; передъ жертвоприношеніемъ на копыта тельца надѣвались котурны — высокая обувь, употребительная въ трагедіяхъ, и тотъ, кто нанесъ топоромъ ударъ жертвѣ, спасался къ морю отъ предполагаемаго преслѣдованія мстителей за убійство, — что повторяется и въ обрядѣ аттическихъ Буфоній. Замѣна человѣческой жертвы умерщвленіемъ животнаго не можетъ быть означена культомъ съ большею прозрачностью. Прибавимъ, что Діонисъ, которому приносилась тенедосская жертва, былъ Діонисъ — „Разрыватель людей“ (Ἀνϑρωπορραίστης).
Миніады мечутъ жребій, которой изъ сестеръ жертвовать Діонису, и вынувшая жребій отдаетъ своего сына; сестры, въ изступленіи, почувствовавъ голодъ къ человѣческому мясу, по слову Плутарха, разрываютъ и пожираютъ ребенка.
Съ именемъ Діониса „Человѣкорастерзателя“ должно сопоставить другой, однажды встрѣчающійся, изъ его многочисленныхъ эпитетовъ: Ψυχοδαΐϰτης, что значитъ „убійца, или разрыватель, душъ“. Нельзя относить этого означенія къ его силѣ поражать душу недугомъ священнаго безумія (νοοσϕαλής, νοοπλανής). Нѣтъ, слово выражаетъ идею религіознаго каннибализма въ его чистѣйшей формѣ. Боги каннибаловъ не столько антропофаги, сколько психофаги; они питаются душой, а не плотью жертвъ. Терзая плоть жертвуемыхъ, Діонисъ растерзываетъ ихъ духовное тѣло, ихъ психею. Поистинѣ, діонисіазмъ есть растерзаніе индивидуума, разлученіе я съ собою самимъ.
Мы приходимъ къ твердому выводу: убійственная сторона діонисическаго оргіазма есть оргіазмъ каннибализма. Этотъ каннибализмъ въ принципѣ навсегда сохранился въ Діонисовой религіи, но былъ ослабленъ въ примѣненіи. Человѣческія жертвы никогда не были упразднены окончательно; но пожираніе плоти человѣческой было отмѣнено. Тѣмъ не менѣе, символика культа искала сдѣлать прозрачнымъ первоначальное значеніе живьемъ пожираемой жертвы, какъ жертвы человѣческой.
Человѣческія жертвоприношенія въ діонисической религіи были трехъ родовъ: жертвенныя убіенія дѣтей — какъ кажется, исключительно мужскаго пола, — мужчинъ и женщинъ. Если два первые типа соотвѣтствуютъ младенческому и мужскому аспектамъ бога, — жертвы женскія не столько связываются съ муже-женскимъ (ἀρσενόϑηλυς) обликомъ Діониса или его женскими метаморфозами, сколько съ представленіемъ о принадлежности богу одержимой имъ женщины: ибо ему обреченная разсматривается какъ мэнада. Если
умерщвленные для бога отрокъ, юноша, мужъ являютъ собой его же лики, то женская его жертва есть его Аріадна.
Мы видѣли примѣръ женской жертвы въ разсказѣ Павсанія о Коресѣ и Калирроѣ. Принесеніе въ жертву Калиррои не было исполнено, потому что самъ жрецъ Діониса замѣнилъ собой дѣву, заклавъ себя предъ алтаремъ бога. Однако и Калирроя погибла, бросившись въ рѣку, которая стала носить ея имя.
Переводя позднѣйшій романъ на языкъ первоначальнаго миѳа, мы сказали бы, что Калирроя (т. е. „прекрасно текущая“) стала нимфой рѣки. Ѳиванская Дирка, размыканная быкомъ, превращена въ потокъ Диркейскій. Мѣстные культы женскихъ рѣчныхъ и ключевыхъ божествъ сочетались съ представленіями Діонисова культа. Этіологическое миѳотворчество умножило сонмы ключевыхъ нимфъ, изначальныхъ и естественныхъ спутницъ бога животворящей влаги, образами человѣческихъ душъ, превратившихся въ водяныя божества. Характеристично, что это превращеніе было связано съ трагическими катастрофами, раскрывающими убійственную сторону Діонисова служенія. Это — проекція человѣческой жертвы въ обожествленной природѣ.
Характеристично и то, что жрецъ, долженствующій заклать Калиррою, самъ дѣлается жертвой. Сопоставимъ съ этими данными праздникъ Агріоній въ Орхоменѣ, установленный въ память дѣтоубійственныхъ Миніадъ: женщинъ изъ рода Миніадъ преслѣдуетъ жрецъ Діониса, бѣгущій за ними изъ города съ обнаженнымъ мечемъ. Бѣгство и преслѣдованіе — вотъ моментъ діонисическаго жертвоприношенія, встрѣчаемый нами равнымъ образомъ на Тенедосѣ, какъ и въ обрядѣ аттическихъ Буфоній, отображающемъ черты Діонисова служенія.
Плутархъ сообщаетъ, что въ его время однажды это обрядовое преслѣдованіе женщинъ въ Орхоменѣ имѣло кровавую развязку: жрецъ Діониса дѣйствительно умертвилъ одну изъ „Миніадъ“, послѣ чего жречество было
отнято у его рода. Миніады, умертвившія дѣтей, въ свою очередь являются въ обрядѣ обреченною жертвой. Но если женщины умерщвляются въ преслѣдованіи — (другой примѣръ этого явленія мы видимъ въ миѳѣ о Пройтидахъ, преслѣдуемыхъ Мелампомъ и сикіонскими юношами), — то и преслѣдующіе не обезпечены отъ нападенія и умерщвленія со стороны женщинъ.
Повидимому, въ миѳахъ о Пенѳеѣ и Агавѣ, о Ликургѣ и мэнадахъ, о растерзанномъ мэнадами Орфеѣ, какъ и въ миѳѣ о Калирроѣ и Коресѣ, сквозитъ эта особенность жертвеннаго Діонисова служенія: священная месть обреченныхъ и преслѣдуемыхъ мэнадъ, обращающая жреца въ жертву. Въ этомъ чудесномъ мірѣ діонисическихъ превращеній, гдѣ вакхическое движеніе, по слову Эврипида, охватывало всѣ горы и не оставляло ннчего живого, что не было бы увлечено общимъ вихремъ, — въ этихъ изступленныхъ оргіяхъ, гдѣ священнодѣйствовали всѣ участники и, въ ихъ сознаніи, вся природа, — страннымъ образомъ смѣшиваются жрецъ и жертва, и умерщвляющій въ свою очередь умерщвляется или, какъ Агава, навѣки плачетъ о своей горькой побѣдѣ. Здѣсь убиваетъ любовь, ибо все, доведенное до крайнихъ возможностей напряженія и полноты, переливается въ себѣ противоположное.
Любовь Діониса смертельна. Что Аріадна, ипостась требующей человѣческихъ жертвъ Артемиды, должна погибнуть, такъ же требуется логикой миѳа, какъ и закланіе Ифигеніи, представляющей собою другую ипостась той же человѣкоубійственной богини. Но миѳъ, соединяющій Діониса и Артемиду, какъ два аспекта, мужской и женскій, одной могущественной и страшной божественной силы, обусловливаетъ гибель Аріадны ея соединеніемъ въ любви съ Діонисомъ. По темному свидѣтельству Гомера, Артемида убиваетъ Аріадну своею тихою стрѣлой „по уликамъ Діонисовымъ“, что значитъ, повидимому, что служительница дѣвственной богини навлекла ея месть, бывъ уличенной въ нецѣломудренномъ союзѣ съ богомъ. Семела, первообразъ
Мэнады, погибаетъ отъ любви отца Діонисова, который представленъ миѳомъ уже подъ аспектомъ Діониса, ему изначала присущимъ. Древній, первый Діонисъ имѣетъ матерью безутѣшную Персефону. Трагическая Іо является въ мѣстномъ миѳѣ также достойною матерью бога трагедій.
Священныя дѣтоубійства и взаимныя священныя убіенія изступленныхъ служителей и служительницъ Діонисовыхъ взяты миѳомъ изъ ужасной дѣйствительности кровавыхъ экстазовъ древнѣйшей, забытой Греціи. По отрывочнымъ намекамъ мы догадываемся, что эти убійственныя служенія искореняли цѣлые роды вѣковымъ самоистребленіемъ. Такъ, неоплатоникъ Порфирій упоминаетъ о діонисическомъ кланѣ Бассаровъ, которые „въ неистовствѣ человеческихъ жертвъ и вкушеній жертвенныхъ, изступлено нападая другъ на друга и другъ друга пожирая, уничтожили все свое племя“.
Діонисическая религія принуждена была силою вещей, болѣе всѣхъ другихъ религій, искать освобожденія, искупленія отъ крайностей своего обрядоваго каннибализма. И вотъ, въ ней развивается богатая символика жертвы, которая вся сводится къ одному принципу замѣны, подстановки животной жертвы намѣсто жертвы человѣческой. Такъ, въ Аркадіи жертвоприношеніе дѣвушекъ замѣняется ихъ бичеваніемъ предъ кумиромъ Діониса, какъ въ Спартѣ бичеваніе юношей предъ идоломъ Артемиды замѣщаетъ ихъ жертвенное умерщвленіе. Служенія обоихъ родственныхъ божествъ равно человѣкоубійственны, но освобожденіе исходитъ, повидимому, изъ очищеній Діонисовой религіи, въ лонѣ которой оно совершилось ранѣе. Этотъ освободительный элементъ дѣлается, по мнѣнію Липперта, преимущественнымъ аспектомъ Діонисовой религіи въ религіозномъ сознаніи грековъ. Если Діонисъ является освободителелъ, разрѣшителемъ (Λύσις Έλευϑερεύς), — это потому, думаетъ названный ученый, что онъ вызволилъ матерей отъ закона дѣтоубійства. Быть можетъ, Липпертъ слишкомъ настаиваетъ на этой сторонѣ
діонисической идеи. Во всякомъ случаѣ, мы имѣемъ въ пользу этого положенія нѣкоторыя указанія. Вспомнимъ миссію Эврипила, который, открывъ Ахаіи новаго бога, отмѣнилъ тяготѣвшія надъ ней человѣческія жертвы Артемидѣ. По выраженію того же изслѣдователя, Діонисъ сталъ для эллиновъ примирительной Пасхой.
Мы, поздніе люди, конечно, не можемъ взирать безъ ужаса на это кровавое прошлое человѣческаго сердца. Но пусть нашъ ужасъ будетъ смѣшанъ съ благоговѣніемъ. Остережемся надменной пустоты того культурнаго самодовольства, которое смотритъ со стыдомъ и отвращеніемъ на древній хаосъ человѣчества. Древнѣйшія религіи, съ ихъ каннибализмомъ и изступленіемъ, были плодотворнымъ лономъ религіозной идеи, освѣтившей мракъ міра. Она стоила быть куплена дорогою цѣной. Дорогою, — ибо эти древніе люди, воспитавшіе человѣчество своимъ священнымъ восторгомъ, давшіе ему навѣки религіозный закалъ, — страдали. Но они не боялись ни страданія, ни смерти. Они были боговѣщіе, чуткіе къ Божеству въ мірѣ, и они были жизнещедрые, ни себя, ни другихъ не жалѣвшіе въ своихъ боговдохновенныхъ порывахъ. Они не жалѣли разбить сосудъ своего тѣснаго я и, только разбивая его, впервые обрѣтали себя на волѣ, великія души. Они были — безсознательно — какъ великій дервишъ Персіи Джелалэддинъ-Руми, изреченіе котораго Эрвинъ Роде называетъ наиболѣе духовнымъ словомъ наиболѣе безстрашнаго мистика:
Знаетъ онъ: любовь — убійство. Аллагу!“
Что значитъ на языкѣ восточныхъ мистиковъ: страстное стремленіе къ Богу разбиваетъ ограниченную индивидуальность человѣка: гдѣ пробуждается любовь, умираетъ я.
Жертва была сладостна этимъ древнимъ изступленнымъ, и недаромъ блаженною славитъ Эврипидовъ хоръ вакханокъ діонисическую мученицу — Дирку: „О дочь Ахелоя, чтимая дѣва, ты приняла нѣкогда
сына Зевсова въ струи твои! И ты, о блаженная Дирка, ты отстраняешь мой увѣнчанный сонмъ? Зачѣмъ ты презираешь, зачѣмъ бѣжишь меня? Подожди, будетъ тебѣ милъ Бромій, клянусь гроздіями дара Діонисова!“
Они любили, эти древніе люди, просторъ міра и просторъ Бога и всѣмъ существомъ своимъ доказывали то, что мы, поздніе, испытываемъ только въ минуты мыслительнаго созерцанія, — что „сладостно крушенье въ этомъ морѣ“. Живымъ и непосредственнымъ изволеніемъ вступали они въ мистическое единеніе съ силой, среди вѣчныхъ богоявленій которой они жили.
Ибо не должно думать, что мистицизмъ — въ смыслѣ исканія единства и слитія съ божествомъ — развивается какъ поздній цвѣтъ уже окрѣпшаго религіознаго сознанія, что онъ — его утонченіе и одухотвореніе. Религіозно-историческое изслѣдованіе приводитъ къ противоположному взгляду. Употребленіе огня при жертвоприношеніи — сравнительно новая богослужебная форма. Огонь уже посредствуетъ между матеріальною и сверхматеріальною сферами. Этотъ „чистый жрецъ боговъ“, по индійскимъ и иранскимъ представленіямъ, — какъ посредникъ, какъ жрецъ, становясь между человѣкомъ и богомъ, разобщаетъ, разъединяетъ ихъ. Болѣе древняя форма жертвы состояла въ непосредственномъ кормленіи боговъ. Пища ставилась на мѣстахъ, ими посѣщаемыхъ, между прочимъ, на престолахъ, гдѣ они предполагались сидящими, или — такъ какъ кровь была ихъ любимою пищей — жертвенникъ обмазывался кровью. Къ этому періоду жертвы относится происхожденіе обычая „ѳеоксеній“ (откуда римскія „лектистерніи“) — гостинъ боговъ, примѣры которыхъ мы встрѣчаемъ и въ Діонисовомъ культѣ, — совмѣстныхъ трапезъ, гдѣ боги принимаютъ участіе наравнѣ съ людьми. Здѣсь человѣкъ входитъ въ ближайшее соприкосновеніе съ божествомъ; но и эта близость, повидимому, только ослабленная форма иного культового общенія, когда человѣкъ искалъ бόльшаго и не столько думалъ
о томъ, чтобы напитать божество, сколько о томъ, чтобы самому имъ напитаться и чрезъ то усилиться, обожествиться. Тогда человѣкъ еще вовсе не жертвовалъ, — онъ пожиралъ бога въ его фетишѣ, — животномъ или въ человѣкѣ, имъ исполненномъ, и такъ становился до нѣкоторой степени самъ богомъ. Другимъ средствомъ соединенія служилъ — безъ сомнѣнія, уже въ древнѣйшія времена — мистическій бракъ, примѣры чему мы видѣли въ діонисической обрядовой символикѣ. Искушеніе библейскаго змія: „вы будете какъ боги“, — было нѣкогда символомъ, исчерпывавшимъ все содержаніе религіи; „дѣлаться какъ боги“ значило то самое, что впослѣдствіи люди назвали „служеніемъ богамъ“. Въ эту первобытную эпоху они еще далеки были отъ религіознаго отчаянія гомеровскаго времени, когда имя боговъ было „безсмертные“, а имя людей — „смертные“, и непроходимая пропасть разверзалась между обоими родами. Ибо, какъ говоритъ позднѣйшій орфикъ, „боги — улыбка Божества (единаго), люди — его слезы“.
Послѣ вѣковъ непримиримаго разъединенія земнородныхъ и небожителей человѣкъ начинаетъ прозирать высшее единство. Комментаторы Ведъ приходятъ къ теоріи тождества нашего углубленнѣйшаго и истиннаго я, — я свободнаго отъ всѣхъ случайныхъ признаковъ и придатковъ, отъ всего, что можетъ быть обличено какъ не-я, — и Брамы. На другой почвѣ, на почвѣ моноѳеистической, человѣкъ познаетъ Отца, самоотчуждающагося въ Сынѣ, Онъ же — Сынъ человѣческій, новый Адамъ, лоза, на которой люди — вѣтви; Онъ же обѣщаетъ всѣхъ привлечь къ Себѣ, да будутъ всѣ едино, какъ Отецъ въ Немъ и Онъ въ Отцѣ, — основа, на которой позднѣйшая христіанская мистика строитъ зданіе своего возвышеннаго и утонченнѣйшаго искусства „умнаго дѣланія“, имѣющаго цѣлью (какъ говоритъ Цицеронъ о дельфійскомъ „Познай самого себя“) — открыть духу познаніе его самого и его единства съ мыслью и волею
божественной, каковое познаніе исполняетъ его радостью ненасытимою.
Но въ то время какъ религіозная мысль искала мистическаго синтеза между божественнымъ и человѣческимъ началами, оргіастическіе культы, и среди нихъ преимущественно культъ Діониса, поддерживали непрерывающуюся живую связь между новою мистикой и доисторической мистикой человѣка-каннибала, питающагося своимъ божествомъ, чтобы имъ исполниться, пожирающаго сырое мясо людей или животныхъ или плоть мертвеца, гдѣ онъ вѣдалъ божественное присутствіе, — пьющаго кровь своихъ жертвъ, т. е. ихь душу, чтобы одушевиться богомъ, имъ присущимъ. Намъ должно привыкнуть не стыдиться своего отраженія въ зеркалѣ низшихъ формъ, но съ чувствомъ религіозной благодарности и смиренія равно дивиться извѣчной незыблемости того необходимаго, что пребыло неизмѣннымъ чрезъ всю цѣпь и преемство развитія, и красотѣ того новаго, что стало необходимымъ какъ звено дальнѣйшей цѣпи и высшаго преемства. Такъ, мистическое начало въ развитіи человѣческаго міропостиженія является тѣмъ необходимѣе, живучѣе и истиннѣе, чѣмъ глубже корни его погружаются въ первозданный хаосъ и древнюю ночь.
Діонисическая религія, даже при первомъ и поверхностномъ взглядѣ, производитъ впечатлѣніе первобытной древности. Ея первоначальный каннибализмъ едва прикрытъ болѣе позднею, но исторически прозрачною символикой. Если древнѣйшая жертва совершалась безъ огня, то оргіастическая жертва Діонису обнаруживаетъ свою древность уже тѣмъ, что состоитъ въ растерзаніи живой плоти и непосредственномъ вкушеніи отъ плоти растерзанной. Какъ же мотивируется эта исключительная и единственная изъ греческихъ культовыхъ формъ? Растерзаніе совершается „въ подражаніе страстямъ Діонисовымъ“ (ϰατὰ μίμησιν τοῦ περὶ Διόνυσον πάϑους). По Лактанцію, обряды произошли изъ воспроизведенія божественныхъ дѣяній, страстей и
смерти („ipsi ritus ex rebus gestis vel ex casibus vel ex mortibus nati“). Вотъ объясненіе жертвы въ историческую эпоху: она символизуетъ смерть бога, про котораго миѳъ повѣствуетъ, что онъ былъ растерзанъ. Жертва — символъ бога и его страстей, по позднѣйшему представленію. Но древность не знаетъ символа: въ ней онъ еще живая дѣйствительность. Было время, когда діонисическая жертва былъ самъ Діонисъ. Недаромъ говорится объ обрядовомъ растерзаніи ланей: „растерзывать по слову (или преданію) тайны неизреченной“ (διασπᾶν ϰατὰ ἄρρητον λόγον). Въ тайнѣ тождества жертвы и бога и состоялъ, быть можетъ, сокровенный, мистическій смыслъ обряда. Ибо относить „преданіе тайны“ къ какому-либо мистическому миѳу о Діонисовомъ растерзаніи нѣтъ основаній: миѳъ въ его разновидностяхъ былъ издавна извѣстенъ и распространенъ въ греческомъ мірѣ.
Преданіе о растерзаніи Діониса-Загревса Титанами въ общихъ чертахъ установилось съ VI вѣка. Загревсъ, первоначальный Діонисъ, — сынъ Зевса и Персефоны, Зевсовой же дочери, отъ которой онъ родилъ его, принявъ самъ и придавъ ей образъ змѣи. Имя „Загревсъ“ (вѣроятнѣе всего означающее „великій ловчій“) — имя хтоническаго божества, бога Смерти. У Эврипида Загревсъ — Діонисъ ночныхъ радѣній. Еще ребенкомъ онъ принимаетъ отъ Зевса господство надъ міромъ. Но Гера злобится на сына не отъ ея ложа и подсылаетъ — загубить его — дикихъ Титановъ. Они дарятъ ребенку символическія игрушки — волчокъ, шаръ, пирамиду, между прочимъ зеркало, — чтобы отвлечь его вниманіе. Они вымазываютъ лица гипсомъ, чтобы быть неузнанными. Между тѣмъ какъ отрокъ любуется на свое отраженіе въ зеркалѣ, они нападаютъ на него. Онъ ускользаетъ изъ ихъ рукъ чрезъ послѣдовательныя превращенія, но въ образѣ быка все же дѣлается ихъ добычею. Титаны поглощаютъ растерзанныя части бога, только сердце его, спасенное Аѳиною Палладой, достается Зевсу, который его проглатываетъ: это —
ростокъ будущаго Діониса, долженствующаго родиться отъ Семелы.
Какъ ни много первобытныхъ чертъ обнаруживаетъ этотъ миѳъ, восходящій въ своихъ элементахъ несомнѣнно до глубокой древности, онъ не былъ нераздѣльнымъ достояніемъ діонисическихъ общинъ и не вліялъ значительно на религіозныя представленія культа внѣ круга орфической церкви. Онъ былъ лишь одною изъ попытокъ точнѣе опредѣлить уже данное въ культѣ понятіе страстей Діонисовыхъ, которое, какъ должно выясниться изъ дальнѣйшаго изслѣдованія, непосредственно и безъ всякаго миѳологическаго звена связывалось съ діонисическою жертвой.
ОПЕЧАТКА: Въ мартовской книжкѣ: стран. 46, строка 19 напечатано: хроническомъ, читать слѣдуетъ: хтоническомъ.
