Дора Черашняя

Критик, литературовед, кандидат филологических наук. В журналах и сборниках печатались ее статьи о лирике А. К. Толстого, о современной литературе Удмуртии.

Член Союза журналистов СССР.

И не кончается симпосион

Библиотека эта сравнительно небольшая (около 600 названий), но уникальная, потому что каждый книжный автограф и почти каждая книга в ней — продолжение и знак личного общения, личных духовных контактов Елены (Нелли) Александровны Миллиор^* (1900—1978) с теми, кто эти книги создавал.

Значительная часть жизни Елены Александровны связана с Удмуртией. В 1937 году она была направлена в Ижевск, в Удмуртский пединститут, и принята на должность заведующей кафедрой истории. В 1941—1943 годах, живя вместе с эвакуированной матерью в Сарапуле, она «с лекциями обходила значительную часть Удмуртии», о чем впоследствии писала мне, назвав наши места «настоящей предуральской Россией — не для интуристов, всамделишной». С осени 1943 года и до началу 1960-х годов, т.е. до ухода на пенсию, она была доцентом Удмуртского пединститута.

Однако далеко не всем, даже долгие годы знавшим ее по работе людям известно, насколько богатой, насыщенной событиями и встречами была жизнь Елены Александровны. Об этом может поведать сегодня ее библиотека. Она — как жизнеописание, духовная биография. И — словно остановленное время: книги соприкасаются на полках, как если бы соприкасались разновременные куски человеческой жизни.

«Книга должна быть в работе»

Не проходит ощущение счастья, которым дарила меня Елена Александровна на протяжении 20 лет нашей дружбы. Незабываем прощальный жест — легкое прикосновение ладонью, маленькой, почти детской, и привычное «агатэ́ тю́хэ» (в переводе с греческого — добрый путь).

Она излучала энергию и свет. Как написала ей Лидия Вячеславовна Иванова (композитор, музыкант, дочь известного поэта и ученого) — «ты существо солнечное». Она умела восхищаться самым простым, изначальным и непременно любую беседу превращала в пиршество духа. Напрочь чуждая вещизму, она по-детски радовалась ожерелью из венецианского стекла, присланному из Рима Лидией Вячеславовной, так же, как радостно «угощала» нас глиняными черепками полутора-тысячелетней давности, привезенными ею из археологической экспедиции в Ольвии и Херсонесе.

Душою она была моложе всех окружающих, потому что никогда не уставала жить, не утрачивала вкуса к жизни, интереса к самому ходу истории. Однажды сказала, что не хочет умирать, потому что «невероятно интересно» узнать, что будет дальше.

Книги свои она любила. Они открыто стояли на полках, можно было подходить, листать. Но некоторые, самые дорогие для нее, были тщательно обернуты вощеной бумагой, обвязаны тесьмой и спрятаны подальше. Процесс их извлечения, развязывания, развертывания был ритуалом, увертюрой к пиршеству.

Приобретение книги было событием. На титульном листе она отмечала, где и когда куплена книга. Обычно записывала, кому что дает, нервничала, если долго не возвращают. И в то же время была наделена, как сказал бы Данте, «добропоспешающей щедростью: даровать многим; даровать полезное; делать подарок до того, как о нем просят». Любила угощать книгами — показывать их, зачитывать отдельные места. И пока вы листали книгу, она, заглядывая сбоку, снизу вверх, прямо в глаза, по-детски нетерпеливо пыталась предугадать ваше впечатление. Тут же начинала атаковать вопросами, побуждала определить свое мнение.

Книги на дом чаще давала сама, без просьб, и, провожая к дверям, таинственно, изнутри, улыбалась, словно предвкушала за вас радость первого прочтения. Или — заново переживая свою давнюю радость?

Сама, правда, редко читала вслух (щадила глаза для работы) Слушала же удивительно: всем существом, вся была здесь, но в то же время — далеко и где-то в прошлом Чувствовалась многомерность ее мира, хотя многих «далей» я не прозревала, пока не соприкоснулась с ее архивом — уже сейчас. О неисчерпаемости ее личности говорит и автограф Т. Ю. Хмельницкой, автора вступительной статьи и составителя книги А. Белого «Стихотворения и поэмы» (1966): «Вечно молодой, творчески неиссякаемой, увлеченной и увлекающей Нелли с нежностью и все растущим теплом и восхищением. Тамара Хмельницкая. 1966». Дорогая память о наших совместных чтениях вслух — сборник О. Мандельштама «Стихотворения» (М. — Л., 1928), о котором она мне однажды сказала: «Он — ваш», — и строки ее писем с сообщениями, где что публикуется о Мандельштаме (на любви к этому поэту мы и сошлись).

Дарение книги тоже было событием или заранее готовящимся праздником. Для С. Р. Сакаевой (ныне — старшего преподавателя кафедры общей физики Удмуртского университета) она долго искала в магазинах сборник статей Макса Борна «Физика в жизни моего

поколения» (М., 1963) и надписала так: «Дорогой Соне, аспиранту in spe^* на память обо всем, о музыке, об искусстве, о беседах, о твоей студенческой юности. Будешь физиком-теоретиком — вспоминай об античнике Е. Миллиор. 29.XII.63». Книгу «Труды и дни» («Мусагет», 1912, № 4—5), приобретенную в Баку 31 мая 1928 года, она подарила мне «в знак дружбы и на память о вечере 6.II.60 г.» Она умела дарить самое нужное (я тогда писала дипломную работу о Брюсове, интересовалась символизмом). Такого же типа автограф и на книге Сервантеса «Дон Кихот», подаренной Ф. Б. Ажимовой (тогда — студентке историко-филологического факультета Удмуртского пединститута; ныне — учителю литературы средней школы № 40 г. Ижевска), которую она любила, как дочь: «7 июля 1960 г. В память фильма, который мы смотрели вместе в Киеве в 1957 г. Сценарий фильма написан моим двоюродным) братом Евг. Шварцем».

Иногда просто говорила: «Возьмите» — и объясняла: «Вам нужнее. Что она будет лежать? Книга должна быть в работе». Не имело значения, редкая ли книга, ценная ли, — расставалась она легко и радовалась, что книга будет в работе. Так появились у меня Б. Томашевский «Теория литературы» (М. — Л., Госиздат, 1928). А. Н. Веселовский «Избранные статьи» (Л., Худож. литература, 1939), М. О. Гершензон «История молодой России» (М. — Пг., Госиздат, 1923) и — антикварное издание «Писем русского офицера» Федора Глинки (1816), которое с такой же легкостью и радостью я подарила потом в память о Елене Александровне знавшему ее видному ученому-филологу: ему — нужнее.

Родом из детства

С началом жизни Елены Александровны связаны в ее библиотеке две книги: «Война и мир» Л. Толстого (тома 4,5,6 из Полного собрания сочинений под редакцией и с примечаниями П. И. Бирюкова, типография товарищества И. Д. Сытина, М., 1913; на форзаце 4-го тома — старая переводная детская картинка «мотылек») и «Драматическая трилогия Гр. А. К. Толстого» (СПб, 1911) —3-й том из Полного собрания сочинений,

нарядно оформленное издание с книжным знаком типографии М. Стасюлевича. «Трилогия» была подарена родителями (есть надпись) «7 марта 1913 г. в Баку», где прошли детство и юность.

Кем был отец Елены Александровны, точно не знаю (кажется, инженером), но о том, каким он был, можно судить даже по одному ее воспоминанию. 12-летней девочкой шла она с отцом по улице. Навстречу похоронная процессия. Отец остановился, снял шляпу. Она удивилась: «Это был твой знакомый? Кого хоронят?» — «Брата по человечеству».

Мать Мария Борисовна была урожденной Шварц, отсюда — двоюродное родство Елены Александровны с драматургом Евгением Шварцем и с артистом эстрады Антоном Шварцем, на книге которого «В лаборатории чтеца» (М., 1960), подаренной мне, она подписалась «Е. Миллиор-Шварц». В конце XIX века Мария Борисовна окончила Венскую консерваторию. Работала пианисткой-педагогом и аккомпаниатором. Как писала она о себе Д. Кабалевскому, «воспитывалась на Бахе и Шумане, а Мендельсона мы, глупые девчонки, называли «Zuckerwasser». Люблю музыку страстно». К эпилогу истории их переписки я невольно оказалась причастной. Однажды, это было в конце 60-х годов, Елена Александровна попросила меня распечатать почтовый конверт большого формата. Я стала его рассматривать. Отправитель — Д. Кабалевский, а на штемпеле — 1956 (?!) год. Когда же я вскрыла конверт, то поняла, почему Елена Александровна много лет его не распечатывала: она знала, что в нем. По ее просьбе Д. Кабалевский вернул письма ее матери, сопроводив их своим письмом, с такими, в частности, словами: «...она была человеком хорошей, большой души и доброго сердца. И получить от такого человека одобрение своей работы — это для каждого из нас — людей искусства — очень дорого». В архиве Е. А. Миллиор есть несколько писем Кабалевского Марии Борисовне, его фотография 194<6> г. с полустершейся дарственной надписью^*, а также присланный им комплект пластинок с записью его Квартета № 2.

Из сказанного можно получить представление о той семейной атмосфере, в которой формировались нравственный облик, интересы, вкусы Елены Александровны;

понять истоки вечной озаренности детством; можно почувствовать, насколько характерны для нее такие, например, строки (из письма мне от 5.VI.73): «...и — о позор! — перечитала «Приключения Тома Сойера» — прелесть!» — тут же продолжает: «Посетила 2 засед<ания> с докладами по классич<еской> фил<ологии>»...

«Держите высоко светоч гуманизма»

это стихи поэта Вяч. Иванова, посвященные Елене Александровне. Написаны в мае 1924 года в Баку. А свой фотографический портрет он подарил ей с такими словами: «Моей научной сотруднице и сомечтательнице Елене Александровне Миллиор».

Едва мы познакомились, я уже знала, что она ученица Вячеслава Иванова. Об этом всегда говорилось с гордостью. В 1920—1924 годах Вяч. Иванов был профессором кафедры классической филологии Бакинского университета. Елена Александровна окончила словесное отделение этого университета. Учитель подарил ей свою книгу «Дионис и прадионисийство» (Баку, 1923) с автографом на греческом языке^*, в переводе С. С. Аверинцева (с которым, кстати, Елену Александровну связывало дружеское общение) звучащим так

«Нелли, первой воительнице среди ученых бесед, совоокой деве, —
то, в чем я, хороначальник, наставлял фиас юных» ¹

Отсвет этих строк и взаимоотношений с Учителем лежит и на других его книгах, которыми она особенно дорожила. Это — «По звездам. Статьи и афоризмы» (СПб, Оры, 1909); трагедия «Прометей» (Пб, Алконост, 1919), в серии «Памятники мировой литературы» — «Алкей и Сафо. Собрание песен и лирических отрывков в переводе размерами подлинников Вячеслава Иванова со

вступительным очерком его же» (М., изд. М. и С. Сабашниковых, 1914); прекрасно иллюстрированный журнал «Аполлон» (1914, № 3) с его же статьей «Чюрленис и проблема синтеза искусств»; а также редчайший сборник стихов рано умершего поэта Бориса Нелепо (Л., 1925) с предисловием Вяч. Иванова.

В отдельной папке, обернутые (каждый!) вощеной бумагой, хранились рукописные автографы Вячеслава Ивановича, правленая гранка с набора его книги «Дионис и прадионисийство»^*, письмо, открытка и записка, присланные из Рима, где Вяч. Иванов жил с 1924 года (сохраняя до конца 30-х годов советское гражданство²); а также многолетняя дружеская переписка с его дочерью. Были в архиве Елены Александровны и ее бакинские дневники, но, живя подолгу (особенно в последние свои годы) в Ленинграде, она увезла их с собой. В открытке от 20.III.74 она сообщала мне: «Сейчас списываю (фрагментарно) из дневн<иков> 20—22 г, хочу отправить Лидии Вяч., фигурирует она, Вяч<еслав>, общие знакомые. Встреча с далекой юностью»

Два завета своего Учителя она не уставала повторять нам. Один — устный завет-наставление: «Окружайте себя учениками» Другой — из письма Вяч. Иванова, — во многом определивший ее нравственную позицию: «Держите высоко светоч гуманизма. Это нужно веку». Привожу текст этого письма.

«8 марта 1925

Дорогая умница, Нелли, будьте и впредь умницей! Пишу эти несколько строк, чтобы Вы услышали мой голос и выдержали мой испытующий взгляд. Верны ли Вы науке, Элладе, dem großen Ernst des geistigen Strebens?^** Сентиментальное — не увлажняет ли, не расслабляет ли Вас? Не откажите представить подробнейший отчет о Ваших университетских делах и планах, как и о всей Вашей умственной и — если хотите — духовной работе. Для моих личных нужд и интересов не откажите также в пространных сообщениях об университетской жизни и, в частности, о словесном отделении,

которое, по моему представлению (никто мне ничего не писал толком, и я принужден довольствоваться гипотезами), принадлежит ныне Вост. факультету. Мне нужно только иметь, по возможности, перечень моих книг, перешедших в университетскую библиотеку, и оставшихся у Сергея Витальевича, которого я просил о том написать. Без некоторых умираю. Ибо их нужно иметь у себя, а не в библиотеках. Мой бедный 2-томный лат. словарь Георгеса!³ A Rhode’s «Psyche»!..⁴ Лучше и не вспоминать... Денег нет, обзаводиться утраченным нельзя: heu me miserum!..^* Только что ушла от меня милая девушка, которую я учу по-гречески, потому что она жаждет научиться... Держите высоко светоч гуманизма. Это нужно веку. Я не гуманист по миросозерцанию, но всегда буду свидетельствовать, <что прекрасно, то и мило, а что не прекрасно — не мило> <...>

«Выходит, что теперь учителя — мы»

Автографы на книгах видных ученых-античников (филологов и историков): С. Я. Лурье, И. М. Тронского, Я. М. Боровского, А. И. Доватура, К. М. Колобовой, письма академика И. И. Толстого, само наличие в библиотеке книги С. А. Жебелева «Древний Рим» (1922, 1923) — все это восходит к ленинградскому периоду жизни Елены Александровны. Она училась в аспирантуре на истфаке ЛГУ. Научным руководителем был С. А. Жебелев, а после его кончины — И. И. Толстой.

Непосредственное общение и многолетняя переписка с ленинградскими друзьями позволяли ей, живя вдали от научных центров страны, быть в курсе того, какими проблемами заняты античники, что нового должно появиться в книжных магазинах. В письме от 25 декабря 1947 года А. И. Доватур сообщал ей о С. Я. Лурье: «Он выпустил «Очерки по истории античной науки» и «Геродот». Сейчас работает над II томом Истории Греции; занимается также Сафо и, конечно, целым рядом других вопросов». О себе: «Сдал редактированный мною II том Цицерона⁵, получу вскоре III. Если Вы видели в продаже перевод писем Плиния и у Вас появилось намерение приобрести, — оставьте это намерение, ибо Плиний будет Вам

прислан» (А. И. Доватур, 24.II.50) «...наступающий год пройдет под знаком истории латинского языка» (И. М. Тройский, 3.I.51).

«Сейчас в Учпедгизе печатается книга (моя и Глускиной) «Очерки по истории древней Греции». Выйдет из печати она летом <...>. Тебе, конечно, будет оставлен экземпляр» (К. М. Колобова. 29.IV.58). Кстати, на эту книгу Елена Александровна написала рецензию в академический журнал «Вестник древней истории» (1959, № 4) Из письма Ксении Михайловны Колобовой от 7.I.55 г.: «Вчера умер проф. Тарле. Еще нет одного из наших учителей. Так-то, моя дорогая. Выходит, что теперь учителя — мы, и никуда от этого не денешься».

Краткий автограф проф. И. М. Тронского на «Истории античной литературы» (3-е изд., Л., 1957): «Дорогой Елене Александровне Миллиор от сердечно преданного И. Т. 9.Х.57», — имеет предысторию. По письмам ученого сегодня можно восстановить его планы и сам процесс работы над книгой. Не удовлетворенный первым ее изданием, он писал Е. А. Миллиор 28 декабря 1947 года: «Задача следующего десятилетия — снова пройти через всю античную литературу, уже в свете задач, программно намеченных в статье о стадиальном единстве. Посему снова берусь за старика Гомера, посижу над ним год или два, а затем обращусь к трагедии». Как точно (ровно на 10 лет!) рассчитал он объем и исполнение этой работы.

С именем И. М. Тронского связаны многие строки ее записных книжек. Иногда это всего два-три слова, например: «У Тронских (о Пире и проч.). 1.III.64», — но нам, ее друзьям, они напоминают и об особом интересе Елены Александровны к личности Платона, к его диалогам, и об очень живом (не только литературном!) их восприятии, которым она заразила и нас; и о «Пире» — «философской поэме любви», этот диалог она обычно называла по-гречески «Симпосион» (Symposion), что значит пиршество духа, застольная беседа, развлекательная и интеллектуальная.

Платон занимал ее и в связи с работой над «Дионом» — романом из жизни Древней Греции IV в. до н. э.⁶, которому она посвятила более 10 лет жизни и главы которого читала своим друзьям-античникам. Из письма Я. М. Боровского от 18.V.68: «...главное же, что я хочу сказать, — «Дион» никоим образом не «бред», а

«вещь», и притом интересная уже в том фрагментарном состоянии, в каком мы с ней ознакомились». В одном из писем мне (7.VIII.74) Елена Александровна так сформулировала замысел романа: «Я бы хотела создать ощущение истории. Личность — ее нравственное начало». И в другом (15.VIII.76): «Жаль прерывать работу над Дионом, хотя я отдаю себе отчет в том, что моя затея с романом может кончиться полной неудачей. Feci quod potui»^*. Переключаясь из воображаемого мира в реальный сегодняшний, она иногда оставалась в «речевой зоне» эллинов: «Рец<ензия> на кн<игу> «зарезана», но клянусь собакой (так Сократ клялся) — моей вины в сем нет» (открытка мне от 24.IV.69). Перечисляя в письме к И. Н. Шейниной (выпускнице историко-филологического факультета Удмуртского пединститута) духовные соблазны Ленинграда, она взывает: «Боги! Дайте сил на все!» (12.III.69).

Удивительно ли, что к такому преподавателю тянулись студенты? Сбывался завет Вяч. Иванова. Она устраивает «субботники» с чтением отрывков из античных писателей, организует античный вечер (который затем был повторен за стенами пединститута, в Доме учителя). Программу вечера одобрил в своем письме (11.VI.57) проф. Я. М. Боровский: «В выборе отрывков видно много не только вкуса, но и такта по отношению к «широкой» аудитории, а теоретическая часть нешаблонна». К. М. Колобова, зав. кафедрой Ленинградского университета, радуется: «...твоя энергия не пропала даром. Сколько огоньков ты снова зажгла в человеческих сердцах и умах!.. Под твоим влиянием я теперь думаю — не провести ли и нам античный вечер в Университете? Посоветуй, как лучше его организовать... рекомендуй программу» (18.IV.57).

В совершенствовании греческого языка ее наставляли И. М. Тронский и А. И. Доватур, в преподавании студентам латыни — автор вузовского учебника латинского языка Я. М. Боровский (и А. И. Доватур). В письмах Боровского даются задания, подробные разборы и оценки ее переводов: «Прошлый раз Вы писали, что «грызете» Цезаря. Все ли разгрызается до конца и не возникает ли при этом каких-нибудь вопросов? Пожалуйста, не

забывайте о наличии ленинградских консультантов» (6.XI.52); «...я знаю, что полузнайства Вы не допустите (31.XII.51).

«Верь, друг мой, сказкам...»

Книжные автографы раскрывают нам широту и разнообразие дружеских связей Е. А. Миллиор со многими творчески яркими людьми. Вот прекрасно иллюстрированные книги искусствоведов — научных сотрудников Эрмитажа: Ц. Г. Нессельштраус «Искусство Западной Европы в средние века» (Л., 1964) с надписью: «Дорогой Елене Александровне с любовью и уважением от автора», — и М. Я. Варшавской «Ван Дейк. Картины в Эрмитаже» (Л., 1963): «Милой Нелли — чтобы помнила обо мне. М. В.» Вот книга И. Ф. Кунина «Петр Ильич Чайковский» (М., 1958, серия ЖЗЛ). И автограф, и регулярная переписка говорят об их давней дружбе. По рассказам Елены Александровны, в Москве она часто останавливалась у Куниных.

Однажды (в письме мне от 18.VI.72) она подробно описала свою прогулку по Ленинграду вдвоем: «Приятельница — интересный, талантливый, очаровательный человек, поэтесса, переводчик — Н. Я. Рыкова». Дарственную надпись можно прочитать на книге Н. Макьявелли «История Флоренции». Перевод Н. Я. Рыковой (Л., 1973): «Дорогой Нелли, старому другу, с неизменной симпатией. НР». На книгах Ю. Юзовского, писателя, литературоведа, театроведа, автографов нет, но на форзаце одной из них («Мы с Наташей плывем по Волге», М., 1962) есть пометка Елены Александровны: «На память о встрече 1963 г. утром 31 дек. 62 г. Е. М.» А в ее записных книжках 1962 г. я нашла две строчки: «24-го апр. был Юз<овский>. Блеск, фейерверк ума. С интересом отнесся к моему оч<ерку> о Т. М. <анне>».

С особенной теплотой и значительностью вспоминала она всегда свою дружбу с Виталием Бианки. Об этом сегодня рассказывают нам его автографы и письма, строки в ее записных книжках. Первые записи относятся к осени 1952 года: «2 сент. Познакомилась с Бианки». «Вчера интересный день... С Вит. Вал. Б. 5.IX». «Вчера утром черный дрозд. Вечером чтение рассказов ученика Бианки Сладкова. 8 сент.» «Разговаривала с Бианки. 9 сент.» «Читаю Бианки. 10 сент.» «От Бианки книга.

15.IX». Вот она, эта книга — «Лесные были и небылицы» (Л., 1952), с машинописным текстом-автографом на приклеенном к форзацу листе: «Нелли Александровне Миллиор на добрую память о встрече, о рассказах Н. Сладкова, о мыслях, одновременно возникающих в разных точках Земного Шара, — этот краткий самоучитель любви к родным лесам и их обитателям, — так странно непохожим на нас и так смешно на нас похожим, — от В. Бианки и Вит. Бианки. 13 сентября 1952 г Комарово». В конце этой книги рукой Виталия Бианки написаны строки А. Блока (которого он в письмах не раз называет «моим поэтом») из цикла «О чем поет ветер»:

Другой, рукописный, автограф Бианки — на сборнике Н. Сладкова «Серебряный хвост Рассказы о кавказской природе» (М. — Л., 1953): «Дорогой Елене Александровне Миллиор на память о летних днях, проведенных с нами в Комарове. Вера и Вит. Бианки. 30 октября 1953 г.» Еще об одной их встрече (в Дубултах в 1956 году можно узнать из письма Веры Николаевны «После Вашего отъезда погода испортилась <...> Отдыхающие негодуют, а кто работает, приветствует пасмурные дни и радуется своим успехам. Вит. Вал. приналег на «Лесную газету». Напишет Вам, как немного освободится, а в данный момент шлет Вам горячий привет Смотрите на группу, пусть она напоминает Вам время наших сборищ и вызывает улыбку, глядя на эту веселую компанию в головных уборах <...>.» Фотографию, о которой здесь говорится, Елена Александровна с удовольствием показывала нам (впоследствии увезла в Ленинград) и при этом, как напомнила мне Ф. Б. Ажимова, называла Бианки Фавном. «Головными уборами» были там венки из веток и цветов.

В минуты горькой утраты (кончина матери) Елена Александровна находит поддержку у Бианки Привожу его ответное письмо почти полностью:

«2.04.56. Ленинград.

Милая, милая Елена Александровна — Нелли! Мой поэт сказал:

Во дни такого страшного горя, такой тоски, как у Вас, святотатством кажется эта мысль. Но это не святотатство уже потому, что нисколько не умаляет ни любви к ушедшему, ни скорби о нем, а только дает силы пережить горе, кажущееся безвыходным. Сколько раз эти строки побеждали во мне отчаяние при потере близких.

Те, кого мы очень любим, навсегда остаются с нами и утешают нас, когда мир кажется нам сплошь черным, жизнь — сплошной ночью.

<...> очень хорошо, что в эти дни Вы вспомнили о нас, что захотели вложить свою беспомощную руку в наши дружеские руки. Мы с В. Н. крепко верим, что нам удастся перелить в Вас свою жизненную силу, в которой Вы сейчас так нуждаетесь, свою веру в жизнь... и в смерть, которой нет.

Последние годы я очень много думаю о ней и с интересом жду ее к себе, с большим интересом, — не могу найти другого слова, — как ждут большой, хорошей перемены в своей жизни.

Вы правы: я — богач. Но не столько потому богач, что у меня есть любимая жена, и любимая моя работа, и мои любимые ученики, — сколько потому, что дал мне Бог любить общую нашу мать — родную Землю, о которой мы так часто забываем. Все мы из нее вышли, все в нее вернемся, — и это хорошо для нас. Вот моя «автоэпитафия»:

Когда-то я очень рассердился на Марка Аврелия, сказавшего: «Ты молишься: «Сохрани мне жизнь моих детей!» Молись: «Сделай так, чтобы мне было все равно, умрут мои дети или будут жить» («Наедине с собой». Возможно, наврал — но мысль точна).

Как видите, и великий христианин и ничтожный язычник как я, вначале шарахаются, а потом приходят к одной и той же благодатной мысли <...>».

Отвечая на письмо, в котором Елена Александровна (как можно догадаться) восхищалась запуском искусственного спутника, Бианки снова размышляет о жизни, смерти и бессмертии. Ответ датирован 20.I.59, т. е. написан незадолго перед кончиной писателя (10.VI.59): «<...> Чем ближе к смерти, тем глубже я проникаю в блистающий мир, рассказанный самым реалистическим (для меня) и единственным писателем будущего, Вам известным.

Закончу это задумчивое письмо советом моего поэта.

И вот мои полеты в Космос <...>»

«Feci quod potui...»

Последние годы жизни Елены Александровны прошли под «звездой Булгакова». На ее книжных полках появились отечественное и зарубежные издания романа «Мастер и Маргарита»; венгерское и финское — подарены переводчиками. Творческая увлеченность романом расширила и без того немалый круг ее общения. Свои эссе («Фаустус и Мастер», «Иван и Мастер», «Вина и расплата», «Свет или покой») она проверяла на многих, часто даже случайных, собеседниках, обкатывая (ее слово!) мысль. С благоговением рассказывала и писала нам она о встречах с М. М. Бахтиным и Е. С. Булгаковой «<...> свидание с Бахтиным состоялось. В целом одобрил, даже во многих моих решениях (напр. о Маргарите-ведьме), но есть и разногласия: Мастер (по его мнению) получил «покой», а не «свет»,

роман не завершен» (из письма мне от 15.III.73). «<...> я хочу доделать главу «Свет и покой», чтобы громче прозвучало забытое слово — «милосердие» <...> Сегодня, в нынешней 4-й четверти XX века, его (т. е. его содержание) следовало бы возвратить к жизни <...> Не знаю, не уверена, что правильно и точно поняла сущность «покоя» у Б<улгако>ва: «счет закрыт», т. е. примирение с собой и прощение вины как дар Иешуа и Маргариты. Ключ — в сцене апофеоза в «Фаусте» (из письма мне от 27.I.77). Машинописный экземпляр эссе «Свет или покой» она подарила мне с Приложением — записями своих бесед со вдовой писателя. Вот две из них:

«Записано мною со слов Елены Сергеевны Булгаковой 15 ноября 1969 г. в Москве:

«В конце жизни Михаил Афанасьевич Булгаков ослеп и лишился речи. Объяснялся он жестами, которые понимала лишь Елена Сергеевна, его жена. Однажды он сделал знак, что чего-то хочет.

— Лимонного соку? Отрицательный жест.

— Твои работы? Нет.

Елена Сергеевна догадалась:

— «Мастера и Маргариту»?

И человек, утративший речь, огромным усилием воли произнес два слова:

— Пусть знают».

«Запись 25 мая 1970 г.: Елена Сергеевна сказала, что «покой» и «свет» — оба конца были в первоначальном тексте, не варианты». Об этой беседе Елена Александровна писала мне в открытке от 28 мая 70 года: «<...> 3 недели я прожила в М<оскве>, встретилась с Ел. С. Булгаковой и вручила 2 работы: старую (Фаустус и Мастер) и последнюю (Иван и Мастер), получила ее одобрение». Позднее, уже при нашей встрече, Елена Александровна приглушенно и строго (так обычно она говорила о самом важном) сообщила, что Елена Сергеевна включила ее статьи в Архив Булгакова.

Как-то в разговоре Елена Александровна процитировала Шопенгауэра: «Трагедия старости не в том, что человек стареет, а в том, что он остается молодым». Это — о ней. Это она — о себе. До конца дней своих она противостояла старости и смерти пытливой мыслью и неизжитыми чувствами. «Все как-то зыбко, но Макс⁸

сказал (вслед Горацию): Живи текущим днем Carpe diem^*. Все так — интересно». Вот почему заката не было. Была внезапная остановка движения.

***

Согласно последней воле Елены Александровны, библиотека разделена между несколькими ее ижевскими друзьями⁹. Ее жизнь — через книги, письма, рукописи — продолжается в нас. И не кончается симпосион.