Вячеслав Иванов. Собрание сочинений в 4 томах. Том 3

O. A. ШОР — O. ДЕШАРТ

11 мая 1978 г. скончалась в Риме Ольга Александровна Шор — О. Дешарт.

За несколько недель до смерти она завершила и окончательно проверила рукопись своих комментариев и примечаний к настоящему тому Собрания Сочинений Вячеслава Иванова. Том этот она считала особенно важным и значительным для изучения духовного пути поэта. Но уже был ею составлен подробный план следующих трех томов, которые продолжат и завершат издание.

Этот поистине монументальный труд мог быть осуществлен только благодаря провиденциальной встрече издателей — которым принадлежит инициатива предприятия — с лучшим знатоком творчества Вячеслава Иванова, ближайшим другом и постоянной сотрудницей его, О. А. Шор. Так началась многолетняя работа издателей в Брюсселе и О. Дешарт в Риме. Мало-помалу органически выявилась своеобразная форма этого издания с его критическим аппаратом, с неизданными документами — письмами и дневниками, комментариями и отдельными статьями.

Редактор (О. Д.) не только историк описываемой им литературной эпохи, но и чуткий истолкователь и — последние 25 лет жизни Вячеслава Иванова — личный свидетель его переживаний и духовных опытов.

На поэта, на его долгую, сложную жизнь и его творчество автор комментариев устремляет свой прозорливый взгляд. Но в то же время непрестанно чувствуется между ним и поэтом то глубокое «созвучие», та изначальная общая интуиция, которая существовала еще до их личной встречи.

О. А. родилась 20 сентября 1894 г. в Москве. В семье ее все были музыканты: Давид Шор — брат отца — знаменитый пианист и педагог; Александр, ее отец, известный рояльный мастер, для которого была создана в Московской Консерватории специальная кафедра. Сестра, Вера — прекрасная скрипачка; брат, Юра, виолончелист. Молодой Оле нужны были вся ее сила воли и упрямство, чтобы отказаться серьезно учиться игре на рояле. Никто в семье не мог представить себе жизни без музыки. Гостеприимный дом Шоров был живым центром культурной жизни. Музыканты встречались там с поэтами, писателями, философами. Мать О. А. была одним из деятельных членов «Общества Свободной Эстетики». На вечера, где выступали представители литературного и философского авангарда и разгорались прения, она проводила контрабандой свою дочь Ольгу, которой, как подростку и гимназистке, посещение такого рода собраний официально воспрещалось. Там — в те блестящие и волнительные годы, предшествующие Первой Мировой Войне, — она с удивительной остротой и интуитивной силой начала свои философские и литературные занятия. Там же в первый раз она издали видела и слышала Вячеслава Иванова.

Хотя балетные эксперты — друзья семьи — заметив ее исключительные способности к танцу, и сулили ей блестящую артистическую карьеру,

688

 ее решение было принято сразу и навсегда: всю жизнь она посвятила духовной работе и исканию истины. Молоденькой студенткой она поехала в Фрейбург, где слушала философа Риккерта. Там она часто встречалась с группой русских неокантианцев и на всю жизнь подружилась с Сергеем Гессеном и Федором Степуном. Но философские позиции своих фрейбургских — впоследствии московских — друзей О. А. отнюдь не разделяла. Да и вообще окружающий ее философский мир был ей далек. Ее учителями были Платон, Августин и Микельанджело. Ибо искусство было для нее — в той же мере, как спекулятивная философия — необходимой ступенью к познанию.

В те ранние годы начала она работать над «мнемологией» — так позже назвала она свою медленно разрабатывающуюся философскую систему. Здесь не место писать о ней и перечислять, хотя бы и в общих чертах, главные элементы этой сложной онтологической системы. Важно только указать на существенную близость исходных положений автора «мнемологии» к мировоззрению Вячеслава Иванова. Причем не о влиянии дело идет, а о духовном «созвучии».

«Блаженный Августин — читаем мы в тезисах, кратко формулированных О. А. в 1933 г., но восходящих к записям более ранним — впервые указал связь Памяти с началом тождества, отметив Память в человеке как его благороднейшую способность. Это именно она — Память — удостоверяет наше бытие, неизменно настаивая на тождественности души самой себе. Потому бл. Августин и употребляет promiscue слова «esse» и «memoria», когда хочет обозначить основной акт души.

Но если Бытие и Память — одно, то не в смысле их неразличимости. Узнание есть возврат узнаваемого к воспоминаемому; возврат предполагает отход. На онтологическом языке это значит: Бытие являет событие; событие, узнав себя в Бытии, возвращается к событию. Или: Бытие рождает Слово: Слово, вспоминая свое рождение, утверждает себя единосущим Бытию. Или: Бытие говорит событиями; Событие возвращается в Бытие актом Памяти. Сказать: Память возвращает событие Бытию — значит сказать: Событие и Бытие — одно, т.е.: «А1 есть А» и «А есть А1». Действие Памяти обращает принцип тождества в начало Жизни. Память есть не только способность души, но и действие духа, Духа животворящего». *

Среди многих голосов современников — ей почти всегда чуждых — молодая искательница, размышляя о Памяти и Бытии, различает звуки ей глубоко близкие и сродные. О памяти-Мнемосине непрестанно поет в своих стихах Вячеслав Иванов. Его статьи о Символизме построены на противоположении искусства «беспамятного» духовному акту «воспоминания». Искусство для него как для молодого философа, размышляющего над письмами и сонетами Микельанджело, есть путь к познанию, открытие realiora за realia, умение «видеть разум явлений, прозревать и благовествовать собственную волю сущностей». Искусство также «соединение, в прямом и глубочайшем значении этого слова. Поистине оно не только соединяет, но и сочетает. Сочетаются двое, третьим и высшим. Символ, это третье, уподобляется радуге, вспыхнувшей между словом — лучом и

689

 влагою души, отразившей луч... и в каждом произведении истинно символического искусства начинается лестница Иакова». *

Этому вторят мысли о Памяти как силе единения, которые были одной из первоначальных интуиций у О. А. и которые так сформулированы в записях 1933-го г.: «Память есть Единение, Встреча, Событие События с Бытием — их ἀπάντημα.* Между Бытием, Событием и Памятью надо различать, но их нельзя разделять».

В 1921 году О. А. участвовала в создании «Академии Художественных Наук» (ГАХН) и стала её ученым секретарем. В Академии, президентом которой был П. С. Коган, велась серьезная работа, собирались оставшиеся в Москве представители свободной интеллигенции. Но существовать Академии становилось все труднее и труднее, и через несколько лет она была ликвидирована.

Летом 1924 г. Вячеслав Иванов — после четырехлетнего пребывания в Баку — был в Москве — перед окончательным отъездом в Италию. Там он и О. А. много беседовали; поэт радовался, слушая мудрого экзегета своих произведений и «спутника» на той же духовной тропе.

В 1927 году О. А. приехала в Рим. Там она продолжала — наряду с философскими размышлениями — свои исследования по истории искусства. От работ этих остались ценные записи, многое освещающие по-новому.

В Риме дружба с Вячеславом Ивановым, с его дочерью и сыном все больше углублялась. О. А. мало-помалу стала — хоть и не было никакой родственной связи — любимейшим членом всей семьи. *

Вячеслав Иванов был для нее учителем и художником, выразившим и выражающим на своем языке истины ей «созвучные». Он, со своей стороны, высоко ценил ее философские искания, признавал в них — помимо точности и остроты спекулятивного мышления — глубокие духовные интуиции.

«... страницы
Невнятной бормотни крыло
Горящей гостьи, феникс-Птицы,
Огнем и Духом обожгло...»

писал Вячеслав Иванов в полушутливом стихотворении, обращенном к О. А., которую в семье прозвали «Фламинго» и «Птицей, прилетевшей из древнего Египта». *

Вячеслав Иванов подводил итоги после тяжелых, порой трагических происшествий, глубоко ранивших его. О. А., со свойственным ей духовным умением, раскрывала скрытые нити, указывала на внутреннее единство между жизненными событиями и произведениями искусства, по своему их отражающими; она была тогда уже не только творческим истолкователем поэтических и теоретических писаний Вячеслава Иванова, но и «толмачем» его «земной судьбы», как писал он в другом, тоже обращенном к О. А. стихотворении в сентябре 1948 г.:

690

Тебе, хранительный мой гений,
Душевных ран и плоти врач,
Вождь в сумерках моих видений,
Земной судьбы моей толмач;

Тебе, кто, за чертой явлений,
Небесных помнишь мир селений
И слышишь ангелов полет,
Житейский правя обиход

Смиренномудро, безымянно, —
Затем что, кто ты, несказанно, —
Как звать тебя, сказал бы тот,
Кто слышал ангелов полет.

А об общей памяти «молитв созвучных» говорил В. И. — много лет раньше — описывая старый дом на Капитолии:

Журчливый садик, а за ним
Твои нагие мощи, Рим!
В нем лавр, смоковница и розы,
И в гроздиях тяжелых лозы.

Над ним меж книг единый сон
Двух сливших за рекой времен
Две памяти молитв созвучных, —
Двух спутников, двух неразлучных... *

В 1928 г., не прерывая многочисленных Других работ этого творчески богатого итальянского периода, В. И. начал писать «Повесть о Светомире Царевиче». Писал медленно, отчеканивая, не спеша, фразу за фразой. Повесть он не окончил, но, умирая в 1949 г., просил О. А. — вернее, строго приказал ей — «дописать сказание».

Хоть и «ужаснулась» О. А., но просьбу исполнила после многолетней работы. Ей послужили оставшиеся заметки, память о бесчисленных беседах с В. И. о «Светомире» и его предыдущие произведения. Ведь в этой широко задуманной эпической повести должны были сквозь судьбы вымышленных лиц и разнообразные происшествия отразиться все главные темы его творчества.

О поэтическом и научном наследстве В. Иванова О. А. заботилась постоянно и самоотверженно: следила за переводами на иностранные языки, писала для них предисловия, статьи для энциклопедий; широко открывала архив для часто приезжавших из разных стран литературоведов. В 1962 г. она подготовила и снабдила примечаниями Оксфордский Сборник стихов «Свет Вечерний», задуманный еще при жизни поэта. А вскоре после этого издания началась многолетняя подготовка Собрания Сочинений, работа над обширной монографией, открывающей I том и над комментариями.

691

Известие о кончине О. А. поразило всех, кто знал ее: такова была внутренняя духовная сила в ее хрупком, маленьком теле, такие излучались душевная молодость, жизнерадостность, энергия, воля, что, казалось, ни болезнь, ни смерть не смогут победить их.

Жизнь для О. А. была не только исканием духовным, но действием, постоянным актом любви и конкретной помощи. Когда началась Первая мировая война, лазареты, где она работала как сестра милосердия, сменили академические аудитории. А в революционные годы постоянные усилия О. А. и ее семьи были направлены на то, чтобы всячески бороться против угрозы — часто смертельной — многим близким и далеким людям. И сколько раз — иногда это казалось чудом — удавалось в последнюю минуту, благодаря неожиданным связям, спасти знакомых и незнакомых от расстрела или ареста.

Позже, в Риме, работа ее постоянно прерывалась, потому что одинокие, забытые, больные требовали совета, помощи, ласки.

К болезням телесным отношение было особенное. У нее было специфическое медицинское чутье. О диагнозе и правильном лечении догадывалась почти всегда безошибочно. За медициной и ее новыми путями она следила издалека, но с неиссякающим интересом.

Богата была она духом бедности, отрешенности и внутренней свободы. В мире жила она своим миром — но безразлична ко внешним проявлениям, происшествиям никогда не была; О. А. наоборот, страстно за ними следила и всей своей сильной волей и духовным напором всегда хотела противостоять злу. Многое знала своей духовной мудростью, но не все говорила, а хранила в сердце своем.

Вера в Бога и в добрые силы была у нее абсолютная, простая, непоколебимая, пронизанная любовью к Церкви, к ее таинствам и литургии. Примеру Вячеслава Иванова, присоединившемуся в 1926 г. к католической Церкви после долгих размышлений, начавшихся еще при встрече с Владимиром Соловьевым в 1900 г., она не последовала. Но хоть шли они каждый своим путем — оба одинаково глубоко любили и исповедовали Церковь единую.

Ко всем формам религиозных обрядов и даже к народным обычаям питала большое уважение, догадываясь об их глубоких корнях в недрах души человеческой. Любила примечать в самых, казалось простых происшествиях добрые знаки или свыше посланные предостережения.

Смерть с любимыми ее не разделяла; с усопшими духовного общения не теряла, верила в их присутствие и помощь.

На земле, однако, в последние годы чувствовала себя одинокой; мир ей казался обедневшим, и мало кому могла она передать то важное, что таила в сердце. Зато легким и естественным было для нее общение с ее учителями давно ушедшими, например с любимым Микельанджело. Они были для нее столь же конкретны, дороги, живы, как близкие члены семьи.

Произведения искусства были для нее не просто музейными ценностями, а действительно «памятными знаками». Она радовалась их красоте, питалась ею; когда нужно, ждала от них «ответа». Для одного только

692

 эстетического удовольствия — строго меря короткое, как боялась, оставленное ей время для работы над главным — к ним не возвращалась: «У меня сейчас к нему нет вопроса», — говорила, отказывая себе в удовольствии съездить, например, к Рафаэлю в Фарнезине или к Piero della Francesca, в Ареццо. На произведения искусства устремляла она взгляд любящий и прозорливый. Показывая их, как-то озаряла их своим светом; все под таинственным лучом вспыхивало, пропорции, гармонии, скрытые ритмы выявлялись, внутренняя форма оживала, внешняя преображалась. Любуясь на красоту, она видела только красоту. А если рядом было что-то безобразное — фабричная труба около прекрасного палаццо или галдящие туристы в Сикстине — ей дано было этого не видеть и не слышать. Ничто не прерывало созерцание красоты. Вообще от внешнего мира она умела отвлечься, как только была к тому потребность. Внутренняя концентрация тогда была полная. Среди шумной итальянской толпы, в ресторане, или в поезде, сидела она— маленькая, согбенная, смиренная, ушедшая в глубокую думу, — иногда записывала наконец округлившуюся и законченную мысль. Но хоть умела она уходить из внешнего мира, сердце ее было всегда открыто, потому что было всегда преисполненно любви — не пустой и сентиментальной, а подчас суровой и требовательной, волевой, ждущей, чтобы догадался человек, «как задумал его Бог», и чтобы не было «лжеузнания».

Она знала, сколько зла на земле и сколько добра, и внутренне боролась, и творила непрестанную молитву, как, должно быть, творят святые.

За три дня до ее смерти террористы расстреляли итальянского политического деятеля Альдо Моро, продержав его до этого более двух месяцев в тяжелом заключении. Это беспощадное убийство поразило ее. Она была уже смертельно больна. Но весь день следила по телевидению за волнующими сообщениями о только что найденном теле. Иногда теряла сознание и, выходя на минуту из беспамятства, спрашивала недоумевающим голосом: «Почему, почему они это сделали?...»

Ее тело покоится в склепе православного русского прихода. Погребена О. А. на старинном прекрасном римском кладбище у Авентина, около ворот Св. Павла, среди благоухающих летом кустов роз, у античных стен ее любимого Рима.

Д.И.

693
Источник: Вяч. И. Иванов. Собрание сочинений. Брюссель, 1979. Т. 3. С. 688—693.
© Vjatcheslav Ivanov Research Center in Rome, 2006