События

Афиша

Доклад  А. Шишкина "Рим и римский локус Вяч. Иванова" 28 апреля 2021г. 

Андрей Белый в квартире Вяч. Иванова в Риме на Авентинском холме (доклад, видео)

Мысли о символизмѣ

МЫСЛИ О СИМВОЛИЗМѢ.

Докладъ въ петербургскомъ Обществѣ Ревнителей Художественнаго Слова. Напечатанъ въ „Трудахъ и Дняхъ издательства Мусагетъ“, 1912, № 1, стр. 310.

Экскурсъ „О Сектѣ и Догматѣ“ — заимствованъ изъ рѣчи, произнесенной въ Петербургѣ въ январѣ 1914 г., на публичномъ „Диспутѣ о современной литературѣ“; стенограмма рѣчи напечатана въ журналѣ „Завѣты“ за 1914 г., кн. II, отд. 2, стр. 80 сл.

I.

Если, поэтъ, я умѣю живописать словомъ („живописи подобна поэзія“ — „ut pictura poësis“ — говорила, за древнимъ Симонидомъ, устами Горація классическая поэтика), — живописать такъ, что воображеніе слушателя воспроизводитъ изображенное мною съ отчетливою наглядностью видѣннаго, и вещи, мною названныя, представляются его душѣ осязательно-выпуклыми и жизненно-красочными,

отѣненными или осіянными, движущимися или застылыми, сообразно природѣ ихъ зрительнаго явленія;

если, поэтъ, я умѣю пѣть съ волшебною силой (ибо, „мало того, чтобы стихи были прекрасными: пусть будутъ они еще и сладостны, и своенравно влекутъ душу слушателя, куда ни захотятъ“, — „non satis est pulchra esse poëmata, dulcia sunto et quocumque volent animum auditoris agunto“, — такъ говорила объ этомъ нѣжномъ насиліи устами Горація классическая поэтика), — если я умѣю пѣть столь сладкогласно и властно, что обаянная звуками душа идетъ послушно вслѣдъ за моими флейтами, тоскуетъ моимъ желаніемъ, печалится моею печалью, загорается моимъ восторгомъ, и согласнымъ біеніемъ сердца отвѣтствуетъ слушатель всѣмъ содраганіямъ музыкальной волны, несущей пѣвучую поэму;

если, поэтъ и мудрецъ, я владѣю познаніемъ вещей и, услаждая сердце слушателя, наставляю его разумъ и воспитываю его волю;

— но если, увѣнчанный тройнымъ вѣнцомъ пѣвучей власти, я, поэтъ, не умѣю, при всемъ томъ тройномъ очарованіи, заставить самое душу слушателя пѣть со мною другимъ, нежели я, голосомъ, не унисономъ ея психологической поверхности, но контрапунктомъ ея сокровенной глубины, — пѣть о томъ, что́ глубже показанныхъ мною глубинъ и выше разоблаченныхъ мною высотъ, — если мой слушатель — только зеркало, только отзвукъ, только пріемлющій, только вмѣщающій, — если лучъ моего слова не обручаетъ моего молчанія съ его молчаніемъ радугой тайнаго завѣта:

тогда я не символическій поэтъ...

II.

Ежели искусство вообще есть одно изъ могущественнѣйшихъ средствъ человѣческаго соединенія, то о символическомъ искусствѣ можно сказать, что принципъ его дѣйственности — соединеніе по преимуществу, соединеніе въ прямомъ и глубочайшемъ значеніи этого слова. Поистинѣ, оно не только соединяетъ, но и сочетаетъ. Сочетаются двое третьимъ и высшимъ. Символъ, это третье, уподобляется радугѣ, вспыхнувшей между словомъ-лучомъ и влагою души, отразившей лучъ... И въ каждомъ произведеніи истинно-символическаго искусства начинается лѣстница Іакова.

Символизмъ сочетаетъ сознанія такъ, что они совокупно раждаютъ „въ красотѣ“. Цѣль любви, по Платону, — „рожденіе въ красотѣ“. Платоново изображеніе путей любви — опредѣленіе символизма. Отъ влюбленности въ прекрасное тѣло душа, выростая, восходитъ до любви къ Богу. Когда эстетическое переживается эротически, художественное твореніе становится символическимъ. Наслажденіе красотою, подобно влюбленности въ прекрасную плоть, оказывается начальною ступенью эротическаго восхожденія. Неисчерпаемымъ является смыслъ художественнаго творенія, такъ переживаемаго. Символъ — творческое начало любви, вожатый Эросъ. Между двумя жизнями — той, что воплотилась въ твореніи, и той, что творчески къ нему пріобщилась (— творчески, потому, что символизмъ есть искусство, обращающее того, кто его воспринимаетъ, въ соучастника творенія), — совершается то, о чемъ говорится въ

старинной, простодушно-глубокомысленной итальянской пѣсенкѣ, гдѣ два влюбленные условливаются о свиданіи, съ тѣмъ чтобы и третій оказался въ урочный часъ съ ними — самъ богъ любви:

III.

L’Amor || che muove il Sóle || e l’altre stélle — ,,Любовь, что́ движетъ Солнце и другія Звѣзды“... Въ этомъ заключительномъ стихѣ Дантова „Рая“ образы слагаются въ миѳъ, и мудрости учитъ музыка.

Разсмотримъ музыкальный строй мелодическаго стиха. Въ немъ три ритмическихъ волны, выдвинутыхъ цезурами и выдвигающихъ слова: Amor, Sole, Stelle, — ибо на нихъ ложится ictus. Свѣтлые образы бога Любви, Солнца и Звѣздъ кажутся слѣпительными, вслѣдствіе этого слово-расположенія. Они раздѣлены низинами ритма, неопредѣленными, темными „muove“ („движетъ“) и „altre“ („другія“). Въ промежуткахъ между сіяющими очертаніями тѣхъ трехъ идей зіяетъ ночь. Музыка воплощается въ зрительное явленіе; аполлинійское видѣніе возникаетъ надъ сумракомъ волненія Діонисова: нераздѣльна и несліянна пиѳійская діада. Такъ напечатлѣвается въ душѣ, необъятно и властно, всезвѣздный небосводъ. Но душа, какъ созерцатель (эпоптъ) мистерій, не оставлена безъ учительнаго руководительства, изъясняющаго сознанію созерцаемое. Какой-то іерофантъ, стоя надъ ней, возглашаетъ: „Премудрость! Ты видишь движеніе сіяющаго свода, ты слышишь его

гармонію: знай же, оно — Любовь. Любовь движетъ Солнце и другія Звѣзды“. — Этотъ священный глаголъ іерофанта (ἱερὸς λόγος) есть слово, какъ λόγος.

Такъ увѣнчивается Данте тѣмъ тройнымъ вѣнцомъ пѣвучей власти. Но это еще не все, чего онъ достигаетъ. Потрясенная душа не только воспринимаетъ, не вторитъ только вѣщему слову: она обрѣтаетъ въ себѣ и изъ тайныхъ глубинъ безболѣзненно раждаетъ свое восполнительное внутреннее слово. Могучій магнитъ ее намагничиваетъ: магнитомъ становится она сама. Въ ней самой открывается вселенная. Что́ видитъ она надъ собой вверху, то разверзается въ ней, внизу. И въ ней — Любовь: вѣдь она уже любитъ. „Amor“... — при этомъ звукѣ, утверждающемъ магнитность живой вселенной, и ея молекулы располагаются магнетически. И въ ней — солнце и звѣзды, и созвучный гулъ сферъ, движимыхъ мощью божественнаго Двигателя. Она поетъ въ ладъ съ космосомъ собственную мелодію любви, какъ въ душѣ поэта пѣла, когда онъ вѣщалъ свои космическія слова, — мелодія Беатриче. Изученный стихъ, дѣлаясь предметомъ нашего разсмотрѣнія, не въ себѣ самомъ только, какъ объектъ чистой эстетики, но и въ отношеніи къ субъекту, какъ дѣятель душевнаго переживанія и внутренняго опыта, оказывается не просто полнымъ внѣшней музыкальной сладости и внутренней музыкальной энергіи, но и полифоннымъ, вслѣдствіе вызываемыхъ имъ восполнительныхъ музыкальныхъ вибрацій и пробужденія какихъ-то ясно ощущаемыхъ нами обертоновъ. Вотъ почему онъ — не только художественно-совершенный стихъ, но и стихъ символическій. Вотъ почему онъ

божественно поэтиченъ. Слагаясь, кромѣ того, изъ элементовъ символическихъ, поскольку отдѣльныя слова его произнесены столь могущественно въ данной связи и данныхъ сочетаніяхъ, что являются символами сами по себѣ, онъ представляетъ собою синтетическое сужденіе, въ которомъ къ подлежащему-символу (Любовь) найденъ миѳотворческою интуиціей поэта дѣйственный глаголъ (движетъ Солнце и Звѣзды). Итакъ, передъ нами миѳотворческое увѣнчаніе символизма. Ибо миѳъ есть синтетическое сужденіе, гдѣ сказуемое-глаголъ присоединено къ подлежащему-символу. Священный глаголъ, ἱερὸς λόγος, обращается въ слово какъ μῦϑος.

Если бы мы дерзнули дать оцѣнку вышеописаннаго дѣйствія заключительныхъ словъ „Божественной Комедіи“ съ точки зрѣнія іерархіи цѣнностей религіозно-метафизическаго порядка, то должны были бы признать это дѣйствіе ѳеургическимъ. И на этомъ примѣрѣ мы могли бы провѣрить не разъ уже провозглашенное отожествленіе истиннаго и высочайшаго символизма (въ вышеозначенной категоріи разсмотрѣнія, отнюдь, впрочемъ, не обязательной для эстетики символическаго искусства) — съ ѳеургіей.

IV.

Итакъ, я не символистъ, если не бужу неуловимымъ намекомъ или вліяніемъ въ сердцѣ слушателя ощущеній непередаваемыхъ, похожихъ порой на изначальное воспоминаніе („и долго на свѣтѣ томилась она, желаніемъ чуднымъ полна, и звуковъ небесъ замѣнить не могли ей скучныя пѣсни земли“), порой

на далекое, смутное предчувствіе, порой на трепетъ чьего-то знакомаго и желаннаго приближенія, — при чемъ и это воспоминаніе, и это предчувствіе или присутствіе переживаются нами какъ непонятное расширеніе нашего личнаго состава и эмпирически-ограниченнаго самосознанія.

Я не символистъ, если мои слова не вызываютъ въ слушателѣ чувства связи между тѣмъ, что есть его „я“, и тѣмъ, что зоветъ онъ „не-я“, — связи вещей, эмпирически раздѣленныхъ; если мои слова не убѣждаютъ его непосредственно въ существованіи скрытой жизни тамъ, гдѣ разумъ его не подозрѣвалъ жизни; если мои слова не движутъ въ немъ энергіи любви къ тому, чего дотолѣ онъ не умѣлъ любить, потому что не знала его любовь, какъ много у нея обителей.

Я не символистъ, если слова мои равны себѣ, если они — не эхо иныхъ звуковъ, о которыхъ не знаешь, какъ о Духѣ, откуда они приходятъ и куда уходятъ, — и если они не будятъ эхо въ лабиринтахъ душъ.

V.

Я не символистъ тогда — для моего слушателя. Ибо символизмъ означаетъ отношеніе, и само по себѣ произведеніе символическое, какъ отдѣленный отъ субъекта объектъ, существовать не можетъ.

Отвлеченно-эстетическая теорія и формальная поэтика разсматриваютъ художественное произведеніе въ себѣ самомъ; постольку онѣ не знаютъ символизма. О символизмѣ можно говорить, лишь изучая произведеніе въ его отношеніи къ субъекту

воспринимающему и къ субъекту творящему, какъ къ цѣлостнымъ личностямъ. Отсюда слѣдствія:

1)  Символизмъ лежитъ внѣ эстетическихъ категорій.

2)  Каждое художественное произведеніе подлежитъ оцѣнкѣ съ точки зрѣнія символизма.

3)  Символизмъ связанъ съ цѣлостностью личности, какъ самого художника, такъ и переживающаго художественное откровеніе.

Очевидно, что символистъ-ремесленникъ немыслимъ; немыслимъ и символистъ-эстетъ. Символизмъ имѣетъ дѣло съ человѣкомъ. Такъ возстановляетъ онъ слово „поэтъ“ въ старомъ значеніи — поэта, какъ личности („poetae nascuntur“), — въ противоположность обиходному словоупотребленію нашихъ дней, стремящемуся понизить цѣнность высокаго имени до значенія „признаннаго даровитымъ и искуснымъ въ своей технической области художника-стихотворца“.

VI.

Обязателенъ ли символическій элементъ въ органическомъ составѣ совершеннаго творенія? Должно ли произведеніе искусства быть символически-дѣйственнымъ, чтобы мы признали его совершеннымъ?

Требованіе символической дѣйственности столь же необязательно, какъ и требованія „ut pictura“ или „dulcia sunto“... Какой формальный признакъ вообще безусловно необходимъ, чтобы произведеніе было признано художественнымъ? Такъ какъ онъ не былъ донынѣ названъ, формальной эстетики донынѣ нѣтъ.

Зато есть школы. И одна отличается отъ другой тѣми особенными, какъ бы сверхобязательными требованіями, которыя она вольно налагаетъ на себя,

какъ правило и обѣтъ своего художническаго ордена. Такъ и символическая школа требуетъ отъ себя бо́льшаго, нежели другія.

Ясно, что тѣ же требованія могутъ осуществляться и безсознательно, внѣ всякаго правила и обѣта. Каждое произведеніе искусства можетъ быть испытываемо съ точки зрѣнія символизма.

Такъ какъ символизмъ означаетъ отношеніе художественнаго объекта къ двойному субъекту, творящему и воспринимающему, то отъ нашего воспріятія существенно зависитъ, символическимъ ли является для насъ данное произведеніе или нѣтъ. Мы можемъ, напримѣръ, символически воспринимать слова Лермонтова: „Изъ-подъ таинственной, холодной полумаски звучалъ мнѣ голосъ твой“... — хотя, по всей вѣроятности, для автора этихъ стиховъ приведенныя слова были равны себѣ по логическому объему и содержанію и онъ имѣлъ въ виду лишь встрѣчу на маскарадѣ.

Съ другой стороны, изслѣдуя отношенія произведенія къ цѣлостной личности его творца, мы можемъ, и независимо отъ собственнаго воспріятія установить символическій характеръ произведенія. Таковымъ явится намъ, во всякомъ случаѣ, признаніе Лермонтова:

Явно усиліе поэта выразить въ словѣ внѣшнемъ внутреннее слово и его отчаяніе въ доступности этого послѣдняго воспріятію слушающихъ, которое,

однако, необходимо, чтобы слово-пламя, слово-свѣтъ не было объято тьмой.

Символизмъ — магнетизмъ. Магнитъ притягиваетъ только желѣзо. Нормальное состояніе молекулъ желѣза — намагниченность. И притяженное магнитомъ намагничивается...

Итакъ, насъ, символистовъ, нѣтъ, — если нѣтъ слушателей-символистовъ. Ибо символизмъ — не творческое дѣйствіе только, но и творческое взаимодѣйствіе, не только художественная объективація творческаго субъекта, но и творческая субъективація художественнаго объекта.

„Символизмъ умеръ?“ — спрашиваютъ современники. „Конечно, умеръ!“ — отвѣчаютъ иные. Имъ лучше знать, умеръ ли для нихъ символизмъ. Мы же, умершіе, свидѣтельствуемъ, шепча на ухо пирующимъ на нашихъ поминкахъ, что смерти нѣтъ.

VII.

Но если символизмъ не умеръ, то какъ онъ выросъ! Не мощь его знаменоносцевъ возросла и окрѣпла, — хочу я сказать, — но священная вѣтвь лавра въ ихъ рукахъ, даръ геликонскихъ Музъ, заповѣдавшихъ Гесіоду вѣщать только правду, — ихъ живое знамя.

Еще недавно за символизмъ принимали многіе пріемъ поэтической изобразительности, родственный импрессіонизму, формально же могущій быть занесеннымъ въ отдѣлъ стилистики о тропахъ и фигурахъ. Послѣ опредѣленія метафоры (мнѣ кажется, что я читаю какой-то вполнѣ осуществимый, хотя и не осуществленный, модный учебникъ теоріи словесности), —

подъ параграфомъ о метафорѣ воображается мнѣ примѣчаніе для школьниковъ: „Если метафора заключается не въ одномъ опредѣленномъ реченіи, но развита въ цѣлое стихотвореніе, то такое стихотвореніе принято называть символическимъ“.

Далеко ушли мы и отъ символизма поэтическихъ ребусовъ, того литературнаго пріема (опять-таки, лишь пріема!), что состоялъ въ искусствѣ вызвать рядъ представленій, способныхъ возбудить ассоціаціи, совокупность которыхъ заставляетъ угадать и съ особенною силою воспринять предметъ или переживаніе, преднамѣренно умолченные, не выраженные прямымъ обозначеніемъ, но долженствующіе быть отгаданными. Этотъ родъ, излюбленный въ эпоху послѣ Бодлэра французскими символистами (съ которыми мы не имѣемъ ни историческаго, ни идеологическаго основанія соединять свое дѣло), — не прииадлежитъ къ кругу символизма, нами очерченному. Не потому только, что это лишь — пріемъ: причина лежитъ и глубже. Цѣлью поэта дѣлается въ этомъ случаѣ — придать лирической идеѣ иллюзію большаго объема, чтобы, мало-по-малу суживая объемъ, сгустить и овеществить его содержаніе. Мы размечтались было о „dentelle“, o „jeu suprême“ и т. д., — а Маллармэ хочетъ только, чтобы наша мысль, описавъ широкіе круги, опустилась какъ-разъ въ намѣченную имъ одну точку. Для насъ символизмъ есть, напротивъ, энергія, высвобождающая изъ граней даннаго, придающая душѣ движеніе развертывающейся спирали.

Мы хотимъ, въ противоположность тѣмъ, назвавшимъ себя „символистами“, быть вѣрными назначенію

искусства, которое представляетъ малое и творитъ его великимъ, а не наоборотъ. Ибо таково смиреніе искусства, любящаго малое. Истинному символизму свойственнѣе изображать земное, нежели небесное: ему важна не сила звука, а мощь отзвука. A realibus ad realiora. Per realia ad realiora. Истинный символизмъ не отрывается отъ земли; онъ хочетъ сочетать корни и звѣзды и выростаетъ звѣзднымъ цвѣткомъ изъ близкихъ, родимыхъ корней. Онъ не подмѣняетъ вещей и, говоря о морѣ, разумѣетъ земное море, и, говоря о высяхъ снѣговыхъ (— „а который вѣкъ бѣлѣетъ тамъ, на высяхъ снѣговыхъ, а заря и нынѣ сѣетъ розы свѣжія на нихъ“, — Тютчевъ), разумѣетъ вершины земныхъ горъ. Къ одному стремится онъ, какъ искусство: къ эластичности образа, къ его внутренней жизнеспособности и экстенсивности въ душѣ, куда онъ западаетъ, какъ сѣмя, долженствующее возрости и дать колосъ. Символизмъ въ этомъ смыслѣ есть утвержденіе экстенсивной энергіи слова и художества. Эта экстенсивная энергія не ищетъ, но и не бѣжитъ пересѣченій съ гетерономными искусству сферами, напр., съ системами религій. Символизмъ, какимъ мы его утверждаемъ, не боится вавилонскаго плѣненія въ любой изъ этихъ сферъ: онъ единственно осуществляетъ актуальную свободу искусства, онъ же единственно вѣритъ въ его актуальное могущество.

Тѣ, называвшіе себя символистами, но не знавшіе (какъ это зналъ нѣкогда Гете, дальній отецъ нашего символизма), что символизмъ говоритъ о вселенскомъ и соборномъ, — тѣ водили насъ путями символовъ по свѣтлымъ раздольямъ, чтобы вернуть въ нашу

темницу, въ тѣсную келью малаго я. Иллюзіонисты, они не вѣрили въ божественный просторъ и знали только просторъ мечты и очарованіе сонной грезы, отъ которой мы пробуждались въ тюрьмѣ. Истинный символизмъ иную ставитъ себѣ цѣль: освобожденіе души (κάϑαρσις, какъ событіе внутренняго опыта).

ЭКСКУРСЪ:
О СЕКТѢ И ДОГМАТѢ.

...Итакъ, Данте — символистъ! Что же это значитъ въ смыслѣ самоопредѣленія русской символической школы? Это значитъ, что мы упраздняемъ себя, какъ школу. Упраздняемъ не потому, чтобы отъ чего-либо отрекались и думали ступить на иной путь: напротивъ, мы остаемся вполнѣ вѣрными себѣ и разъ начатой нами дѣятельности. Но секты мы не хотимъ; исповѣданіе же наше — соборно.

Въ самомъ дѣлѣ, прямой символистъ заботится, конечно, не о судьбѣ того, что обычно называютъ школою или направленіемъ, опредѣляя это понятіе хронологическими границами и именами дѣятелей, — онъ заботится о томъ, чтобы твердо установить нѣкій общій принципъ. Принципъ этотъ — символизмъ всякаго истиннаго искусства. Мы убѣждены, что этой цѣли достигли, что символизмъ отнынѣ навсегда утвержденъ, какъ принципъ всякаго истиннаго искусства, — хотя бы со временемъ оказалось, что именно мы, его утвердившіе, были вмѣстѣ съ тѣмъ наименѣе достойными его выразителями.

Я позволю себѣ почерпнуть объяснительное уподобленіе изъ исторіи церковнаго догмата; ибо эта послѣдняя съ наибольшею наглядностью обнаруживаетъ значеніе окончательной формулировки руководящихъ идей. Когда отцы перваго вселенскаго

собора провозгласили „единосущіе“, то пріятіе именно этого догмата и безусловное отверженіе противоположнаго (о „подобосущіи“) стало непремѣннымъ признакомъ православнаго сознанія и рѣшительнымъ его отличіемъ отъ сознанія еретическаго. Какъ же люди, провозгласившіе это вѣроученіе, должны были смотрѣть на своихъ предшественниковъ въ дѣлѣ вѣроучительства? Конечно, какъ на учи́телей, издавна намѣтившихъ и предуготовившихъ правое исповѣданіе, или же молчаливо его подразумѣвавшихъ. Подобное происходитъ и съ символизмомъ.

Со времени Гете, опредѣленно намѣчается въ исторіи художественнаго сознанія стремленіе къ символическому обоснованію искусства. Съ особенною напряженностью и отчетливостью проявилось это стремленіе въ новой русской словесности. Ограничусь упоминаніемъ о Тютчевѣ въ сферѣ стиха, о Достоевскомъ въ области прозы. Объ ихъ побѣдахъ говорю я, когда говорю о торжествѣ символизма, а не о современникахъ. Не нашу школу, не наши навыки и каноны я защищаю, но думаю, что, славя символизмъ, возглашаю догматъ православія искусства. И выражаясь такъ, надѣюсь, что не буду обвиненъ въ неуваженіи къ источнику, откуда почерпаю свое уподобленіе; ибо искусство есть поистинѣ святыня и соборность.

Возраженія, направленныя противъ догмата, послѣдовательно будетъ назвать ересью. Есть разные типы эстетической ереси; доселѣ жива, напримѣръ, — какъ ни удивительна такая живучесть, — ересь общественнаго утилитаризма, нашедшая своего послѣдняго, думаю, поборника на Руси въ лицѣ Д. С.

Мережковскаго. Но слишкомъ это искусившійся человѣкъ, чтобы легко вѣрилось въ здоровую искренность его демагогическихъ выкликовъ о сродствѣ тютчевщины съ обломовщиною и другихъ подобныхъ приведенному сопоставленій и соображеній. Интересно не содержаніе этой проповѣди, но ея психологія: какъ психологически возможенъ самъ феноменъ Мережковскаго — символиста, ищущаго возбудить подозрѣнія противъ символизма? Отвѣтъ на этотъ вопросъ прибавляетъ показательную черту къ характеристикѣ символизма вообще — черту положительнаго значенія, несмотря на всю безжизненную уродливость ея проявленія въ данномъ частномъ случаѣ. Свойственно символизму желаніе выйти за свои собственные предѣлы. Образъ и подобіе высшихъ реальностей, отпечатлѣнные въ символѣ, составляють его живую душу и движущую энергію; символъ — не мертвый слѣпокъ или идолъ этой реальности, но ея наполовину оживленный носитель и участникъ. Однако, лишь наполовину живъ онъ и хотѣлъ бы ожить до конца; съ самою реальностью, имъ знаменуемой, хотѣлъ бы онъ цѣлостно слиться. Символъ — слово, становящееся плотію, но не могущее ею стать; если же бы стало, то было бы уже не символомъ, а самою ѳеургическою дѣйствительностью. И этотъ эросъ символизма къ дѣйствію — святъ; но дѣло, котораго алчетъ символизмъ, не смертное и человѣческое, но безсмертное и божественное дѣло. Мережковскій же хочетъ влить вино своего религіознаго паѳоса, которое мнитъ новымъ, въ мѣхи ветхіе старозавѣтнаго иррелигіознаго радикализма временъ Бѣлинскаго и шестидесятыхъ годовъ.

Другая и наиболѣе распространенная эстетическая ересь есть недомысліе о „искусствѣ для искусства“. Это мнѣніе о конечной оторванности искусства отъ корней жизни и ея глубиннаго сердца даетъ о себѣ знать въ эпохи упадка, въ эпохи поверхностнаго эстетизма и зиждется, по существу, на недоразумѣніи. Я выражу свое отношеніе къ этой ереси кратко.

Единственное заданіе, единственный предметъ всякаго искусства есть Человѣкъ. Но не польза человѣка, а его тайна. Другими словами, — человѣкъ, взятый по вертикали, въ его свободномъ ростѣ въ глубь и въ высь. Съ большой буквы написанное имя Человѣкъ опредѣляетъ собою содержаніе всего искусства; другого содержанія у него нѣтъ. Вотъ почему религія всегда умѣщалась въ большомъ и истинномъ искусствѣ; ибо Богъ на вертикали Человѣка. Не умѣщается въ немъ только въ горизонтали человѣка лежащая житейская польза, и вожделѣніе утилитаризма тотчасъ же прекращаетъ всякое художественное дѣйствіе. — Чѣмъ пристальнѣе мы будемъ вглядываться въ существо ересей, тѣмъ очевиднѣе будетъ становиться истина праваго эстетическаго исповѣданія.

Первая электронная публикация — РВБ.