События
Религіозное дѣло Вл. Соловьева
РЕЛИГІОЗНОЕ ДѢЛО
ВЛ. СОЛОВЬЕВА.
Докладъ, прочитанный на торжественномъ засѣданіи московскаго Религіозно-Философскаго Общества, посвященномъ памяти Вл. С. Соловьева, 10 февраля 1911 г. и помѣщенный въ сборникѣ издательства „Путь“ („Сборникъ первый, о Вл. Соловьевѣ,“ М. 1911, стр. 32 сл.), подъ заглавіемъ: „О значеніи Вл. Соловьева въ судьбахъ нашего религіознаго сознанія“.
I.
„Трудна работа Господня“. Таковы были, по свидѣтельству кн. С. Трубецкого, предсмертныя слова Владиміра Сергѣевича. Это вздохъ усталости, но какой завидной усталости! — благодатной усталости вѣрнаго работника въ вертоградѣ Отца. Счастливый, онъ получилъ отъ Хозяина свою дневную плату... А наша благодарность еще не сплелась въ неувядающій вѣнокъ. Только въ отдѣльныхъ душахъ расцвѣтаютъ ея благоуханныя первины. И если даже расцвѣли, мы еще не умѣемъ собрать и связать ихъ воедино. Намъ ли свить одинъ вѣнокъ, разбредшимся и раздѣленнымъ, — намъ ли, утерявшимъ старую и не знающимъ новой тайны соборнаго общенія? Но безъ внутренняго опыта соборности мы не въ силахъ и понять, чему училъ насъ Вл. Соловьевъ. Еще ему суждено оставаться непонятымъ; значеніе его мы еще не можемъ измѣрить.
Только растерянность наша и уныніе наше — всякій разъ, какъ мы находимъ въ себѣ мужество заглянуть въ самихъ себя или со вниманіемъ осмотрѣться окрестъ, не обольщая себя забывчивостью о томъ, что въ насъ, и о томъ, что вокругъ насъ, — только растерянность наша и уныніе, близкое къ безнадежности,
принуждаютъ насъ оглядываться на того, кто зналъ смыслъ жизни и не испугался лица ея, и лика смерти не убоялся, — заставляютъ вспоминать о свидѣтелѣ вѣрномъ съ упованіемъ на истину его свидѣтельства, о наставникѣ строгомъ и вождѣ надежномъ съ сиротливымъ чувствомъ покинутости нашей въ туманномъ предѣлѣ духовнаго голода и бездорожныхъ блужданій... Но лишь бы не утолился этотъ голодъ недостойною пищею, и не утомилось постоянство ищущихъ и стучащихся! Будетъ исканіе — будетъ и обрѣтеніе.
II.
Достоевскій и Вл. Соловьевъ властительно обратили мысль нашего общества къ вопросамъ вѣры. Ихъ починъ, подобно горнымъ льдамъ, питаетъ неширокое въ своемъ руслѣ, но стремительное и неизсякающее теченіе, которое мы привыкли обозначать какъ „исканія новаго религіознаго сознанія“. Поворотъ Льва Толстого къ подвигу внутренней личности, совпавшій съ уходомъ Достоевскаго, отмѣтилъ собою третій опредѣляющій моментъ нашего религіознаго пробужденія.
Пророческій жаръ и бредъ Достоевскаго впервые потрясли нашу душу роднымъ ея глубочайшей стихіи трепетомъ тѣхъ ирраціональныхъ переживаній, которыя самъ Достоевскій называлъ „восторгомъ и изступленіемъ“. Это была проповѣдь о касаніяхъ міровъ иныхъ; о винѣ всѣхъ передъ всѣми и передъ всѣмъ; о живой Землѣ и союзѣ съ нею, воспѣвшаго гимнъ и ее лобызающаго, человѣка; о живомъ Христѣ, воскресшемъ и узнанномъ душою народа-богоносца.
Изъ этихъ экстазовъ мистика переплеснула въ потокъ поколѣній волна діонисійской силы, — она же служитъ первоосновою всякой мистики.
Левъ Толстой всѣмъ началамъ и цѣнностямъ той культуры, которую мы усвоивали и насаждали, долго не умѣя обличить ихъ относительность, пока эту относительность не провозгласила сама культура, — противопоставилъ, лицомъ къ лицу, какъ голову Горгоны, требованіе цѣнности безусловной и понятіе начала абсолютнаго. Закону жизни, обусловленной необходимостью, противоположилъ онъ законъ свободно самоопредѣляющейся внутренней личности, обрѣтающей себя единственно чрезъ преодолѣніе подчиненной закону жизни личности внѣшней, и, выступивъ обезцѣнивателемъ цѣнностей, отвѣтилъ стихійно-національному тяготѣнію нашему къ обличенію всего условнаго, къ совлеченію всѣхъ убранствъ и личинъ, къ бѣгству отъ всякой прелести очей и ума, къ нисхожденію со всѣхъ высотъ житейской гордости, къ обнаженію правды сущей въ ея послѣдней, суровой и нищей простотѣ. Эта проповѣдь была сократическою универсальною провѣркой всѣхъ утвержденныхъ закономъ жизни и корыстью его основоположеній, всѣхъ утѣшеній и самоубаюкиваній дешево и лицемѣрно успокоившагося духа, всѣхъ „возвышающихъ насъ обмановъ“, присутствіе которыхъ русскій характеръ склоненъ упрямо подозрѣвать въ прельщеніяхъ прекраснаго и возвышеннаго и ради которыхъ не пожертвуетъ онъ и послѣднею изъ „низкихъ истинъ“.
Оба геніальныхъ художника безсильны были преодолѣть безформенность и безсвязность ихъ
религіознаго синтеза: Толстой — поскольку онъ былъ анархистъ, Достоевскій — какъ геній оргійный и трагическій. Оба нашли въ обществѣ отголоски робкіе и невѣрные, но оба все же стихійно всколыхнули наше духовно-нравственное сознаніе. Они дали какъ бы музыкальную подоснову нашей умственной борьбѣ за религіозное міросозерцаніе. Истиннымъ образователемъ нашихъ религіозныхъ стремленій, лирникомъ Орфеемъ, несущимъ начало зиждительнаго строя, былъ Вл. Соловьевъ, пѣвецъ божественной Софіи. Но онъ былъ разслышанъ меньшимъ числомъ мыслящихъ, чѣмъ тѣ два, и — мы смѣемъ утверждать это — менѣе ихъ понятъ. Это наблюденіе, впрочемъ, становится очевиднымъ, если не обманываетъ другое: что черезъ десять лѣтъ по его смерти мы оказались не продолжателями и усовершенствователями его дѣла, но снова только искателями. Самъ онъ былъ также искатель, но въ иномъ значеніи этого слова: содержаніе его исканій было лишь изслѣдованіемъ того, что оставалось сомнительнымъ въ частныхъ выводахъ и примѣненіяхъ общаго умозрѣнія. Напротивъ, основоположенія послѣдняго были для Соловьева обрѣтеніемъ непреложнымъ.
III.
Въ противоположность тѣмъ двумъ великимъ аморфистамъ, Вл. Соловьевъ былъ художникомъ внутреннихъ формъ христіанскаго сознанія. Наша почти еще дѣтская мысль смущенно отшатнулась отъ этого многообразно оформленнаго и расчлененнаго единства, столь сложно соподчиненнаго при всей своей
кристаллической ясности, столь разносторонне уравновѣшеннаго, столь космически устроеннаго. Сама гармонія воздвигнутаго имъ міросозерцанія пугала своею соразмѣрностью и законченностью; ближе намъ, чѣмъ эта икона Афродиты Небесной, была хаотичность тѣхъ двухъ.
Съ другой точки зрѣнія можно утверждать, что Толстой былъ понятъ лучше обоихъ другихъ, хотя спорили съ нимъ, быть можетъ, всего живѣе: онъ былъ въ извѣстномъ смыслѣ элементаренъ и остался позади другихъ въ разсужденіи полноты духовнаго разумѣнія. Онъ обращалъ насъ къ Богу индивидуально, внѣ-церковно; мы были дѣтски благодарны ему за эту свободу, не подозрѣвая, что такой индивидуализмъ дѣлаетъ все положительно утвержденное въ его ученіи недостаточно обоснованнымъ и даже прямо несостоятельнымъ. Ибо труднѣйшее постиженіе для русской интеллигенціи (и въ этомъ, повидимому, лежитъ трагическая вина ея такъ называемой „оторванности“ отъ народной души) — есть ясное уразумѣніе идеи Церкви. Говорю же я о понятіи, или идеѣ, Церкви, какъ существа мистическаго, а не о внѣшней, именуемой церковною, организаціи, не объ общественныхъ формахъ вѣроисповѣднаго коллектива.
Достоевскій, въ отличіе отъ Толстого, глубоко церковенъ по духу. Онъ проникновенно и на всѣ вѣка изслѣдовалъ и запечатлѣлъ въ своихъ созданіяхъ кризисъ уединившейся личности; въ живой соборности видѣлъ онъ единственное спасеніе человѣка и человѣчества; чаялъ пресуществленія государственности въ Христову ѳеократію на святой Руси.
Утверждая богоносное достоинство народа, онъ утверждалъ въ немъ потенціальное бытіе растущей Церкви. Но разъ навсегда общество условилось не принимать этого писателя цѣликомъ. Геніальное изобиліе даетъ художнику привилегію — разныхъ людей удовлетворять разными дарами; по слову Гете, у того, кто приноситъ многое, всякій находитъ, что ему взять. Цѣлостное узрѣніе Достоевскаго отмѣтитъ новый возрастъ нашей духовной жизни.
Что до Вл. Соловьева, — спорили съ нимъ, объ основахъ, по крайней мѣрѣ, его ученія, — сравнительно мало; еще меньше, на него, какъ на мистика, гнѣвались. Зато и слушали его преимущественно тѣ, кто нуждались въ углубленіи и очищеніи своей уже наличной вѣры. Это ученіе надобно было принять или отвергнуть въ цѣломъ: такъ все въ немъ было взаимно опосредствовано и связано, архитектонически сплочено, почти органически нераздѣлимо. Это не касается, впрочемъ, прикладной этики и всего, что такъ тщательно разсмотрѣно и предусмотрѣно въ „Оправданіи Добра“, — твореніи, которое я сравнилъ бы въ извѣстномъ смыслѣ съ „Законами“ Платона, запечатлѣвшими усилія древняго мудреца примирить идеалъ съ практически осуществимою дѣйствительностью, сочетать минимализмъ въ области перваго съ максимализмомъ въ предѣлахъ второй. Это было, однако, несущественно. Существо міросозерцанія лежало въ понятіи Церкви; а здѣсь-то и начиналась недоступность мыслителя. И все же Соловьеву — воспитателю удалось внѣдрить въ наше религіозное сознаніе мысль о томъ, что оно всецѣло обусловлено степенью усвоенія истины о Церкви.
Мало того: обществу казалось порой, что Соловьевъ хочетъ быть только богословомъ апологетомъ, что ревностная защита церковнаго преданія препятствуеть ему живо откликнуться на религіозныя потребности измѣнившагося строя современной души. Въ самомъ дѣлѣ, не самъ ли онъ разсматриваетъ — въ трактатѣ о „Будущности Ѳеократіи“ — свою задачу какъ чисто апологетическую? „Оправдать вѣру нашихъ отцовъ“... Но посмотримъ, какъ мыслитъ онъ это оправданіе. Въ слѣдующихъ за тѣмъ словахъ онъ ближе опредѣляетъ свой замыселъ: „возведя ее (вѣру отцовъ) на новую ступень разумнаго сознанія“. Итакъ, само понятіе „новаго религіознаго сознанія“ идетъ отъ Вл. Соловьева, — какъ отъ него же идутъ и всѣ другіе лозунги и опредѣленія нашихъ позднѣйшихъ религіозныхъ исканій.
IV.
„Новая ступень разумнаго сознанія“, по Соловьеву, есть дѣйствительное постиженіе и дѣйственное усвоеніе идеи положительнаго единства. Достиженіе этой ступени характеризуется признаніемъ относительной правды всѣхъ разнородныхъ началъ, выработанныхъ человѣческою мыслью въ области познанія, нравственнаго сознанія, художественнаго творчества и общественнаго домостроительства; — признаніемъ относительной правды этихъ началъ, говорю я, поскольку они, какъ части единой правды, опредѣляются въ отношеніи къ цѣлому, и демонической лжи тѣхъ же началъ, поскольку они, утверждаясь каждое въ самодовлѣющей исключительности, въ отдѣленіи отъ цѣлаго и въ противоборствѣ съ цѣлымъ, оказываются
началами, отторгнутыми отъ совершеннаго всеединства, или, по терминологіи Соловьева, началами „отвлеченными“. И въ самомъ дѣлѣ, не въ пустыя ли абстракціи обращаются они внѣ живой связи съ живою реальностью абсолютнаго бытія? На этихъ путяхъ, Соловьевъ, въ противоположность Толстому — обезцѣнивателю, является прежде всего возстановителемъ культурныхъ цѣнностей. Если универсальная провѣрка, предпринятая Толстымъ, останавливается на заподозрѣніи или отрицаніи, Соловьевъ опредѣляетъ условія универсальнаго оправданія всѣхъ аспектовъ истины, въ исторической послѣдовательности которыхъ онъ усматриваетъ вѣхи пройденнаго человѣчествомъ пути божественнаго воспитанія и естественнаго откровенія, — всѣхъ формъ творческой энергіи, таящихъ въ себѣ искру Промеѳеева огня:
Небесный даръ Элладѣ данъ...
Соловьевъ ищетъ выявить безусловное въ относительномъ; и гдѣ не находитъ истиннаго соотношенія условнаго съ безусловнымъ, тамъ неумолимо отвергаеть условное. Такъ попытка всеоправданія обращается, въ свою очередь, въ универсальный судъ отвлеченныхъ началъ. И что это воздвиженіе второй заповѣди закона — не отвлеченный судъ надъ міромъ отвлеченностей, мы видимъ изъ жизненнаго, практическаго протеста Соловьева, закономѣрно и послѣдовательно становящагося публицистомъ, — противъ такихъ проявленій дурного, богоборствующаго самоутвержденія отдѣльныхъ въ себѣ замкнутыхъ сферъ законности, государственности, церковнаго формализма и т. д., какъ смертная казнь, неправда и
жестокость эгоистическаго націонализма, нарушенія вѣротерпимости, рабствованіе передъ фактомъ и идолопоклонство передъ идеей государственнаго величія и могущества, отожествляющее націю и государственную власть съ началомъ абсолютнымъ и подчиняющее имъ самое Церковь. Поистинѣ добродѣтель справедливости была основною добродѣтелью Соловьева — дѣятеля и Соловьева — мыслителя. Но справедливость эта была не ветхозавѣтнымъ правосудіемъ по закону, безъ благодати, не римскимъ юридическимъ „suum cuique“, a христіанскимъ радостнымъ любованіемъ на все и благоговѣйнымъ вниманіемъ ко всему, въ чемъ, славя Отца многихъ обителей безконечнымъ многообразіемъ даровъ и силъ, подъ многими и различными ликами просвѣчиваетъ единый богочеловѣческій Ликъ: справедливость Соловьева была его живымъ иконопочитаніемъ.
Но если разумное сознаніе есть сознаніе положительнаго единства, или, что то же, созерцаніе всеединства божественнаго, то новая ступень его знаменуетъ лишь раскрытіе истины о Церкви, въ новомъ образѣ, соотвѣтствующемъ осложненному и дифференцированному виду современной культуры. Ученіе о правомъ соподчиненіи отвлеченныхъ началъ, или объ ихъ универсальномъ оправданіи, есть не только гносеологическое, но и мистагогическое введеніе въ ученіе о богочеловѣчествѣ, или, что то же, въ ученіе о возстановленіи человѣка и природы въ ихъ божественности посредствомъ свободнаго возсоединенія всѣхъ движущихъ міровыхъ силъ въ живой цѣлокупности Тѣла Христова.
V.
Церковь не имѣетъ тѣла, иначе какъ въ таинствѣ. Ecclesia non habet corpus, nisi in mysterio. Эти слова не принадлежатъ Вл. Соловьеву. Но я не думаю, чтобы онъ сталъ по существу оспаривать эту формулу, если бы ее услышалъ. Я же произношу ее потому, что если бы убѣдился въ несогласіи съ нею Соловьева, то не говорилъ бы о его ученіи какъ единомыслящій.
Невидимый союзъ душъ составляетъ образующееся богочеловѣческое тѣло. Кто принадлежитъ въ этомъ смыслѣ къ Церкви, кто не принадлежитъ къ ней, видитъ это одинъ Богъ. Ибо принадлежность Церкви есть принадлежность существенная, а не феноменальная, и внѣшнія оказательства не имѣютъ здѣсь рѣшающаго значенія. Правда, есть отрицательные критеріи, свидѣтельствующіе передъ людьми о такой неполнотѣ сознанія или неправотѣ его, которая кажется несовмѣстимою съ благодатнымъ дѣйствіемъ Духа, оживляющимъ всѣ члены божественнаго тѣла. Такъ, невозможность исповѣдать Христа есть показатель для вѣрныхъ, предостерегающій ихъ отъ общенія молитвы и таинства съ не пріемлющими Слова. Но этотъ показатель служитъ лишь для руководительства вѣрующихъ въ ихъ земномъ бытіи, дабы возможно было имъ избѣжать искушеній міра и пронести ввѣренные имъ сосуды Духа не оскверненными. Церковь есть таинство вселенской любви и свободнаго единенія во Христѣ.
Не занятія церковною исторіей привели Вл. Соловьева къ его чистому каѳоличеству, для котораго
нѣтъ раздѣленія между Востокомъ и Западомъ, но полное постиженіе мистической истины о Церкви. Исторія внѣшнихъ событій, обусловившихъ видимое раздѣленіе, служила лишь подтвержденіемъ вселенскаго чувства, даннаго во внутреннемъ опытѣ личности; и только попеченіе о правыхъ путяхъ соборной народной жизни, таинственный призывъ „исполнить всякую правду“, а вовсе не потребность выйти изъ личныхъ душевныхъ противорѣчій, толкали автора „Ѳеократіи“ и книги „о Россіи и всемірной Церкви“ къ дѣйствію въ пользу формальнаго возсоединенія церквей. Но эта исторически-конкретная сторона вопроса мало-по-малу утрачиваетъ для него, повидимому, остроту своей первоначальной постановки, а „Повѣсть объ Антихристѣ“ показываетъ, что въ глубинѣ души написавшій ее дорожитъ историческими особенностями вѣроисповѣдныхъ типовъ христіанскаго сознанія, обособленіе которыхъ продолжается, согласно Повѣсти, до свершенія полноты временъ.
Съ другой стороны, разсматривая исторію какъ процессъ становленія богочеловѣчества, имѣющаго объединить сыновъ Божіихъ на землѣ и самое Землю въ одно божественное Тѣло Жены, облеченной въ Солнце, Вл. Соловьевъ не можетъ не оцѣнивать положительно всѣхъ моментовъ этого развитія, въ которыхъ онъ усматриваетъ послѣдовательныя реализаціи объединяющаго и организующаго начала. Отсюда его ученіе о тріадѣ энергій: священственной, царственной и пророчественной, въ исторіи образованія свободной ѳеократіи, — и соотвѣтственно этой тріадѣ утвержденіе земной церковной іерархіи, власти государственной и дѣятельности ѳеургической: глубокая
и стройная схема, которую опять-таки попеченіе, на этотъ разъ кажущееся мнѣ излишнимъ, о правыхъ путяхъ соборности, понижаетъ до оправданія въ принципѣ исторически наличнаго государства, безконечно далекаго отъ его начертанной самимъ философомъ идеальной цѣли, и даже до такой идеализаціи этого государства, согласно которой оно представляется не чѣмъ инымъ, какъ „организованною жалостью“, причемъ субъектъ послѣдней — очевидно совокупность гражданъ — неизбѣжно совпадаетъ съ ея объектомъ и государство является коллективомъ, призваннымъ жалѣть себя самого. Но эти апологетическіе экскурсы, à la Hegel, въ область исторической дѣйствительности (въ данномъ случаѣ едва ли удачное примѣненіе къ философіи права Шопенгауэровой морали о солидарности состраданія) не затемняютъ кристально-чистой концепціи Церкви: какими бы ни представлялись Соловьеву звенья ѳеократическаго развитія, онъ умѣетъ различать подготовительныя ступени отъ дѣйствительныхъ мистическихъ осуществленій грядущей ѳеократіи; иначе учитель несъ бы на себѣ вину пагубнаго смѣшенія царства чаемаго съ симъ міромъ, лежащимъ во злѣ.
VI.
Церковное сознаніе столь живо и полнодѣйственно во Вл. Соловьевѣ, что изъ него почерпаетъ онъ все содержаніе своего философствованія. Оно же служитъ для него и принципомъ гносеологическимъ, хотя бы въ началѣ онъ и не отдавалъ себѣ яснаго отчета въ этой новой своей и еще неразвитой
гносеологіи: она заложена искони какъ бы безсознательною основой всего его мышленія. Вл. Соловьевъ, повидимому, не знаетъ ясно самъ, какъ ему быть съ гносеологіей; лишь подъ конецъ жизни предпринимаетъ онъ изслѣдованія въ этой областй, оставшіяся незаконченными. Между тѣмъ искомое уже изначала дано.
Позвольте мнѣ употребить уподобленіе. Человѣкъ, въ тварномъ сознаніи зависимости познаванія своего отъ нѣкоей данности, кажется себѣ самому похожимъ на живое зеркало. Все, что познаетъ онъ, является зеркальнымъ отраженіемъ, подчиненнымъ закону преломленія свѣта и, слѣдовательно, неадэкватнымъ отражаемому. Правое превращается въ этомъ отраженіи въ лѣвое, и лѣвое въ правое; связь и соразмѣрность частей остались тѣ же, но части перемѣстились, фигура отраженія и проекція отражаемаго тѣла на плоскости не наложимы одна на другую, въ томъ же порядкѣ сочетанія линій. Какъ возстановляется правота отраженія? Чрезъ вторичное отраженіе въ зеркалѣ, наведенномъ на зеркало. Этимъ другимъ зеркаломъ — speculum speculi — исправляющимъ первое, является для человѣка, какъ познающаго, другой человѣкъ. Истина оправдывается только будучи созерцаемою въ другомъ. Гдѣ двое или трое вмѣстѣ во имя Христово, тамъ среди нихъ Самъ Христосъ. Итакъ, адэкватное познаніе тайны бытія возможно лишь въ общеніи мистическомъ, т.е. въ Церкви.
Современная философія, желающая быть строгою и научною, ищетъ ограничить себя областью ученія о познаніи. Это ея обязанность еще въ большей мѣрѣ, чѣмъ ея право. Въ результатѣ неокантіанскихъ
изслѣдованій, субъектъ познанія, въ который обратилась личность, видитъ себя замкнутымъ въ неразрывномъ кругѣ. Все, что внутри магическаго круга, относительно; все, что за кругомъ, неопредѣленная данность. Но горе, когда произвольно размыкается заколдованное кольцо: гносеологическій релативизмъ, перенесенный въ жизнь, обращается въ мэонизмъ онтологическій. Должно желать, чтобы этотъ процессъ сведенія конечныхъ счетовъ съ природою отвлеченнаго личнаго сознанія скорѣе завершился, чтобы изслѣдованіе достовѣрности уединеннаго, въ эмпирическомъ я замкнутаго познаванія и объективности полагаемыхъ имъ нормъ и утверждаемыхъ цѣнностей достигло крайней обостренности и пришло, наконецъ, къ своему послѣднему, отрицательному выводу, долженствующему совпасть съ положеніями эллинскаго софиста Горгія: „бытія нѣтъ; если бы оно и было, все же было бы непознаваемо; если бы даже оно было познаваемо, оно было бы невыразимо и несообщаемо“. Жить, какъ учитъ такая гносеологія, нельзя; кольцо обособленнаго сознанія не можетъ быть разомкнуто иначе, какъ дѣйствіемъ нашей сверхличной воли.
Въ практической жизни это дѣйствіе совершается всякій разъ, когда любовь моя говоритъ другому: ты еси, растворяя мое собственное бытіе въ бытіи этого ты. Актъ любви, только любви, полагающій другого не какъ объектъ, но какъ второй субъектъ, есть актъ вѣры и воли, актъ жизни, актъ спасенія, возвратъ къ Матери, несущей обоихъ насъ (мое я и мое ты) въ своемъ лонѣ, пріобщеніе къ тайнодѣянію ткущей одну живую ткань вселенскаго тѣла Міровой Души. Только здѣсь пробуждается въ
насъ иное, высшее сознаніе, въ сравненіи съ которымъ мое прежнее, заключенное въ маломъ я, начинаетъ казаться дурнымъ и лживымъ сномъ. Здѣсь начинается Церковь и ея разумѣніе въ личности. Когда философія пройдетъ этотъ путь, когда исчерпаетъ она все содержаніе отвлеченной индивидуальности и обличитъ ирреальность и ирраціональность ея ratio, тогда человѣчество возрастетъ до познаванія въ Церкви. Тогда поймутъ впервые и философское значеніе Вл. Соловьева, который иного познанія, по своей какъ бы природной проникнутости силою вселенскаго Логоса, вовсе и не имѣлъ.
VII.
Вл. Соловьевъ, вооруженный церковно-логическою энергіей, не ограничивается непосредственнымъ раскрытіемъ смысла жизни, но и съ неслыханною смѣлостью обращается къ послѣднимъ проблемамъ индивидуалистическаго паѳоса, обличая неправду ихъ индивидуалистической постановки, обращающей ихъ постулаты въ начала отвлеченныя, и возстановляя сіяющую правду тѣхъ же проблемъ въ озареніи положительнаго всеединства, какъ истины о Церкви. Я говорю о проблемѣ сверхчеловѣчества, правду которой Соловьевъ въ вышеозначенномъ смыслѣ не только признаетъ, но и утверждаетъ, какъ вѣрное предчувствіе грядущаго свершенія въ богочеловѣческомъ вселенскомъ царствѣ. Больше того: поскольку критерій истиннаго сверхчеловѣчества для Вл. Соловьева есть побѣда надъ смертью, проблема эта служитъ средоточіемъ всѣхъ его умозрѣній. По
Coловьеву индивидуальный страхъ смерти есть малодушіе и безуміе, но непримиренность съ фактомъ смерти отцовъ и любимыхъ ближнихъ и грядущихъ въ міръ потомковъ нашихъ есть благородный и нравственно обязательный стимулъ всего нашего жизненнаго дѣланія. „Смерть зови на смертный бой“ — вотъ призывъ къ высшему изъ подвиговъ. Но только знамя, на которомъ написано „Симъ побѣдиши“, обезпечиваетъ побѣду въ неравномъ бою. Съ вопросомъ о побѣдѣ человѣка надъ смертью тѣсно связывается, какъ другая сторона единой тайны, вопросъ о смыслѣ любви. Быть можетъ, никто послѣ Платона, не сказалъ столь глубокаго и жизненнаго о любви и полѣ, увѣнчивая первую и возстановляя человѣческое достоинство и богочеловѣческое назначеніе второго, славя „розы, возносящіяся надъ черною глыбой“, и благословляя ихъ „корни, вонзающіеся въ темное лоно“, — какъ Вл. Соловьевъ. И для любви — о, для нея прежде всего! — послѣдняя задача и третій, таинственный и величайшій подвигъ, есть преодолѣніе смерти...
Но не будемъ останавливаться на этихъ высокихъ умозрѣніяхъ и вѣщихъ прозрѣніяхъ, — какъ и самъ ѳеургъ, возвышенная тѣнь котораго витаетъ среди насъ, вызванная трепетомъ нашей любви и тоскою нашей смертной разлуки, — не останавливался подолгу надъ тѣмъ отдаленнымъ, что не представлялось ему непосредственно, насущно нужнымъ для воспитанія современныхъ ему поколѣній. Поистинѣ, работникъ онъ былъ и трудился надъ работой Господней! Вдохновенный трудъ не воспринимается трудящимся какъ работа. И, если Соловьевъ говорилъ о
работѣ, то, конечно, разумѣлъ, прежде всего, аскетическій и трагическій подвигъ воздержанія отъ вольной самоотдачи созерцательнымъ вдохновеніямъ, подвигъ, въ которомъ мы видимъ величайшую жертву, принесенную личностью Вл. Соловьева началу исторически-вселенскому. Мнѣ представляется сумма его твореній, несмотря на всю красоту его прозрачнаго и стройнаго слова, несмотря на все изобиліе чисто поэтическаго и художественнаго элемента, въ нихъ разсыпанное, несмотря на все богатство намековъ, пріоткрывающихъ высшія тайны для тѣхъ, кому дано воспринимать и угадывать эти ознаменованія, — все же сводомъ дидактическихъ разсужденій и наставленій, преслѣдующихъ прежде всего цѣль воспитательную и искупающихъ свою относительную общедоступность цѣною многозначительныхъ умолчаній о томъ, раскрытіе чего представило бы геніальную силу ихъ творца въ блистающемъ великолѣпіи.
Вотъ почему, ближайшимъ образомъ, поэзія Вл. Соловьева пріобрѣтаетъ неоцѣненное значеніе. Въ пѣвучихъ стихахъ, случайно набросанныхъ и порою оставленныхъ безъ окончательнаго художественнаго завершенія и укрѣпленія, но всегда изумительно глубокихъ, истинныхъ, задушевныхъ и притомъ существенно новыхъ, намеки, о которыхъ я говорилъ, — закутанные въ еще болѣе густыя покрывала, но покрывала, сотканныя какъ бы изъ прозрачной ткани луннаго свѣта, — и разбросаны съ большею щедростью, и съ поистинѣ пророчественною смѣлостью говорятъ своимъ символическимъ языкомъ о сокровенной Исидѣ. Это образцы чистаго реалистическаго символизма, который, какъ показываетъ муза Соловьева, не
имѣетъ по существу ничего общаго съ торжественною позой іерофанта.
Я говорю не о внѣшнихъ пріемахъ словесной изобразительности, также называемыхъ символизмомъ, въ родѣ стиха: „и надъ обрывами безцѣльнаго блужданья повисъ сѣдой туманъ“, — стиха, который, рисуя горную мѣстность, окружающую неутомимаго путника, вмѣстѣ навѣваетъ невольно живое представленіе о самомъ образѣ поэта съ его углубленнымъ взоромъ, впалыми щеками, и преждевременно сѣдѣющими прядями пышныхъ кудрей, нависшихъ надъ высокимъ яснымъ лбомъ. Соловьевъ — символистъ подругому: зарисовывая видѣнное и пережитое, будь то мимолетный пейзажъ, промелькнувшій вдали, какъ берегъ Трои, встрѣча съ весенними бѣлыми цвѣтами, вставшими изъ могилъ, вдругъ почуянное присутствіе любимыхъ ушедшихъ тѣней, принесшихся съ западнымъ вѣтромъ, или трепетъ желаннаго посѣщенія таинственной Подруги, Соловьевъ — реалистъ, ничего не выдумывающій, и вмѣстѣ символистъ, потому что все въ природѣ и душѣ трепещетъ для него близко дышащею скрытою жизнью и подаетъ вѣсть о сущемъ, прикрывшемся покрывалами божественной символики видимаго міра.
Значеніе Соловьева — поэта небесной Софіи, Идеи Идей, и отражающей ее въ своихъ зеркальностяхъ Міровой Души — опредѣляется и по плодамъ его поэтическаго творчества: онъ началъ своею поэзіей цѣлое направленіе, быть можетъ — эпоху отечественной поэзіи. Когда призвана Вѣчная Женственность, — какъ ребенокъ во чревѣ, взыграетъ нѣкій богъ въ лонѣ Міровой Души; и тогда пѣвцы начинаютъ
пѣть. Такъ было послѣ Данта, такъ было — въ лицѣ Новалиса — послѣ того, кто сказалъ: „Das Ewig-Weibliche zieht uns hinan“. Кромѣ того, Вл. Соловьевъ нашелъ, какъ учитель, слова, раскрывшія глаза поэту и художнику на его истинное и высочайшее назначеніе: Соловьевъ опредѣлилъ истинное искусство какъ служеніе ѳеургическое.
Но значительнѣе и святѣе всѣхъ его другихъ дѣлъ было то самоопредѣленіе нашей національной души, которое говорило его устами. Упразднитель славянофильства, — какъ судятъ о немъ обычно, — онъ только очистилъ старое преданіе вѣрованія нашего въ народное назначеніе наше отъ лжи, лежащей въ уклонахъ націонализма, какъ начала отвлеченнаго, т. е. оторваннаго отъ вселенской Правды. Но вѣру въ народную душу, какъ живую реальность, и въ особенное провиденціальное назначеніе наше онъ сохранилъ, и изъ этого наслѣдія не расточилъ ничего. Чрезъ Достоевскаго русскій народъ психически (т. е, въ дѣйствіи Міровой Души) осозналъ свою идею, какъ идею всечеловѣчества. Чрезъ Соловьева русскій народъ логически (т. е. дѣйствіемъ Логоса) осозналъ свое призваніе — до потери личной души своей служить началу Церкви вселенской. Когда приблизится чаемое царство, когда забрезжитъ заря Града Божьяго, избранные и вѣрные Града вспомнятъ о Соловьевѣ, какъ объ одномъ изъ своихъ пророковъ.
