Духовный ликъ славянства

—198—

Духовный ликъ славянства.

I.

Утверждая внутреннее единство славянскаго міра въ его внѣшнемъ раздѣленіи, какой высшій смыслъ влагаемъ мы въ эту увѣренность, помимо прямого, указующаго на простѣйшую достовѣрность кровнаго родства славянъ и односемейственнаго созвучія славянскихъ нарѣчій? Изъ какихъ нравственныхъ корней выростаетъ славянское самосознаніе и до какихъ духовныхъ основъ оно углубляется? — Вотъ вопросъ, — и отъ рѣшенія этого вопроса существенно зависитъ, насколько обоснованными представятся намъ ожиданія всеславянскаго соборнаго согласія въ грядущемъ.

Ибо, въ соотвѣтствіи съ нашими національными и всемірно-историческими идеалами, мы вольны чаять «водворенія» тѣхъ или иныхъ формъ «вожделѣннаго строя въ славянской міровой громадѣ», какъ говорилъ поэтъ; но эти задачи будущаго объединенія и возникаютъ въ славянствѣ именно потому, что нѣтъ въ настоящемъ между единоплеменниками ни политическаго единства, ни единства вѣры, образованности и бытового уклада.

Правда, самая тяга къ объединенію свидѣтельствуетъ о нѣкоемъ чувствованіи сокровенной духовной связи между отдаленнѣйшими изъ разошедшихся родичей многочаднаго рода; однако, связь эта остается невыявленною и неопредѣлимою, почему славянская идеологія вегда и казалась недругамъ нашимъ личиною, плохо прікрывающею дѣйствительныя побужденія стародавней племенной борьбы.

—199—

II.

Впрочемъ, не одни недруги, но и безпристрастные посторонніе наблюдатели могли бы — вчужѣ — разслышать въ этой проповѣди только природный голосъ энергій самосохраненія, внятно звучащій въ серединныхъ чувствилищахъ великаго племени, издревле вытѣсняемаго со своихъ мѣстъ, искореняемаго и обезличиваемаго германствомъ. Потребность въ тѣснѣйшемъ сплоченіи издавна расторгнутыхъ частей для дружнаго отпора неотступно надвигающейся враждебной стихіи достаточно объясняетъ, сама по себѣ, попытки нѣкоего восполненія дѣйствительности прагматически-цѣлесообразными примыслами о единомъ духовномъ ликѣ славянства.

Въ самомъ дѣлѣ, рѣчь идетъ не просто о сравнительной психологіи славянскихъ народностей, научное значеніе которой неоспоримо, при всѣхъ оговоркахъ, коимъ подлежитъ точность ея обобщеній. Осторожное положительное изслѣдованіе остается въ низшей сферѣ, когда мы возвышаемся до интуицій о духѣ. Между тѣмъ, лишь въ этой верховной области впервые осмысливается славянская идея. Одной психологіи тутъ недостаточно: вѣдь изъ того, что характеръ племени являетъ извѣстную общность эмпирическихъ чертъ, еще вовсе не слѣдуетъ, что это единство типа нѣчто большее, чѣмъ первоначальное этнологическое единство. Къ тому-же необходимо наблюденію родового сходства противопоставить другое, установляющее глубокія различія, накопившіяся въ итоге историческаго расчлененія, — откуда вытекаетъ съ одинаковою несомнѣнностью, что славянство въ еще большей, быть можетъ, мѣрѣ многообразно и множественно, нежели одностихійно и внутренне-цѣлостно. Поистинѣ, не будь германскаго натиска, — заключитъ посторонній наблюдатель, — не было бы и славянской идеи.

То или иное отношеніе наше къ сомнѣніямъ этого порядка не можетъ не обусловливаться, прежде всего, общими теоретическими предположеніями свойственнаго каждому изъ насъ міросозерцанія. И тотъ, кто рѣшается взять на себя философскую отвѣтственность за

—200—

самое словосочетаніе «духовный ликъ племени», — неизбѣжно долженъ предстать въ глазахъ людей, отрицающихъ метафизическое бытіе соборныхъ личностей, въ невыгодномъ освѣщеніи звѣздочета или иного гадателя, произвольное мечтательство котораго извинимо лишь въ мѣру его личной искренности. Не буду обольщаться: по всѣмъ вышеприведеннымъ, разумнымъ или, по крайней мѣрѣ, благоразумнымъ основаніямъ, я отчаяваюсь быть равно для всѣхъ убѣдительнымъ, — почему, пренебрегая доказательствами, ограничусь изложеніемъ того, въ чемъ убѣжденъ самъ.

А убѣжденъ я въ томъ, что, когда впервые согласно скажетъ славянство свое окончательное вселенское слово, тогда иноплеменный міръ воочію увидитъ его особенный внутренній образъ; теперь же не знаетъ его, потому что не воплощено слово во всеславянскомъ историческомъ дѣйствіи. И вотъ какими вижу я нѣкоторыя опредѣлительныя черты этого внутренняго образа.

III.

Есть въ душевной жизни, какъ и въ высшей, благодатно-творческой жизни духа, двойственность полярныхъ влеченій, различать которыя научила насъ недавно сѣдая древность, когда, послѣ долгихъ вѣковъ, наконецъ мы цѣлостно поняли, въ какомъ смыслѣ противополагали эллины Аполлоново начало началу Діонисову. «Единеніе, мѣру, строй, порядокъ, равновѣсіе», самодовлѣющій покой завершенныхъ формъ противополагали они, какъ идею Аполлона, — «началу безмѣрному, подвижному, неустойчивому въ своихъ текучихъ формахъ, безпредѣльному, страдающему отъ непрерывнаго разлученія съ собою самимъ» (это былъ Діонисъ); «силы души сосредоточивающія, центростремительныя — силамъ центробѣжнымъ, разбивающимъ хранительную цѣлостность человѣческаго Я, уничтожающимъ индивидуальное сознаніе»  *).


 *) Вяч. Ивановъ, „Эллинская религія страдающаго бога“, ч. I, гл. I. („Новый Путь“, 1904, I, стр. 123).

—201—

Самоутвержденіе, какъ идею Аполлона, противополагали они Діонисову «выхожденію изъ себя», мистическому «восторгу и изступленію»; аполлонійское самосознаніе — діонисійскому самозабвенію; овладѣніе міромъ при посредствѣ познающаго и устроительнаго разума — энтузіастическому растворенію отдѣльнаго разума въ разумѣ сверхличномъ, всеобщемъ, въ одушевленномъ цѣломъ бытія вселенскаго; волю напечатлѣть свое законодательное Я на воскѣ міровой данности — жаждѣ наполниться вселенскимъ дыханіемъ, вмѣстить въ своей груди весь міръ, какъ даръ, и въ безпредѣльномъ истаять, — ибо, по слову Леопарди о просторахъ Бога и вѣчности,

Такъ сладостно крушенье въ этомъ морѣ...

Отваживаясь чертить свой рисунокъ крупными чертами, простыми обобщающими линіями, скажу, что, на мой взглядъ, германо-романскіе братья славянъ воздвигли свое духовное и чувственное бытіе преимущественно на идеѣ Аполлоновой, — и потому царитъ у нихъ строй, связующій мятежныя силы жизнеобильнаго хаоса, — ладъ и порядокъ, купленный принужденіемъ внѣшнимъ и внутреннимъ самоограниченіемъ. Славяне же съ незапамятныхъ временъ были вѣрными служителями Діониса. То безразсудно и опрометчиво разнуздывали они, то вдохновенно высвобождали всѣ живыя силы — и не умѣли потомъ собрать ихъ и укротить, какъ товарищи Одиссея — мощь буйныхъ вѣтровъ, вырвавшихся изъ развязаннаго ими Эолова мѣшка. Истыми поклонниками Діониса были они, — и потому столь похожъ ихъ страстной удѣлъ на жертвенную долю самого, извѣчно отдающагося на растерзаніе и пожраніе, бога священныхъ безумій, страдающаго бога эллиновъ.

IV.

Недаромъ съ большою историческою вѣроятностью можно утверждать, что изначальный ѳракійскій культъ Діониса, лишь мало-по-малу распространившійся среди

—202—

эллиновъ, мудро смягченный и умѣренный ими въ своихъ дикихъ и разрушительныхъ проявленіяхъ и, наконецъ, высвѣтленный до красоты духовнѣйшаго изъ началъ, гармоническое согласіе которыхъ въ религіи, умозрѣніи и художествѣ мы чтимъ какъ вселенское откровеніе эллинства, — этотъ хоровой и оргіастическій культъ былъ исконнымъ богопочитаніемъ балканскихъ славянъ.

Недаромъ и Фридрихъ Ницше (онъ же первый постигъ эллинскій опытъ діонисійскихъ душевныхъ состояній какъ-бы извнутри, изъ души самого эллинства) приписывалъ это открывшееся ему постиженіе — постиженіе «хаоса, раждающаго звѣзду», — своей природѣ славянина; что я отмѣчаю не затѣмъ, чтобы оспаривать энтузіастическаго прозорливца у Германіи въ пользу милой его сердцу Польши, — но чтобы сослаться на его свидѣтельство о глубинномъ сродствѣ славянской души съ былыми восторгами діонисійскихъ экстазовъ.

И понынѣ, на вершинахъ творчества, экстатическимъ по-преимуществу являетъ себя нашъ племенной геній. Напомню лишь имена ближайшихъ къ намъ и наиболѣе владѣющихъ нашими думами тирсоносцевъ: Мицкевича, Словацкаго, Шопена, Достоевскаго, Скрябина. Выхожденіемъ изъ себя познаетъ онъ истину и ежечасно стремится за грань замкнутаго міра личности, какъ-бы нуждаясь въ саморасточеніи, чтобы обрѣсть свою душу.

V.

Не въ себѣ, не въ своей самостоятельной совѣсти находитъ славянскій духъ начало закона, а единственно въ живомъ Богѣ — или нигдѣ (за что и презираютъ нѣмцы, кантіанцы отъ природы, славянъ, какъ не умѣющихъ себя ограничивать и надъ собою господствовать, а потому-де самимъ разумомъ вещей обреченныхъ рабствовать) — и, мятежный, въ ослушаніи богоборствуетъ, отстаивая передъ лицомъ Бога безначаліе, пока не умирится, и не раскается горько, и не прильнетъ по дѣтски къ Любимому. Тоскующій по безымяннымъ просторамъ и равно открытый вдохновенію и одержанію,

—203—

не всегда удерживается славянскій духъ въ предѣлахъ человѣчески-прекраснаго и человѣчески-разумнаго, но порывается къ сверхчеловѣческому, или жалко срывается въ хаотическое. Всѣмъ взлетамъ и всѣмъ паденіямъ подверженъ онъ, являя собою одинъ порывъ, грани же ненавидя, — тогда какъ его германо-романскіе братья памятуютъ о мѣрѣ и каждымъ творческимъ дѣйствіемъ утверждаютъ спасающій личность и закрѣпляющій ея побѣды Предѣлъ. Оттого формы, ими творимыя, прочны, устойчивы; совершенны; оттого покоряется имъ окружающая природная стихія и послушно пріемлетъ подсказанный ихъ духомъ порядокъ и смыслъ.

А славянство радуется смѣнѣ и плавкости формъ и, плавя всѣ формы, плавится само, текучее, измѣнчивое, забывчивое, невѣрное, какъ влага, легко возбудимое, то растекающееся и дробящееся, то буйно сливающееся; недаровитое къ порабощенію природы, но зато неспособное и къ ея умерщвленію холоднымъ разсудкомъ и корыстью владѣльческой воли; готовое умильно приникнуть къ живой Матери-Землѣ; лирическое, какъ сербская или русская пѣсня; музыкально-отзывчивое, какъ горное эхо, на всѣ голоса вселенной; въ самомъ эпическомъ героизмѣ своихъ юношей-воиновъ — женственное, какъ Душа Міра; знающее святыню явленія, видящее въ немъ богоявленіе Единой Души. Любить оно, гульливое, какъ волна, узывчивую даль и ширь полей, и вольные просторы духа, — и недаромъ тотъ, кто раздвинулъ мірозданіе въ просторы безпредѣльные, — Коперникъ, — былъ славянинъ.

VI.

Во многомъ отказано славянству, но многое и ввѣрено ему на храненіе до лучшихъ временъ. Неумѣлые въ строительствѣ общественности принудительной, лелѣютъ въ духѣ славяне, — эти исконные усобники, — тайну хорового согласія и того непринудительнаго общенія между людьми, которое только на ихъ языкѣ имѣетъ въ мірѣ свое именованіе: соборность. Имъ дано

—204—

обрѣтать свое личное и въ цѣломъ, и въ ихъ сердцѣ зеленѣетъ первый ростокъ грядущаго всечеловѣческаго сознанія, которое будетъ откровеніемъ единаго Я, созерцаемаго какъ реальное лицо.

Столь предрасположено къ глубочайшему христіанскому міропостиженію это діонисійское племя, что неудивительна его великая и творческая ревность о духовно-воспринятой имъ каѳолической истинѣ. Ибо, геніально-воспріимчивое, оно одарено силою творчески претворять и какъ бы духовно возрождать воспринимаемое. И вотъ, западно-каѳолическій жаръ Польши порождаетъ въ ней неслыханную мистику евхаристическаго національнаго самосознанія, а въ странѣ св. Вячеслава, который, по легендѣ, своими руками воздѣлывалъ священный виноградникъ и выжималъ гроздія для литургійнаго Таинства, жажда причащенія Крови Христовой знаменуетъ духовное самоопредѣленіе цѣлой чешской народности, — между тѣмъ какъ на Руси самобытно развивается въ обрядовомъ преданіи, въ древнѣйшемъ художествѣ и, наконецъ, въ умозрѣніи — невѣдомое Византіи мистическое почитаніе Святой Софіи, гранится верховный и чистѣйшій алмазъ восточно-христіанскаго платонизма...

Князь чешскій, Вячеславъ, святой мой покровитель,
Славянской нынѣ будь соборности зиждитель!
Свѣтильникъ двухъ церквей, вѣнцомъ своимъ вѣнчай
Свободу Чехіи, и съ нашей сочетай!
Какъ ликъ твой возсіялъ на княжескомъ совѣтѣ
И ужаснулись всѣ о томъ внезапномъ свѣтѣ,
Такъ возсіяй очамъ расторгнутыхъ племенъ
Небеснымъ знаменьемъ о полнотѣ временъ!
Какъ нѣкогда ты самъ у вышеградскихъ башенъ
Сокъ гроздій выжималъ для литургійныхъ брашенъ,
Такъ сопричастникамъ божественную Кровь
Для общей вечери воскресной уготовь!..

VII.

Но если столь многое славянству поручено, то и великія опасности подстерегаютъ безпечнаго царевича, таящаго подъ одеждою простолюдина царственное

—205—

сокровище. Опасности эти я вижу двояко: какъ опасности темнаго хаоса и какъ опасности ложнаго строя и того свѣта, о коемъ сказано: «смотрите, свѣтъ, который въ васъ, не есть ли тьма».

Страшны центробежныя силы души-мэнады, страшенъ разымчивый хмель безудержныхъ буйныхъ страстей. Но не менѣе страшны искушенія мертвеннаго бездушнаго порядка и приманки извнѣ пріемлемаго внѣшняго строя, которыми обольщаютъ славянъ ихъ враги, чтобы омертвить ихъ самобытную жизнь, обезкрылить духъ и внутренній образъ ихъ изгладить. Ревниво должны они беречь свое преданіе, любовно множить взаимность, наиболѣе же стремиться къ тому, чтобы въ самихъ себѣ найти строй.

Неисповѣдимы пути Провидѣнія, и свобода человѣческаго выбора между добромъ и зломъ неограничена. Но если возможно судить по водосклону, въ какія моря впадетъ рѣка, если не отвратятъ непредвидимыя препоны русла ея въ сторону и не отведутъ прочь естественнаго теченія водъ, — есть основанія къ надеждѣ, что славянство, вѣрное своимъ роковымъ въ жизни, но благодатнымъ залогамъ и Духа въ себѣ не угасившее, понадобится человѣчеству, когда, изживъ всѣ блужданія внѣшняго и принудительнаго жизнепониманія и жизнестроительства, возжаждетъ міръ откровеній лучшей, соборной свободы и правды духовной о святомъ единствѣ вселенской жизни.

15 октября 1917 г.

Первая электронная публикация — РВБ.