/ Сочинения / Прижизненные издания / Родное и вселенское
/ Революція и народное самоопредѣленіе

Революція и народное самоопредѣленіе

—173—

Революція и народное самоопредѣленіе.

I.

Если и передъ лицомъ неотвратимыхъ угрозъ непозволительно отчаяваться въ спасеніи отечества, то и притворствовать напрасно, и признанья не утаить: чѣмъ кто больше чаялъ, тѣмъ больше похоронилъ онъ чаяній...

Воля ль обманула?
Глубь ли обмелѣла?..

И когда, поступью сомнительныхъ призраковъ, входитъ въ душу безымянная и молчаливая надежда, мы знаемъ, что, сбросивъ покрывала и назвавъ свое имя, она не окажется ни одною изъ взлелѣянныхъ нами и похороненныхъ надеждъ. Изъ ихъ могилъ встаетъ эта послѣдняя, единственная, нечеловѣческая надежда, похожая, въ свою очередь, на угрозу, — но потускнѣвшимъ глазамъ какъ узнать въ ней зарю воскреснаго дня? Не ликъ ли Смерти это солнце могилъ? Не Кара ли возрождающая — имя этой грозной надежды?.. Или имя ей — Чудо?..

Утолитъ ли Милость, къ слезамъ семи праведниковъ сокровенныхъ нисшедшая, неутолимый голодъ отчаявшагося и горячечно мятущагося народа по правдѣ Божьей, правдѣ земли и Христову закону въ людяхъ, — глубинный, безсознательный и духовный, прежде всего и вопреки всему, голодъ, которымъ томится народъ въ своихъ темныхъ нѣдрахъ, когда по наружной видимости отрекается отъ всякой правды и отмѣняетъ всякій законъ?..

Миръ на землѣ! На святой Руси воля!
Каждому доля на нивѣ родной!..
—174—

Или же освѣтитъ грядущее утро одни пожарища дымныя и одну мерзость запустѣнія, которой дано будетъ стоять на святомъ мѣстѣ, пока не всколосится на пустырѣ новый, болѣе духовный и праведный родъ людей?..

Россія мечется безъ сознанія. Очнется ли подъ учащаемыми ударами рокового молота, — того, что нѣкогда, дробя стекло, ковалъ булатъ? Придетъ ли въ себя? Не слишкомъ ли поздно опомнится? Но, видно, только въ тотъ часъ, когда она вспомнитъ о душѣ своей и о Богѣ, вспомнитъ и о ней Богъ...

То, что писалъ я подъ новый, 1906 годъ, — зналъ ли я, что въ избыточной мѣрѣ оно исполнится только черезъ двѣнадцать лѣтъ? Тогда ли уже зачались роды, «страшныя муки» коихъ предвѣщалъ еще Достоевскій — роды, облегчить которые я звалъ въ этихъ строкахъ богиню-родовспомогательницу, свѣтлую Люцину, — или сердце упредило ужасъ грядущаго при первыхъ, еще глухихъ боляхъ роженицы?

Такъ, въ срамѣ крови, въ смрадѣ пепла,
Изъязвлена, истощена,
Почти на Божій день ослѣпла
Многострадальная страна!
Къ тебѣ безжалостна Люцина
Была, о мать, въ твой часъ родовъ,
Когда послѣдняя година
Замкнула ветхій кругъ годовъ, —
Когда старинныя зачатья,
Что ты подъ сердцемъ понесла,
Въ кровяхъ и корчахъ ты въ объятья
Зловѣщей Паркѣ предала.
Кто душу юную взлелѣетъ?
Какой блюститель возроститъ?
Чей духъ надъ ней незримо вѣетъ?
Что за созвѣздіе блеститъ?
Свою жъ грызущій, въ буйствѣ яромъ,
Отъ плоти плоть, отъ кости кость,
Народъ постигнетъ ли, что съ даромъ
Къ нему приходитъ нѣкій Гость?
Гдѣ ангелъ, что изъ яслей вынетъ
Тебя, душа грядущихъ дней,
И скопища убійцъ раздвинетъ,
И сонмы мстительныхъ тѣней?..
—175—
Елей разлитъ; свѣтильня сохнетъ;
Лампада праздная темна:
Такъ въ тлѣньи медленномъ заглохнеть
Многострадальная страна...
Но да не будетъ! Скрой, Люцина,
Дитя надеждъ отъ хищныхъ глазъ!
Все перемнется въ насъ, что глина;
Но сердце, сердце — какъ алмазъ!

II.

Мы, мнящіе себя на высотѣ пространнѣйшихъ кругозоровъ, должны положить починъ покаянію всенародному и, первые, изъ состоянія всеобщей одержимости демонами растленія и унынія, безпамятства и ожесточенія, безсильной ярости и трусливой дерзости — прійти въ разумъ истинный, исполниться смиренномудріемъ и мужествомъ, вспомнить прежнюю вѣрность — не знаменамъ, не разъ вылинявшимъ и не разъ перекрашеннымъ, но живой родинѣ и народу-лицу, — не народу-понятію, — и вѣковѣчнымъ устоямъ пронесенныхъ имъ чрезъ вѣка чаяній Христовой правды на землѣ.

Нынѣ же покаяніе намъ облегчено:

Страшно встрѣтиться съ Христомъ
Не во вретищѣ и прахѣ;
Легче каяться на плахѣ,
Чѣмъ на тронѣ золотомъ....
Русь! — — —
Князю міра не служи!
„Миръ“ — землѣ, народамъ — „воля“,
Слабымъ — «правда«, нищимъ — „доля“,
„Духъ“ — себѣ самой скажи!
Царству Божью — „буди, буди!“
О Христѣ молитесь, люди!..

И кто скажетъ: «не въ чемъ Россіи каяться, ибо все, что творится, добро зѣло», — если не умышленно лжесвидѣтельствуетъ, то самъ одержимъ и болѣетъ волею, и мысль его помрачена пагубнымъ навожденіемъ гражданственнаго самоубійства. Я обращаюсь къ видящимъ нашъ позоръ и распадъ, безстыдство и

—176—

бѣснованіе. Если они подлинно чувствуютъ себя трезвыми на буйной оргіи, зачѣмъ же, какъ благородно сказалъ недавно нѣкто, издѣваются они надъ уничиженіемъ народнаго лика, какъ издѣвался нѣкогда Хамъ надъ наготою великаго отца своего, охмелѣвшаго по первомъ сборѣ винограда? Они обвиняютъ въ измѣнѣ цѣлому самоутвердившіяся въ отрывѣ отъ цѣлаго части народа и лицемѣрно приписываютъ другой части, къ которой принадлежатъ сами и которую своекорыстно противополагаютъ другимъ, повторяя ихъ отступничество, — справедливость безпристрастнаго суда и верховный разумъ отечества? Они дерзаютъ говорить за родину, но непохожъ на голосъ матери ихъ бездушный, металлическій голосъ. Они также призываютъ къ покаянію, но не слышатся въ ихъ рѣчахъ слезы и смиреніе кающихся, да и не знаютъ они за собой никакого грѣха, и патріотическое ихъ самобичеваніе такъ искусно, что удары бича не задѣваютъ единственно ихъ самихъ.

Иначе представляю я себѣ всенародное покаяніе, — этотъ первый подходъ къ самоопредѣленію всенародному. Поистинѣ, вмѣсто того, чтобы корить и изобличать то былыхъ сѣятелей, — что пшеница-де, ими посѣянная, перемѣшана была съ плевелами, и вотъ-де, выросли плевелы и заглушили пшеницу, — то «бунтующихъ рабовъ», рззгулявшихся, какъ пьяные илоты, то нѣмецкихъ приспѣшниковъ и прихвостней, то чужеродныхъ присельниковъ, отравляющихъ-де наши духовные колодцы, — лучше намъ, вмѣсто всѣхъ этихъ нареканій, узнать въ искаженныхъ чертахъ больной и неистовствующей Россіи — ее самое, и съ нею — насъ самихъ.

И, прежде всего, не мы ли, носители и множители просвѣщенія и свободы духа, издавна творили въ Россіи другую Россію и учили народъ любить нашу и ненавидѣть прежнюю съ ея преданіемъ и историческою памятью, религіей и государственностью? Не мы ли стирали всѣ старыя письмена съ души народной, чтобы на ея голой, пустой доскѣ начертать свои новые уставы безпочвеннаго человѣкобожія? Намъ было легко это дѣло, потому что мы воздѣйствовали на варварскую стихію тѣхъ равнинъ,

—177—
Гдѣ заносятъ непогоды
Безымянные гроба...

Мы сѣяли забвенье святынь, и вотъ — стоимъ передъ всходами безпамятства столь глубокаго, что самое слово «родина» кажется намъ многозначнымъ и ничего не говорящимъ сердцу символомъ, чужимъ именемъ, пустымъ звукомъ. Слишкомъ дорогую цѣну давали мы судьбѣ за срытіе мрачныхъ развалинъ стараго строя, — и вотъ расплачиваемся за свободу ущербомъ независимости, за провозглашеніе общественной правды — невозможностью осуществить свободу, за самоутвержденіе въ отрывѣ отъ цѣлаго — разложеніемъ единства, за ложное просвѣщеніе — одичаніемъ, за безвѣріе — безсиліемъ.

III.

Говорятъ тайновидцы, что на порогѣ духовнаго перерожденія встаетъ передъ человѣкомъ стражъ порога, преграждающій ему доступъ въ свѣтлѣйшія обители. Горе путнику духа, если онъ не превозможетъ этого препятствія: напрасно окровавилъ онъ ноги на трудныхъ тропахъ восхожденія; онъ отбрасывается назадъ и долженъ начинать путь сызнова, со дна глубочайшихъ низинъ. Какимъ же является человѣку роковой стражъ-испытатель? Имъ самимъ, его собственнымъ двойникомъ, собравшимъ и отразившимъ въ своемъ обличіи все низшее и темное, что доселѣ пятнало бѣлую когда-то одежду паломника и мрачило въ немъ образъ и подобіе Божіи. Нельзя мнѣ не оттолкнуть, ни обойти, ни уговорить стража; и обличить его въ лживой, пустой призрачности также нельзя, не обличивъ самого себя, не узнавъ въ немъ своего же двойника, не усмотрѣвъ и не постигнувъ, что нѣтъ въ его ужасающемъ явленіи ни одной черты, которая не была бы создана мною самимъ и не отпечатлѣла съ неумолимою, потрясающею вѣрностью всѣхъ затаенныхъ извилинъ моей глубочайшей грѣховности. И если, «съ отвращеніемъ читая жизнь мою», я, въ самомъ трепетѣ этого сжигающаго меня проникновенія,

—178—

все же не устрашусь своего живого зеркала и не утрачу вѣры въ свое истинное Я, видя его въ столь печальномъ искаженіи и униженіи, — тогда только я могу двинуться навстрѣчу двойнику и пройти черезъ него, сквозь него — къ тому, что за нимъ, — кто за нимъ... Если я найду въ себѣ сосредоточенную силу прильнуть къ тому, кто во мнѣ воистину Я Самъ, если сольюсь въ своемъ сознаніи со своимъ во мнѣ вѣчно живущимъ и всечасно забвеннымъ ангеломъ, который — не кто иной, какъ Я истинный, Я, изначала и впервые сущій, — тогда, свѣтлый и мощный, могу я сказать своему двойнику: «ты — я», и свѣтъ мой вспыхнетъ въ немъ и сожжетъ темную личину, и, открывая передо мной слѣпительный путь, онъ скажетъ мнѣ, проходя, благодарный, мимо: «ты — путь»...

Россія стоитъ у порога своего инобытія, — и видитъ Богъ, какъ она его алчетъ. Стражъ порога, представшій передъ ней, въ дикомъ искаженіи — ея же собственный образъ. Кто говоритъ: «это не Россія», — безсознательно тянетъ ее внизъ, въ бездну. Кто говоритъ: «отступимъ назадъ, вернемся къ старому, сдѣлаемъ случившееся не бывшимъ», — толкаетъ ее въ пропасть сознательно. Кто хочетъ пронзить и умертвить свое живое подобіе, умерщвляетъ себя самого. Народъ, — я говорю о всѣхъ и о каждомъ изъ насъ, — долженъ найти себя въ свѣтѣ религіознаго сознанія. Только сосредоточеніе мысли и воли въ тѣхъ глубинахъ духа, гдѣ умолкаетъ страсть и впервые слышится голосъ совѣсти, позволитъ ему переступить порогъ новой жизни. Только пробужденіе религіозной совѣсти дастъ ему силы сказать своему двойнику: «ты — я, но — какимъ вижу тебя — не весь я; явись же мною всецѣло». Самоопредѣленіе народа будетъ истиннымъ лишь тогда, когда станетъ цѣлостнымъ. Это значитъ: когда оно станетъ религіознымъ.

—179—

IV.

Самоопредѣленіе народное доселѣ не обнаружилось. Ибо то, что мы называемъ революціей, не было народнымъ дѣйствіемъ, но только — состояніемъ. Оттого и бездѣйственнымъ оказалось дѣло дѣйствующихъ. Отношенія силъ остались тѣ же, что при старомъ строѣ: внизу народъ, не находящій въ себѣ силъ не только самоопредѣлиться дѣйственно, но и выйти изъ состоянія политической безчувственности, почти — безсознательности; вверху — воздѣйствующія на него групповыя энергіи, правительствующія силы, ему внѣположныя, какъ при старомъ строѣ, и при всей дѣловитости пораженныя творческимъ безсиліемъ, смущенныя невозможностью найти единящую идею, претворимую въ плоть и кровь народной жизни, и не могущія свести концовъ съ концами.

Ветхое самодержавіе опустилось, осѣло и сошло со своихъ основаній вмѣстѣ съ паденіемъ крѣпостного права. То, что съ тѣхъ поръ именовалось стариннымъ именемъ, было по существу династическою диктатурой въ странѣ, гдѣ основы общественнаго уклада рухнули, гдѣ все шаталось и было временнымъ, переходнымъ, ползучимъ, какъ полузастывшая лава. Природа верховной власти, какъ безсрочной диктатуры, изобличалась неложнымъ признакомъ: терроромъ сверху и терроромъ снизу. Рухнула и эта власть; личина упала, и хроническая анархія обнаружила передъ глазами всѣхъ свое истинное лицо. Въ эпоху паденія крѣпостного права народъ-Сфинксъ задалъ свою загадку: «земля». Въ дни распаденія истлѣвшей личины самодержавія народъ простоналъ и проскрежеталъ все то же единственное слово.

Ему отвѣтили съ верховъ революціонной мысли, что самый надежный способъ леченія есть самоизлеченіе при помощи учредительнаго собранія, а въ ожиданіи послѣдняго и для достойнаго къ нему предуготовленія принялись утѣшать выписными теоріями, не рѣшаясь, впрочемъ, чрезмѣрно настаивать на ихъ непосредственной осуществимости; въ цѣляхъ же наилучшаго

—180—

усвоенія народомъ утѣшительныхъ ученій безотлагательно взялись за его перевоспитаніе, уча его, прежде всего, новымъ словамъ и представляя первымъ условіемъ завоеванія всѣхъ вожделѣнныхъ благъ — умѣнье говорить о реальныхъ вещахъ языкомъ не прилипающихь къ нимъ, но поверхъ скользящихъ отвлеченныхъ понятій.

Благонамѣренный и наивный обманъ не пользовалъ, однако, ни мало: народъ глухо ропталъ, между тѣмъ какъ апостолы революціоннаго благовѣстія утверждали завоеванія революціи, оформляя хаотическую, глухонѣмую и волнующуюся стихію наложеніемъ на нее своихъ словесныхъ схемъ и безпочвенныхъ нормъ. Демагоги лучше поняли положеніе, позвавъ всѣхъ заразъ къ безначалію и взаимоистребленію, прежде же всего — къ забвенію и поруганію святыни отечества. Имъ сочувственно отвѣтило множество умовъ, извѣрившихся во всемъ, и значительное число воль, не медлящихъ приведеніемъ соблазнительной мысли въ отвѣчающее ей дѣйствіе.

V.

Революція — въ условномъ смыслѣ, — революція, какъ дѣйствіе дѣйствующихъ, — умышленно ими обмірщена, т.-е. отвлечена и отсѣчена отъ религіи. Послѣдней она не довѣряетъ и боязливо отъ нея прячется. Поясню, что я говорю не объ отношеніи революціи къ церкви, какъ религіозному союзу, но объ ея отношеніи къ завѣтамъ и цѣнностямъ порядка религіознаго въ сознаніи личномъ и всенародномъ. Всѣ обособившіяся группы и партіи готовы повторять: «религія есть частное, домашнее дѣло каждаго». Но эта подсказанная политическою тактикою безсмыслица (ибо нелѣпо вообще говорить про наиболѣе единящую изъ силъ, что она не соборное, а частное и домашнее дѣло), — оказывается въ явномъ противорѣчіи съ самою сущностью «революціи», инстинктивно понятой народомъ въ смыслѣ коренного и цѣлостнаго преобразованія всей народной жизни. Религія именно нѣчто въ глубочайшемъ значеніи слова личное — и, въ то же время, во всеобъемлющемь смыслѣ общее.

—181—

Гдѣ есть цѣлостность личнаго или общественнаго сознанія, — есть и религія. Россія — не ариѳметическое слагаемое изъ партій и группъ; но волею духовной цѣлостности доселѣ не можетъ вдохновиться наше революціонное строительство, — вдохновиться и впервые ожить.

Обмірщеніе, о которомъ я говорю, придаетъ тому, что мы называемъ революціей, — какъ это ни странно сказать, — характеръ давней интеллигентской оторванности верховъ нашей сознательной общественной мысли и воли отъ народа. Интеллигенція, какъ общественная группа, связанная явно или тайно принесенною «Аннибаловой клятвой», — клятвой прямо или посредственно, жертвеннымъ ли дѣйствіемъ или только полу-нѣмымъ исповѣданіемъ вѣры и косвеннымъ соучастіемъ бороться до конца противъ единаго врага, русскаго самодержавія, — эта группа естественно упразднилась, какъ таковая, съ упраздненіемъ самодержавія. Но, умирая, интеллигенція оставила свое наслѣдство массамъ, и массы толпятся, жадно расхватывая наслѣдство по клочкамъ.

Интеллигенція накопила для революціи обильный запасъ международныхъ шаблоновъ и трафаретовъ, и наше революціонное дѣйствіе состоитъ въ приспособленій этихъ готовыхъ и условныхъ формъ къ хаотической данности реальнаго народнаго бытія. Отсюда — ближайшая потребность въ такъ называемой «просвѣтительной дѣятельности», — въ распространеніи упомянутыхъ шаблоновъ, какъ единоспасающей системы цѣнностей, долженствующей замѣстить старую систему — оплотъ стараго государственнаго строя. О томъ, что у народа могутъ быть свои цѣнности, подавленныя старымъ строемъ и не укладываемыя безъ искаженія въ новыя, извнѣ навязываемыя схемы, — кто объ этомъ догадывается, кто этому вѣритъ? Всѣ увѣрены, что любая жажда народнаго возрожденія къ инобытію безъ труда можетъ быть пригнана подъ соотвѣтствующій номеръ — хотя бы наличныхъ избирательныхъ списковъ. Наши революціонные дѣятели и властители нашихъ политическихъ думъ, какъ стоящіе у кормила, такъ и простирающіе къ кормилу руки унаслѣдовали всѣ навыки старой бюрократической и полицейской власти, чуждой

—182—

народу по духу, происхожденію, выучкѣ и пріемамъ господствованія.

VI.

Какъ бы то ни было, въ новой системѣ выписныхъ цѣнностей «всякой возможной» революціи, предназначенныхъ осуществить и упрочить завоеванія революціи россійской, — не нашлось мѣста для религіи. И всѣ русскіе люди, увлеченные революціонною переоцѣнкою старыхъ цѣнностей, оказались отвлеченными отъ той «частной», интимной, домашней и, стало быть, не гражданской, а обывательской психологіи, принадлежностью коей была, безъ лишнихъ словъ, единодушно признана вѣра. Но, оказавшись безъ религіи, оказываются эти русскіе люди, къ великому огорченію благонамѣренныхъ дѣятелей революціи, весьма несовершенно усвояющими себѣ и новую систему цѣнностей, даже до практическаго, а подчасъ и теоретическаго надъ нею глумленія.

Примѣръ послѣдняго видѣли мы въ чрезвычайно примѣчательномъ, съ точки зрѣнія философической, спорѣ между Керенскимъ и забунтовавшимъ солдатомъ. Министръ революціи предлагалъ ему сложить свою голову за свободу и будущность россійской демократіи, а солдатъ находилъ, что, когда его убьютъ, судьба свободы будетъ для него безразлична. Гордіевъ узелъ вскрывшихся противорѣчій, обнаружившихъ коренную несовмѣстимость обѣихъ точекъ зрѣнія (философъ, пожалуй, усмотрѣлъ бы въ ней даже «антиномію»), послѣ долгаго, будто бы, поединка взглядовъ, вперенныхъ противниками одинъ въ дугого, былъ, говорятъ, разрубленъ приказомъ министра арестовать ослушника. Другой теоретически возможный выходъ заключался бы въ соподчиненіи обоихъ взглядовъ единому верховному мѣрилу — правдѣ религіозной. И если бы въ солдатѣ заговорили струны вѣры въ безсмертіе души и христіанскіе завѣты самопожертвованія, вмѣстѣ съ христіанскимъ же чувствованіемъ свободы, какъ перваго условія правыхъ отношеній между людьми, — я не знаю, какъ

—183—

бы онъ высказался о своемъ пониманіи гражданскихъ и воинскихъ обязанностей, но во всякомъ случаѣ онъ не проявилъ бы столь позорнаго — не только съ гражданственной, но и съ религіозно-нравственной точки зрѣнія — цинизма.

Русское жизнеощущеніе отличаетъ своеобразная особенность, не сводимая исключительно къ нашему «варварству», ибо та же черта проявляется и на вершинахъ нашей образованности, чему нагляднымъ примѣромъ можетъ служить Левъ Толстой. Я говорю о томъ, что для русскаго человѣка истинныя цѣнности суть цѣнности единственно религіозныя; всѣ же другія, которыя можно было бы назвать производными, или промежуточными — между тѣми безусловными, божественными цѣнностями и цѣнностями простого жизненнаго инстинкта и бытія матеріальнаго, — какъ-то заподазриваются русскимъ умомъ, недостаточно имъ уважаются, легко отрицаются и, при первомъ одержаніи разрушительными страстями, злорадно и безудержно растаптываются. Ихъ спасеніе у насъ — въ освященіи религіозномъ; если нѣтъ для нихъ религіознаго оправданія, онѣ держатся, до поры, до времени, лишь силою бытового преданія, которое придаетъ имъ какъ бы освященіе земли, — а земля для русскаго человѣка священна, она принадлежитъ въ его глазахъ къ числу цѣнностей, если не прямо, то отраженно, религіозныхъ. Что же сказать о цѣнностяхъ новыхъ, не поддержанныхъ ни завѣтами неба, ни святынею земли, ни человѣческимъ преданіемъ? Онѣ признаются дѣйствительными, лишь поскольку подтверждаются голосомъ самосохраненія или разсчетомъ корыстолюбія.

VII.

Коренное обмірщеніе всѣхъ руководящихъ понятій неизбѣжно проводитъ русскую душу черезъ мрачную пустыню практическаго нигилизма, гдѣ живутъ только звѣри и гдѣ звѣрѣетъ самъ человѣкъ. Закономѣрно, чтобы остротѣ обмірщенія отвѣчало у насъ возрастаніе

—184—

анархіи. Обезбоженіе народа — его обездушеніе; обездушенный, онъ обезличенъ и обезчещенъ. Массы забыли честь Россіи, потому что онѣ забыли свою душу; душу забыли, потому что потеряли лицо; лицо потеряли, потому что утратили Бога. Мы же хотимъ, чтобы революція была истиннымъ возрожденіемъ народа, чтобы дѣйствіемъ всенародной воли народъ обрѣлъ свое лицо, свое истинное бытіе, свое утвержденіе правды Божьей.

Тѣ, кому дорого дѣйствительное торжество демократіи, неложное, существенное упроченіе и углубленіе добытыхъ революціей благъ (каковыми являются проведеніе въ жизнь начала народовластія, вмѣстѣ съ вытекающимъ изъ него закономъ равенства, и предоставленіе народу формальныхъ путей устроить свой бытъ, въ предѣлахъ естественныхъ возможностей, согласно велѣніямъ всенародной соборной правды), тѣ чаютъ свободнаго, цѣлостнаго, самобытнаго волеизліянія народа. Но, какъ воистину свободнымъ, такъ цѣлостнымъ и самобытнымъ можетъ оно быть лишь тогда, когда дѣло творчества новой Россіи станетъ дѣломъ религіозной народной совѣсти. Не дѣловитость разсудочная и оторванная отъ духовныхъ основъ бытія, но лишь дѣятельность одухотворенная достойна именоваться творчествомъ. Революція же, по скольку она не исчерпывается разрушеніемъ, должна быть именно творчествомъ. Иначе ея ураганъ выкорчуетъ сады и рощи и нетронутыми оставитъ глухія дебри, гдѣ ютится мракъ и водится лютое звѣрье. Не затѣмъ молимся мы объ оживленіи религіозныхъ силъ народа, что хотѣли бы сдѣлать случившееся не случившимся и вернуть народъ назадъ, къ прежнему покою тлѣнія, — но затѣмъ, что хотимъ, чтобы случилось то, чего еще не случилось, чтобы началась новая жизнь, чтобы приблизилась въ насъ къ воплощенію святая соборность — не только въ духѣ, но и въ бытіи вещественномъ, въ народномъ владѣніи землею и всѣмъ что даетъ трудящимся на ней кормилица и мать — Земля. Ибо сроки приблизились, и духъ народа торопитъ придверниковъ, ограждающихъ двери его воплощенія.

—185—
Созрѣлъ на нивѣ колосъ:
Жнецовъ, Господь, пошли!
И пусть народный голосъ
Вершитъ судьбу земли —
Твоимъ велѣньямъ вѣренъ,
Твоей лишь Воли другъ!
Блужданіемъ измѣренъ
Путей вселенскихъ кругъ.
И съ тѣмъ пребыть, что было,
И жить, какъ, встарь, — нельзя.
Недавнее постыло;
Обрывиста стезя.
И мгла по придорожью,
И подъ ногою мгла.
Найдетъ ли правду Божью,
Сгоритъ ли міръ до-тла?
И Града мы взыскуемъ.
И нѣтъ поводыря.
Владыкой именуемъ
Единаго Царя,
Чья буди, буди воля
На небѣ и землѣ,
Въ златыхъ колосьяхъ поля
И въ людяхъ на селѣ!

 * * *

Подведемъ итоги.

Революція протекаетъ внѣрелигіозно. Цѣлостное самоопредѣленіе народное не можетъ быть внѣрелигіознымъ. Итакъ, революція не выражаетъ донынѣ цѣлостнаго народнаго самоопредѣленія.

Революціонное дѣйствіе, принужденное ограничиваться провозглашеніемъ отвлеченныхъ схемъ общественной мысли и гражданской морали, какъ новыхъ основъ народнаго бытія, — бездѣйственно. Революціонное состояніе, при невозможности явить себя въ творческомъ дѣйствіи, принимаетъ характеръ состоянія болѣзненнаго, изобличаемаго грозными симптомами все растущаго безначалія и общей разрухи, развитіемъ центробѣжныхъ, въ раздѣленіи и раздорѣ самоутверждающихся силъ и распаденіемъ цѣлостнаго духовнаго организма народнаго на мертвыя части.

—186—

Революція или оставитъ на мѣстѣ Россіи «груду тлѣющихъ костей», или будетъ ея дѣйствительнымъ перерожденіемъ и какъ бы новымъ, впервые полнымъ и сознательнымъ воплощеніемъ народнаго духа. Для истиннаго свершенія своего въ указанномъ смыслѣ она должна явить цѣлостное и, слѣдовательно, прежде всего религіозное самоопредѣленіе народа.

6 октября, 1917 г.

Первая электронная публикация — РВБ.