События
Старая или новая вѣра
Старая или новая вѣра?
И повелъ Его въ Іерусалимъ, и поставилъ Его на крылѣ храма, и сказалъ Ему: если Ты Сынъ Божій, бросься отсюда внизъ.
Ев. отъ Луки, IV, 9.
Державинъ.
I.
Давно лежало у меня на душѣ высказаться о заинтересовавшей широкіе круги, такъ покорительно талантливой книгѣ Н. А. Бердяева «Смыслъ Творчества, опытъ оправданія человѣка», этомъ страстномъ твореніи высоко и дерзко взмывающей мысли, горящей воли и опрометчиваго своеволія. Но не легкое это дѣло: переобсудить проблемы, которыя рѣшаетъ авторъ, значило бы трижды обѣжать за нимъ мірозданіе, да еще по такимъ темнымъ, жуткимъ, опаснымъ мѣстамъ и дьявольскимъ топямъ, какъ «расщепленіе божественнаго процесса», — подобно тому, какъ нѣкогда Ахиллъ и Гекторъ трижды обѣжали, гоняясь другъ за другомъ, стѣны Трои. Да и не враги же мы съ нимъ, въ самомъ дѣлѣ, чтобы предпринимать столь утомительное преслѣдованіе. Нѣтъ, лучше мнѣ, праздно сидя въ своей палаткѣ, издалека слѣдить за сверканьемъ доспѣховъ въ облакѣ вздымаемой пыли. Въ самыхъ общихъ чертахъ изложу руководящія мысли автора и отмѣчу нѣкоторыя принципіальныя наши расхожденія.
Зачѣмъ нужно оправданіе человѣка? Затѣмъ, что онъ, поистинѣ, «себя забывшій и забытый богъ». И еще затѣмъ, что единственная сила, которая могла бы
разбудить въ немъ сознаніе его божественнаго достоинства и предназначенія, — христіанская вѣра, — до сихъ поръ, въ лицѣ церкви, приковывала его напуганное вниманіе къ тому, что должно быть въ немъ преодолѣно и очищено, а не къ тому, что имѣетъ въ немъ раскрыться, — къ его грѣховной природѣ, а не къ природѣ божественной, къ «червю», а не къ «богу» въ человѣкѣ. Правда, церковь знала и учила о богосыновствѣ человѣка, о его конечномъ обожествленіи, о его грядущемъ соцарствованіи со Христомъ, — но...
Но тутъ я не въ силахъ сразу же не прервать изложенія. Да вѣдь упомянутое ученіе церкви есть уже нѣчто предѣльное для мысли, почти уже не вмѣстимое сердцемъ, и словами не исповѣдимое! А нашъ мистикъ находитъ, что достаточно «головокружительнаго» (sic) откровенія собственно о человѣкѣ церковь такъ и не дала... Продолжаю отчетъ.
Итакъ, правда, что церковь о всемъ томъ знала и учила, однако, она излагала эти тайны въ христологической, а не антропологической формѣ (другими словами: не отдѣляла ихъ отъ тайны Христа? — и слава Богу!) — и воспитывала человѣка въ послушаніи и покаяніи, что было, впрочемъ, необходимо до совершеннолѣтія человѣка, которое имъ нынѣ достигнуто.
«Покаяніе или очищеніе», — говоритъ авторъ своимъ нервнымъ языкомъ, торопливымъ и отрывистымъ, несмотря на долгія задержки на той же мысли или фразѣ и неоднократныя къ ней возвращенія въ дальнѣйшемъ движеніи, что сообщаетъ послѣднему характеръ какой-то спиральности; — «есть лишь одинъ изъ моментовъ религіознаго опыта, одно изъ дѣйствій мистеріи Христа; нельзя задержаться на этомъ моментѣ». (Мы, со своей стороны, полагаемъ, что нельзя переходить къ новому дѣйствію, не окончивъ того, исполненіемъ котораго оно обусловлено). Пора человѣку узнать, что послѣднее оправданіе его — не въ душевномъ сокрушеніи и проистекающемъ отсюда смиреніи, рядомъ съ коими преспокойно уживалось его, поистинѣ, червя достойное питаніе, размноженіе, млѣніе и тлѣніе въ
«животной теплотѣ родового начала» истинное оправданіе человѣка — въ положительномъ дѣйствіи.
Истинное оправданіе человѣка — въ самостоятельномъ творчествѣ, какого доселѣ не было, въ творчествѣ впервые по существу, въ творчествѣ жизни новой и новаго бытія, — однако, не новыхъ живыхъ тварей, что было бы дурной магіей, — въ творчествѣ, продолжающемъ реально творчество божественное, которое и прекратилось потому, что нынѣ Богъ ждетъ отъ человѣка, сына Своего, отвѣтнаго ему творческаго слова, о коемъ закрылъ Свое всевѣдѣніе, дабы оно было уже не послушаніемъ, какъ все, что человѣкъ называлъ своимъ творчествомъ доселѣ, но дѣломъ его безусловной свободы; ибо «человѣкъ есть прибыльное откровеніе въ Богѣ». Отвѣтное же творческое слово человѣка Творцу, прибыльное откровеніе человѣка въ Богѣ, и будетъ необходимое для Бога рожденіе въ Немъ человѣка...
Но развѣ оправдывается кто-либо тѣмъ, что можетъ и долженъ, однако еще не успѣлъ совершить? Бердяевъ хотѣлъ оправдать человѣка, но вмѣсто «ты оправданъ» объявилъ ему: «оправдайся!» — т.-е. условно какъ бы уже и обвинилъ напередъ, хотя и высказалъ, отпуская отвѣтчика, личную твердую увѣренность, что онъ исполнитъ требуемое для оправданія. Церковь также грозитъ людямъ и требуетъ своего отъ людей; но вотъ уже девятнадцать вѣковъ торжественно возвѣщаетъ благую вѣсть объ оправданіи человѣка, какъ такового, — объ оправданіи совершившемся, окончательномъ и преизбыточномъ.
II.
Все изложенное высказывается съ какимъ-то пророчественнымъ изступленіемъ, хотя и въ дискурсивной формѣ, строго-логическую структуру коей, впрочемъ, интуитивистъ-авторъ принципіально считаетъ для себя необязательной. При этихъ условіяхъ требовать точныхъ опредѣленій неумѣстно, тѣмъ болѣе, что самъ онъ усиливается выяснить свое представленіе о чаемомъ новомъ творчествѣ, насколько можетъ.
Мы слышимъ, что это — восьмой день творенія и отнюдь уже не культура; что это — творчество новыхъ «цѣнностей» (почему же тогда не культура, хотя бы и иная, чѣмъ наша?), новыхъ «міровъ» (идеальныхъ? — но это было бы все же культурою; созданіе же существъ живыхъ, какъ мы видѣли, запретно); что это — творчество религіозное и даже сама религія, какъ исполненіе чистаго имманентнаго опыта; что это — творчество истинное, т.-е. изъ ничего, обусловленное совершившимся въ имманентномъ опытѣ единеніемъ Бога съ человѣкомъ, — мы слышимъ все это и, конечно, не вразумляемся.
А между тѣмъ вразумленіе необходимо въ мѣру отвѣтственности, налагаемой на насъ согласіемъ съ чаяніями автора, даннымъ хотя бы на вѣру. Въ самомъ дѣлѣ, мы неожиданно узнаемъ, что предчувствуемое творчество человѣка, будучи «послѣднимъ откровеніемъ Св. Троицы» — «равносильно и равноцѣнно искупленію», (стр. 104). Итакъ, человѣкъ приглашается сотворить дѣло, равноцѣнное дѣлу Христову. Какъ же сотворить? — самодѣятельно или богодѣятельно? — Если самодѣятельно, то человѣкъ противопоставляется Христу, какъ его соперникъ, слѣдовательно — антихристъ, но таковымъ быть онъ не можетъ, ибо подвигнутъ къ своему дѣйствію Святымъ Духомъ. Если же богодѣятельно (или ѳеургически, ибо «ѳеургія» — «богодѣйствованіе»), то не человѣкъ творитъ черезъ Бога, а Богъ черезъ человѣка. Но «посланникъ не выше пославшаго его», и мысль о человѣческомъ «творчествѣ», какъ объ откровеніи человѣка къ Богу, необходимо отвергнуть *).
Въ заключительномъ параграфѣ книги мы встрѣчаемъ, наконецъ, признаніе: «неизъяснимо, что есть творчество». И эти тихія и какъ бы безпомощныя, но такія проникновенныя слова больше убѣждаютъ въ какой-то тайной правдѣ предчувствій автора, чѣмъ
*) Показательно, что Скрябинъ, горѣвшій надеждою на созданіе соборной и уже трансцендентной нашему искусству „Мистеріи“, при всей своей свободѣ отъ догматическихъ предпосылокъ, отчетливо сознавалъ внутреннимъ опытомъ, что „Мистерія“, если бы суждено ей было осуществиться, была бы уже не его произведеніемъ, что подъ ея рукописью онъ уже не могъ бы поставить своего имени.
лжебогословскія схемы объ откровеніи Отца въ твореніи міра, Сына — въ искупленіи, Духа Святаго — въ грядущемъ творчествѣ человѣка, отъ котораго зависитъ свершеніе «божественнаго процесса». Да, неизъяснимо творчество, потому что въ немъ воплощается антиномія предѣльной свободы и предѣльнаго послушанія. Но постигаетъ это только тотъ, кто чувствуетъ, что наиболѣе активнымъ, свободнымъ и самодѣятельнымъ изъ всѣхъ дѣйствій человѣческой воли, крайнимъ выраженіемъ глубочайшаго внутренняго соединенія съ Духомъ и поистинѣ прибыльнымъ откровеніемъ человѣка въ Богѣ были нѣкогда сказанныя тварностью Творцу слова: «се, раба Господня».
Богъ открывается пророку въ тихомъ дуновеніи и вѣяніи хлада тонка. Знаетъ и Ницше: «божественное приходитъ легкой стопой». Не нужно мятежнаго шума и бурныхъ порывовъ въ оградѣ Тайны. Наша страстная воля — обувь, снимаемая на мѣстѣ святѣ. Зачѣмъ присовокупляетъ авторъ къ изреченію о неизъяснимости творчества: «но дерзновененъ долженъ быть починъ въ осознаніи предчувствуемой творческой жизни, и безпощаднымъ должно быть очищеніе пути къ ней»?
Итакъ, говорящій это — нѣчто предчувствуетъ; предчувствіе свое онъ хотѣлъ бы осознать; настоящая книга есть даже не осознаніе предчувствія, а лишь починъ осознанія. Все это было бы скорѣе успокоительно; но какъ понять неистовыя слова о безпощадности? Вѣдь смыслъ ихъ тотъ, что, не только не провѣривъ, но даже не успѣвъ осознать нѣкоторое смутное предчувствіе свое, нашъ мистикъ полагаетъ свое дерзновеніе въ разрушеніи всего, что мнится ему препятствіемъ, а въ дѣйствительности, можетъ быть, служитъ къ осуществленію того предчувствія, котораго самъ онъ разгадать не могъ. При всемъ благородствѣ и благочестіи личности, самоутвержденіе въ слѣпомъ аффектѣ все же опасно.
III.
Если смыслъ «творчества» неуловимъ, какъ быстроногій герой, обѣгающій Трою, каковы же, по крайней мѣрѣ, «пути къ предчувствуемой творческой жизни», которые авторъ предлагаетъ намъ «безпощадно» расчищать? Прежде всего, преодолѣніе религіознаго трансцендентизма. Смиреніе, которому слишкомъ усердно учила Церковь, до душевнаго угнетенія воспитываемыхъ, было, по его мнѣнію, плодомъ исключительно трансцендентнаго отношенія къ предметамъ поклоненія. Божество всегда поставлялось передъ и надъ человѣкомъ, какъ внѣ его сущее; человѣкъ благоговѣлъ, трепеталъ, искалъ спасенія, хватаясь за край одеждъ мимо скользящей святыни, но не соединялся съ нею.
Этотъ шаржъ можно вычитать въ книгѣ Бердяева; онъ самъ порой ему вѣритъ. Но онъ знаетъ, однако же, что ереси церковь не исповѣдовала, а такое возведеніе въ принципъ исключительнаго трансцендентизма — «сущая ересь». Напротивъ, непрестанно и многообразно раскрывала церковь человѣку обѣщанія Спасителя: «войдемъ въ него, и обитель у него сотворимъ», или: «въ тотъ день узнаете вы, что Я въ Отцѣ Моемъ, и вы во Мнѣ, и Я въ васъ», — какъ и о рожденіи человѣка въ Богѣ учила опять словами самого Христа: «должно вамъ родиться свыше», и о внутреннемъ и нераздѣльномъ сліяніи тварности съ Божествомъ — словами: «будетъ Богъ всяческая во всѣхъ».
Что самъ Бердяевъ въ своемъ религіозномъ опытѣ безъ трансцендентныхъ началъ обойтись все же не можетъ, — явствуетъ изъ его непослѣдовательностей, которыя намъ дороже всего, потому что онѣ — якоря, удерживающіе его въ безопасности отъ черныхъ шкваловъ хаотическаго человѣкобожія; изъ того, что душа его, — говоря словами поэта, — какъ Марія, навѣкъ припала къ ногамъ Христа, живого, во плоти воскресшаго девятнадцать вѣковъ тому назадъ, — и изъ того, что онъ, чувствуя себя со Христомъ, не можетъ не говорить
вмѣстѣ съ Нимъ: «ей, Отче, ибо таково было Твое благоволеніе».
Теоретически же, по Бердяеву, трансцендентизмъ прошлаго былъ необходимымъ въ божественномъ процессѣ періодомъ человѣческой «богооставленности», вознаграждавшейся ощущеніемъ божественнаго присутствія внѣ человѣка, тогда какъ имманентизмъ будущаго долженъ быть внутреннимъ сліяніемъ человѣка съ Божествомъ и какъ бы богооставленностью неба. Будущее творчество есть пришествіе Утѣшителя, но не «свыше», а изъ нѣдръ человѣческаго сознанія, уже вмѣстившихъ Бога. Итакъ, человѣкъ не своею, въ конечномъ счетѣ, а божественною же силою скажетъ свое новое и самому Богу невѣдомое слово? Противорѣчивость этой концепціи очевидна: человѣкъ творитъ одновременно черезъ Бога и безъ Бога. Кромѣ того, она не согласна и съ Христовымъ обѣтованіемъ Утѣшителя: въ силу этого обѣтованія, Духъ Святой напомнитъ все и всему научитъ; по Бердяеву же человѣкъ, забывъ все прежнее, новымъ своимъ откровеніемъ обогатитъ Бога.
Корень мистическаго заблужденія въ томъ, что человѣкъ, по мысли Бердяева, совершается, или достигаетъ своей божественной энтелехіи, еще до своего во Христѣ воскресенія и что не Христосъ какъ бы вовлекаетъ его («всѣхъ привлеку къ Себѣ») по воскресеніи во вторую Ипостась, а пришествіе Утѣшителя толкуется какъ отожествленіе человѣка съ третьею Ипостасью, чѣмъ нарушается отношеніе богосыновства, а слѣдовательно, отымается и всякая почва изъ-подъ ногъ человѣка, разрушается единая и вѣковѣчная основа его божественнаго бытія: человѣкъ, соблазненный помысломъ чудеснаго полета, низвергается въ небытіе.
IV.
Ницше часто и съ увлеченіемъ говоритъ о іерархическомъ «паѳосѣ разстоянія». Бердяевъ — усердный почитатель Ницше, но не во всемъ ему конгеніаленъ: паѳосъ Бердяева, скорѣе, — футуристическій паѳосъ
уничтоженія разстояній. Что же? Атрофія душевныхъ органовъ благоговѣнія могущественно способствуетъ, если не преодолѣнію, то отмѣнѣ тренсцендентизма. Правда, вмѣстѣ съ тѣмъ — и отмѣнѣ культуры, которая есть также система благоговѣній; но грядущая творческая эпоха внѣкультурна. Сказывается этотъ паѳосъ уничтоженія разстояній, между прочимъ, и во взглядѣ Бердяева на святость, привлекающемъ къ себѣ наше особливое вниманіе потому, что отношеніе къ святости и святымъ есть мѣрило вѣрности религіознаго мыслителя нашей народной религіозной стихіи. Для человѣка западной обмірщенной образованности лучшій цвѣтъ человѣчества — геній, для русскаго народа — святой.
Бердяевъ, не безъ нѣкотораго непримѣтнаго ему комизма, выражаетъ свою радость о томъ, что въ вачалѣ прошлаго вѣка жили на Руси одинъ святой и одинъ поэтъ-геній, а не два святыхъ взамѣнъ (стр. 164). Если бы онъ отдалъ двухъ святыхъ за двухъ геніевъ, это значило бы, что онъ просто не знаетъ святости, не вѣритъ въ нее, какъ протестанты. Напротивъ, онъ на мигъ останавливается передъ дилеммой двойной влюбленности и тотчасъ же преодолѣваетъ ее — методомъ эклектическимъ: обоихъ благъ онъ требуетъ поровну.
Но, допуская святость, мы тѣмъ допускаемъ фактъ такого таинственнаго перерожденія, которое дѣлаетъ человѣка уже на землѣ существомъ иной, болѣе божественной природы. Понятно, что ни съ чѣмъ не можетъ сравниться радость народа, когда на его людской нивѣ, среди чахлыхъ колосьевъ, заглушаемыхъ плевелами, выростаетъ, въ Богѣ родившись, начатокъ божественныхъ всходовъ иного человѣчества, колосъ какъ бы евхаристическій, въ которомъ Духъ Святой незримо пресуществилъ землю въ солнце, зерна пшеничныя — въ плоть Агнца.
Не странно ли, однако же, что провозглашая «неудачу» (легко сказать!) всей культуры и всего человѣческаго дѣланія по сей день, потому что человѣкъ все еще былъ въ пеленкахъ и не смѣлъ помыслить, что Богъ передалъ ему продолженіе Своего творчества, Бердяевъ такъ трогательно чтитъ младенческое
творчество прежнихъ великихъ поэтовъ? А вѣдь думается: если было что-либо «удачнаго» въ смыслѣ реализаціи человѣческаго богосыновства, то это было именно то сокровенное и къ «неудавшейся» культурѣ вовсе не относящееся человѣкотворчество, дѣйственность котораго народъ интуитивно постигаетъ и славитъ въ своихъ святыхъ.
V.
Бердяевъ, отрывая насъ отъ «трансцендентныхъ» святынь и таковыхъ же «санкцій», отъ «послушанія» религіознаго и культурнаго, отъ рода и семьи, отъ природной жизни пола, актъ котораго неожиданно и забавно называетъ «провинціальнымъ», наконецъ — отъ Матери-Земли, на которую серьезно сердится за то, что она — мать, — какъ бы обращается къ человѣку съ предложеніемъ, которое Нѣкто когда-то уже слышалъ: «если ты — сынъ Божій, бросься отсюда внизъ».
О, я знаю, что для мысли Бердяева нѣтъ «низа» ни въ духовномъ смыслѣ (зло для него — «расщепленіе божественнаго процесса»), ни даже въ физическомъ, за полною обветшалостью законовъ природы, усмотрѣнною его «познаніемъ», оно же — актъ «творчества». Но ему свойственна все-же великодушная привычка думать о конкретномъ человѣчествѣ, для котораго несомнѣнно еще существуютъ верхъ и низъ: не находитъ ли онъ, что для нихъ, не успѣвшихъ отожествиться въ своемъ познаніи и творчествѣ съ Адамомъ Кадмономъ, паденіе внизъ, какъ результатъ неумѣлаго полета, можетъ значить то, о чемъ весьма мѣтко сказалъ Мережковскій: «когда соблазняемся уже окончательно, срываемся, падаемъ, желая летѣть, — мы, разбившись о зеркало, осязаемъ слишкомъ поздно плоскость глубинъ сатанинскихъ и убѣждаемся, что летѣть было некуда».
Однако, и это соображеніе смутить нашего автора не можетъ: въ духѣ истиннаго марксизма, примѣненнаго къ мистикѣ, онъ рѣшаетъ, что такъ тому и быть надлежитъ. Плоскость есть всеобщая «секуляризація»; и когда
послѣдняя достигнетъ своего предѣла, наступитъ, такъ сказать, «Zusammenbruch», въ видѣ возсіявшаго въ человѣчествѣ сознанія своей богочеловѣческой тайны («имманентная санкція»). Допустимъ, что это сознаніе возсіяетъ въ человѣческой соборности: почему же, однако, обратится оно тогда изъ религіознаго заданія (какимъ церковь не переставала его утверждать, и притомъ безконечно радикальнѣе, чѣмъ Бердяевъ) — въ святую данность и торжествующее осуществленіе реальнаго богочеловѣчества? Ужели только потому, что люди отвергли раньше всѣ внѣположныя святыни и разучились благоговѣнію? Но Тайна Божія іерархійна по своей Природѣ, и этимъ навсегда и безусловно упроченъ трансцендентный опытъ, и поставленъ духу выборъ: или благоговѣніе, или плоскость.
Забвеніе или внутреннее непріятіе этого закона, общаго для неба и земли, для мистики и культуры, скрадываетъ въ глазахъ Бердяева перспективу разстояній между ступенями духовнаго возрастанія и затемняетъ различія между познаніемъ и познаніемъ, творчествомъ и Творчествомъ, «мною самимъ» и «Самимъ во мнѣ», невѣдомымъ мнѣ самому моимъ богоипостаснымъ Я, чье имя — мое истинное Имя — я прочту одинъ на камнѣ, который будетъ врученъ мнѣ по воскресеніи, какъ обѣщаетъ Іоанново Откровеніе. Какъ ни перемѣщай мысленно наличную въ человѣчествѣ благодать Духа, какъ ни переливай ее изъ древле-отеческихъ, будто-бы исключительно трансцендентныхъ формъ въ имманентныя старинныхъ германскихъ мистиковъ, — ея тѣмъ не пріумножишь, чуда не сотворишь, и не ускоришь пришествія Утѣшителя; Онъ же исходитъ отъ Отца, по отношенію къ Которому всякій внутренній опытъ богосыновства необходимо трансцендентенъ. И ускорить это пришествіе, или, что то же, духовный возрастъ человѣчества, можетъ только благодатное творчество новаго лика человѣческаго и новой человѣческой природы, которое мы видимъ въ первинахъ чаемаго соединенія Бога съ человѣкомъ — въ святыхъ.
VI.
«Исаакъ Сиріанинъ былъ трепетно живымъ въ свое время, и онъ остается на вѣки живымъ. Дѣло Исаака Сиріанина было революціонное дѣло: оно сверхчеловѣчески противилось ветхой природѣ. Въ немъ была динамика въ направленіи наибольшаго сопротивленія природѣ. Но нынѣ Исаакъ Сиріанинъ, святой, великій и вѣчный, можетъ стать для насъ источникомъ смерти. Подвижничество было подвижно; нынѣ оно стало бездвижно и можетъ быть названо бездвижничествомъ. Нынѣ міръ идетъ къ новымъ формамъ аскетической дисциплины. Старый опытъ смиренія и послушанія переродился въ зло». (Смыслъ Творчества, стр. 160 сл.).
Вотъ примѣръ увѣреннаго шага лунатическихъ мыслей, томимыхъ и толкаемыхъ чего-то домогающеюся слѣпою волею... Возражаю: 1) «Живой, святой и вѣчный» можетъ казаться «источникомъ смерти» лишь тому, кто соблазнился о немъ. — 2) Революціоннымъ можно назвать дѣло святого лишь въ томъ смыслѣ, въ какомъ все активное строеніе дѣла Христова на землѣ есть непрерывное возстаніе противъ князя міра сего. — 3) Не природѣ противился св. Исаакъ Сиринъ, а чувственному мареву, которое изъ ея явленія соткалъ въ себѣ оторвавшійся отъ нея человѣкъ и преодолѣніемъ котораго она освобождается. Природа подобна прекрасной женщинѣ, продаваемой своимъ владѣльцемъ, княземъ міра сего, въ рабыни; чувственникъ покупаетъ ее, какъ блудницу, истинно же полюбившій ее освобождаетъ ея живую душу. — 4) Подвижничество относится къ «бездвижничеству», какъ поэзія къ стихотворчеству; было «бездвижничество» и древле, есть подвижничество поднесь. — 5) Чѣмъ реальнѣе имманентный опытъ, тѣмъ глубже смиреніе. Предѣльная точка имманентнаго опыта — самъ Христосъ: Онъ же «кротокъ и смиренъ сердцемъ» и говоритъ Отцу: «не Моя да будетъ воля, но Твоя». — 6) Аскеза не мыслима безъ послушанія. Даже аскеза ослушанія есть уже послушаніе. Аскеза предполагаетъ водящаго и водимаго. Имманентность руководительнаго начала ничего не измѣняетъ въ этомъ отношеніи: въ самомъ человѣкѣ аскеза раскрываетъ образуемое начало и образующее, или, какъ говоритъ Ницше, «металлъ и
молотъ, камень и рѣзецъ». Сыны же чертога брачнаго, пока съ ними Женихъ, не нуждаются ни въ какой аскезѣ.
Но всѣ эти замѣчанія лишь попутны. — 7) Показателенъ культурно-историческій, чисто протестантскій подходъ къ «оцѣнкѣ» святого. Какъ бы ни были писанія его велики и пути подвижничества совершенны, не они предметъ почитанія церковнаго, а онъ самъ, его онтологическая «единственность», его вѣчное бытіе и дѣйствіе въ Церкви, и лишь черезъ его мистическую личность — и земныя одежды его, и великія и милыя слова его, всегда, конечно, живоносныя, но никакъ не принудительныя и уже безъ сомнѣнія не могущія задерживать развитія новыхъ формъ религіознаго дѣйствія, если таковымъ въ церкви надлежитъ расцвѣсть.
VII.
Книга Бердяева изобличаетъ, въ моихъ глазахъ, два факта: его многоцѣнный внутреній опытъ и искаженіе этого опыта въ сознаніи. Искажающая сила — желаніе отдѣляться, до влеченія отдѣлиться вовсе. Когда Бердяевъ принужденъ сказать «мы», онъ предпочтетъ описаніе: «они и я», — что ариѳметической суммы «мы», конечно, не измѣнитъ. Онъ своенравенъ; но не такъ сильно въ немъ своенравіе, какъ сильна потребность поминутно заявлять о какомъ-то своемъ, какъ бы сюзеренномъ, правѣ на своенравіе („prince ne daigne, roy ne puis, Sire de Coucy suis“).
Я считаю Бердяева православнымъ quand même. To, что есть вѣра его, а не исканіе, не домыслъ, не книжное заимствованіе или ложно истолкованное предчувствіе, — есть, къ счастію, древная и единственно правая вѣра, которой дано не старѣть, а облекаться, при каждомъ новомъ творческомъ расцвѣтѣ, въ новые и нечаянные лики неувядающей юности. Рознь Бердяева съ православіемъ не столько рознь сознанія, сколько психологическая рознь.
Но ему слѣдовало бы все-же признать, что психологія даннаго православнаго міра не есть онтологія вѣчной
Церкви, которая именуется, по скольку она истинная, православною, что нѣтъ и «исторической церкви», а есть лишь церковная исторія; что Церковь — не замкнутый сосудъ, вмѣщающій ограниченное содержаніе, которое наши «богоискатели», мятежащіеся противъ выдуманной ими «исторической церкви», мнятъ безъ труда опредѣлить и измѣрить, — какъ мнилъ нѣкогда Розановъ, укорившій ее за монашескую ненависть къ плоти, какъ мнитъ нынѣ Бердяевъ, упрекающій ее же въ обратномъ, въ потворствѣ роду и домостроительству, — но что Церковь подобна рѣкѣ, въ которую, какъ сказалъ Гераклитъ, никто не входитъ дважды и которая, однако же, неизмѣнно едина: не мѣняется ея извѣчный Истокъ и божественное Устье, вся же она — текучая соборность.
И благая воля пребыть въ соборности вознаграждалась бы, на пользу и пребывающаго, и церкви, трезвеніемъ и прямленіемъ духа, одареннаго даромъ «пророчествованія», какъ говорили въ первыхъ христіанскихъ общинахъ объ изслѣдователяхъ и предчувственникахъ тайнъ Божіихъ среди братьевъ, — какъ позволительно, быть можетъ, говорить и намъ, воспитаннымъ въ лонѣ православнаго міра, на религіозно-творческихъ прозрѣніяхъ Хомякова, Достоевскаго, Вл. Соловьева.
