Шекспиръ и Сервантесъ

—102—

Шекспиръ и Сервантесъ.
(Къ трехсотлѣтней годовщинѣ).

I.

Шекспиръ и Сервантесъ умерли (первый, въ возрастѣ 52 лѣтъ, въ родномъ Стратфордѣ-на-Эвонѣ, второй, 69 лѣтъ, въ Мадридѣ), въ одинъ и тотъ же день, который былъ и днемъ рожденія Шекспира, 23 (по нашему 13) апрѣля 1616 года.

Три полныхъ столѣтія протекли для человѣчества надъ прахомъ обоихъ, а чада ихъ духа живы и не состарѣлись понынѣ. Образы, вызванные обоими изъ небытія, однажды навѣкъ оживились не умирающею жизнью. Они привязались къ землѣ и встрѣчаютъ каждое новое поколѣніе, чтобы проводить его до могилы; но не уходятъ съ уходящими, а остаются вѣрными насельниками въ обители живыхъ.

И, не измѣняя своей народности, сроднились они съ людьми всѣхъ племенъ, являя собою наглядное доказательство той истины, что положительный смыслъ національнаго начала — не отмѣна, но утвержденіе, не ущербъ, но обогащеніе начала вселенскаго самобытными энергіями національныхъ ипостасей всечеловѣческаго единства.

Глубоко человѣчны эти безсмертныя дѣти обоихъ геніевъ, потому что въ ихъ чертахъ мы узнаемъ постоянные типы человѣческой души въ томъ послѣднемъ видѣ людского воплощенія, который мы называемъ новою исторіей. Они — наши, потому что они — мы сами: не ангелы и не демоны, а только люди, взятые въ цѣлостномъ составѣ, строѣ и разладѣ нашей природы и въ тѣхъ граняхъ сознанія, въ какихъ протекаетъ наша

—103—

собственная жизнь. Широко царство, очерченное этими гранями, но не безпредѣльно; глубокъ и просторенъ ихъ внутренній міръ, но не запредѣленъ нашему внутреннему міру. Оттого по нимъ мы познаемъ и мѣримъ себя самихъ.

По двумъ великимъ сердцевѣдцамъ творимъ мы вѣчную память, совмѣстно поминая Шекспира и Сервантеса, — по сердцевѣдцамъ и старѣйшимъ современникамъ нашимъ. Ибо они были первыми сильными изобразителями того человѣка, каковъ онъ и сегодня, но какимъ не былъ раньше ихъ, въ средніе вѣка, когда не самоопредѣлялся, какъ ихъ герои, въ одиночку, каждый самъ по себѣ, по собственному своеначальному изволенію и чаще всего въ отдѣленіи и отрывѣ отъ цѣлаго, съ которымъ былъ связанъ узами кровнаго и духовнаго родства.

II.

Въ обоихъ великихъ выразителяхъ этой ранней поры европейскаго индивидуализма равно сказалось міроощущеніе эпохи зачинательной. Обоихъ назвалъ бы я утренними геніями; ибо ихъ время въ исторіи было подобно утру.

Прежде духовный взоръ человѣка былъ устремленъ къ таинственнымъ звѣздамъ далекихъ надземныхъ круговъ, къ мистически созерцаемой славѣ въ вышнихъ. Давно поблѣднѣли и истаяли въ свѣтломъ эѳирѣ мерцающія знаменія ночныхъ вигилій духа; уже и солнце прорѣзало огненнымъ краемъ алыя ткани зари. Ясное дневное сознаніе вступило въ свои права; заговорила пытливая мысль, и предпріимчивая воля рвалась самочинно испытать свои молодыя силы. Осязательно обличились отношенія и поверхности предметовъ; въ широкихъ кругозорахъ охватывалъ взглядъ всю пеструю явь дѣйствительности и разглядѣлъ за океаномъ очертанія невѣдомыхъ земель. Черезъ полъ-вѣка по открытіи Новаго Свѣта Колумбомъ открыта была Коперникомъ новая вселенная. А тамъ ужъ и Лютеръ подымалъ свой мятежъ противъ всего священнаго преданія, и Францискъ Бэконъ

—104—

усиливался вырвать съ корнемъ безплодную, какъ говорилъ онъ, лозу мышленія, не основаннаго на точномъ наблюденіи и опытѣ.

Уже солнце высоко поднялось надъ горизонтомъ, когда поэты, которыхъ мы поминаемъ, озирали обновившійся міръ пробужденными бодрыми очами, такіе же, казалось бы, отважные и веселые, такъ же независимо и здраво мыслящіе, такъ же вольно и безпечно чувственные, какъ все вокругъ нихъ, что согласно радовалось ясности торжествующаго дня. Но они были одарены еще и иною зоркостью, и инымъ вниманіемъ, — тѣми какими прозорливъ и внимателенъ далекій взоръ генія. И оба увидѣли, каждый по-своему, какъ по ложбинамъ и горнымъ ущельямъ скользили и стлались, убѣгая отъ солнца, послѣднія тѣни спугнутой ночи въ саванахъ мглы...

И свѣтлый взоръ затуманился недоумѣніемъ и грустью, которыя оба поэта хотѣли бы стряхнуть съ души, не вѣдая, что именно это недоумѣніе и эта грусть обусловятъ собою ихъ величіе въ вѣкахъ. Ирраціональное въ жизни запечатлѣли они въ утро разума, тайну подмѣтили при дневномъ озареніи, разрывающемъ всѣ покровы таинственнаго, и отъ этого глубокаго отзвучія сокровенныхъ сущностей стали ихъ созданія глубоки, какъ сама жизнь.

III.

Не можетъ быть трагическимъ поэтомъ, кто не зналъ сердцемъ очарованія манящихъ безднъ, кому не вѣдомо упоеніе ужаса.

Есть упоеніе въ бою
И бездны мрачной на краю,
И въ разъяренномъ океанѣ
Средь грозныхъ волнъ и бурной тьмы,
И въ аравійскомъ ураганѣ,
И въ дуновеніи чумы.
Все, все, что гибелью грозитъ,
Для сердца смертнаго таитъ
Неизъяснимы наслажденья,
Безсмертья, можетъ быть, залогъ;
И счастливъ тотъ, кто средь волненья,
Ихъ обрѣтать и вѣдать могъ.
—105—

И чѣмъ богаче и разностороннѣе трагическое творчество, тѣмъ естественнѣе предположить, что самъ поэтъ спасенъ въ своей личной жизни отъ рокового волненія стихіи трагической, чтобы тѣмъ зорче видѣть повсемѣстное и многообразное дѣйствіе и какъ бы общій законъ этой стихіи. Таковъ и былъ Шекспиръ.

Онъ былъ одаренъ особеннымъ зрѣніемъ, которое открывало передъ нимъ въ самой ткани земного бытія присутствіе полярныхъ силъ, грозовое скопленіе противоборствующихь энергій, заложенное въ основу каждаго дѣйствія нѣкое непримиримое противодѣйствіе. Это зрѣніе являло каждое изъ рѣшеній человѣческой воли подобнымъ узлу, сплетенному изъ двухъ взаимно уязвляющихъ одна другую змѣй. И оттого все земное кончается смертью, — вѣдь уже и само возникновеніе личности есть именно такое противорѣчіе и такой узелъ, — и чѣмъ ярче вспыхнетъ порывъ самоутверждающейся воли, тѣмъ ближе неотвратимая развязка туго затянувшагося узла.

Но эти размышленія описываютъ трагедію вообще; они относятся ко всему трагическому міросозерцанію и ко всѣмъ трагическимъ поэтамъ, а потому, въ частности, и къ Шекспиру, и къ нему первѣе всѣхъ, потому что онъ царь новой трагической поэзіи. Надлежитъ однако, чтобы приблизиться къ уразумѣнію его особенности, спросить себя, какія особливыя условія развили и своеобразно окрасили его трагическій взглядъ на міръ.

Прежде всего, мнѣ кажется, новое и дотолѣ неиспытанное человѣкомъ чувство свободы отъ всякаго преданія. Человѣкъ Шекспирова времени былъ похожъ на бодраго путника въ утренній часъ; себѣ самому предоставленъ былъ онъ въ просторахъ мірозданія; мало, почти ничего не взялъ онъ въ путь изъ отцовскаго добра въ свою дорожную котомку, ожидавшую благопріобрѣтеннаго на пути стяжанія. Мало несъ съ собою и Шекспиръ: домашнюю библію, да обрывки двухъ, трехъ старинныхъ хроникъ, да еще купленнаго по дорогѣ Плутарха. Онъ долженъ былъ приглядчиво осматриваться по сторонамъ, и не веселы были «холодныя наблюденія ума» его и «горестныя замѣты сердца», которыя, подобно Гамлету, могъ онъ при случаѣ заносить на страницы своей

—106—

памятной книжки. И жизнерадостный человѣкъ дневной эпохи Возрожденія становится однимъ изъ родоначальниковъ того томленія о смыслѣ жизни, которые люди прошлаго вѣка наименовали «міровою скорбью».

IV.

Положительными, жизненными и жизнь утверждающими силами въ Шекспирѣ были, съ одной стороны, его язычески-чувственная настроенность, простая радость о тѣлѣ и о цвѣтущей землѣ, и о привольѣ живыхъ просторовъ воплощенія, — съ другой, его здоровое и строго-нравственное чувство. Но свобода несла въ себѣ адогматизмъ, — не то, чтобы прямо невѣріе, а разрывъ связи съ прежнею вѣрой и приглашеніе вѣрить или не вѣрить во что угодно. Другими словами: отмѣну всѣхъ прежнихъ отвѣтовъ на міровые вопросы, открытое поле для всяческаго сомнѣнія, tabulam rasam осмысливающаго міръ сознанія, необходимость рѣшить по-своему всѣ загадки и противорѣчія бытія. И Шекспиръ изнемогаетъ передъ этою непосильною задачей, уклониться отъ которой не можетъ геній.

Въ раздумьяхъ Гамлета и Лира пріоткрывается передъ нами его душевная работа. Человѣческая жизнь основана на лжи и насиліи; взятая сама по себѣ, походитъ она на безсмысленный, кощунственный балаганъ; плохіе актеры разыгрываютъ безконечную кровавую драму, перипетіи которой отмѣчаетъ Судьба смертоносными разсѣченіями змѣиныхъ узловъ. Носитель нравственнаго характера проходитъ черезъ жизнь въ героической чистотѣ и доблести; но его личность несоизмѣрима съ жизнью, которая дурачитъ его и губитъ.

Правъ, какъ мнѣ кажется, Левъ Шестовъ, когда онъ въ своей книгѣ о Шекспирѣ, оригинальной русской попыткѣ подслушать душевныя тайны величайшаго англійскаго генія, провозглашаетъ центральными въ его творчествѣ, отмѣченныя еще зоркимъ Гете, слова Гамлета: «the time is out of joint».

...Распалась связь временъ:
Зачѣмъ же я связать ее рожденъ?
—107—

И мнѣ приведенныя слова загадочнаго принца, новаго Ореста, пришедшаго не изъ дельфійскаго храма, а изъ протестантскаго университета Германіи, кажутся многознаменательнымъ и даже всеобъемлющимъ свидѣтельствомъ Шекспира о себѣ самомъ, а слѣдовательно, — ибо онъ былъ геній, — и о глубочайшей мысли человѣчества въ его эпоху.

V.

Отвѣтъ на вопросы о смыслѣ жизни былъ почти утерянъ, и напрасно мы стали бы искать его у Шекспира, какъ напрасно стали бы ожидать отъ его трагедій и того «очищенія» (каѳарсиса), которымъ, по ученію древнихъ, должна расцвѣтать въ душѣ зрителя совершенная трагедія; ибо такое очищеніе можетъ быть достигнуто лишь на почвѣ религіознаго синтеза трагическихъ противорѣчій жизни. Этого синтеза у Шекспира нѣтъ, а есть лишь постулатъ его, — какъ протестантская мысль устами Канта обращаетъ само бытіе Божіе изъ предпосылки разумнаго сознанія въ его постулатъ, т.-е. необходимое для разума слѣдствіе, вытекающее изъ аксіомы нравственнаго долга.

Шекспиръ въ кругѣ своего творчества рѣшаетъ міровыя проблемы и провозглашаетъ свой религіозный постулатъ чисто-трагически — выходомъ въ безуміе и признаніемъ ирраціональнаго или сверхразумнаго начала въ видимомъ міроустройствѣ, никогда необъяснимомъ до конца, ибо «много въ немъ такого», какъ напоминаетъ Гамлетъ другу Гораціо, «о чемъ не снилось нашимъ мудрецамъ». Въ изображеніяхъ безумствованія Шекспиръ сообщаетъ намъ свои глубочайшія постиженія, и это сведеніе къ абсурду дневнаго сознанія эпохи, увѣровавшей въ безпредѣльную мощь разсудка; показываетъ, что истинно-геніальный представитель своего времени выражаетъ его не иначе, какъ возвышаясь надъ нимъ: такъ подаетъ онъ руку временамъ грядущимъ и своему времени обезпечиваетъ безсмертіе въ живомъ преемствѣ духовныхъ силъ.

—108—

Итакъ, трагическое міроощущеніе Шекспира проистекало изъ узрѣнія, при яркомъ свѣтѣ наступившаго дня, двусмысленной сліянности постижимаго съ непостижимымъ. Изъ озареннаго солнцемъ пространства онъ услѣдилъ пути ночныхъ тѣней, затаившихся въ тѣснины и пещеры и оттуда высылающихъ къ людямъ своихъ призрачныхъ выходцевъ въ рѣшительныя и послѣднія мгновенія, когда колеблется разумъ и разсыпается на мертвыя звенья живая «связь временъ».

Все дневное для Шекспира течетъ, сплетается и развивается по своему внутреннему закону до нѣкоего края и предѣла, когда внезапно привычная дѣйствительность какъ бы сдвигается съ своихъ мѣсть и ужаснувшійся взоръ явственно видитъ, какъ зеленый лѣсъ тронулся, идетъ и приближается къ твердынѣ Макбета.

VI.

Мятежно и неблагополучно протекла жизнь Сервантеса, но въ его душѣ были неизсякаемые родники здоровой и безпечной веселости, а его внутреннее смиреніе было таково, что онъ повидимому, хотѣлъ во всемъ быть, какъ всѣ, и ничѣмъ не выдѣляться, по существу своего отношенія къ жизни, по своимъ оцѣнкамъ и мнѣніямъ, изъ окружающей его среды. Чѣмъ-то радостнымъ, бодрящимъ и добрымъ вѣетъ отъ его страницъ, незапятнанныхъ ни злобою, ни осужденіемъ, не омраченныхъ горестнымъ раздумьемъ о смыслѣ жизни. Его «Донъ-Кихотъ», не будучи формально, а лишь по внутренней природѣ своей — трагедіею, оставляетъ въ душѣ читателя благостное «очищеніе», въ основѣ котораго лежитъ паѳосъ вѣры и глубокое чувствованіе тщеты всякаго самочиннаго человѣческаго стремленія передъ простою правдою Бога. Это гармоническое равновѣсіе души есть несомнѣнно плодъ испанской вѣрности каѳолической церкви, — вѣрности, обезвредившей и смягчившей глубокія противорѣчія, раскрывшіяся въ сознаніи новыхъ временъ.

—109—

Однако, это равновѣсіе между тѣмъ, что мы назвали дневною мыслію, и стародавнимъ религіознымъ преданіемъ могло бы породить лишь весьма поверхностное и, такъ сказать, обывательское міроощущеніе, если бы геніальное зрѣніе поэта не услѣдило въ самой свѣтлости дневного міра тайнаго боренія съ нею послѣднихъ тѣней средневѣковой ночи, когда въ небесахъ было такъ «торжественно и чудно». Сервантесъ взираетъ на жизнь не трагически, а эпически, и не въ трагическихъ надломахъ людскихъ судебъ, не въ ночной часъ въ оградѣ Эльсинорскаго замка или на перепутьи, гдѣ вѣдьмы-Парки подстерегаютъ Макбета, улавливаетъ онъ дѣйствіе тайныхъ силъ, но въ самой жизни, въ обличіяхъ окружающихъ его людей предстоятъ ему скрывшіяся въ ихъ сердца, какъ въ горныя пещеры, ночныя тѣни неисповѣдимой Тайны.

Мистическій накалъ испанской души не могъ остынуть такъ скоро, какъ души другихъ европейскихъ народовъ; эти горны еще продолжали пылать въ сокровенныхъ убѣжищахъ отшельниковъ духа, межъ тѣмъ какъ за порогомъ вертепа слѣпительно бѣлѣлъ испанскій день. Еще тамъ и сямъ можно было встрѣтить полу-безумца, который

...имѣлъ одно видѣнье,
Непостижное уму, —

и съ тѣхъ поръ «сгорѣлъ душою», и не хотѣлъ больше видѣть бѣлаго дня, который казался ему общею слѣпотою и бѣльмами духа. Вспомнимъ, что Сервантесу было уже девять лѣтъ, когда умеръ обошедшій всю Испанію въ рясѣ нищаго монаха, со взоромъ, горящимъ ревнивою мистическою влюбленностью, Игнатій Лойола.

По сужденію Достоевскаго, одного не доставало Донъ-Кихоту — генія. Не будь благородный и почти святой герой обдѣленъ геніемъ, онъ сталъ бы, можетъ быть, нѣкіимъ образомъ подобенъ тому же Игнатію Лойолѣ. Но быть одареннымъ благодатною и роковою силою генія, значитъ, быть въ разумѣ исторіи и въ живой связи ея, и открыть міру существенно новое, въ какія бы старыя формы оно не укрывалось.

—110—

Донъ-Кихотъ же выпалъ изъ разума исторіи и связи ея, и ветхія формы, въ какія облекъ онъ свой порывъ, повисли смѣшными лохмотьями былого великолѣпія, и самъ онъ обреченъ былъ долгіе вѣка служить посмѣшищемъ и притчею во языцѣхъ — такъ что передъ нами, какъ передъ самимъ Сервантесомъ, подобная загадкѣ Сфинкса, стоитъ въ образѣ странствующаго рыцаря вѣчная проблема: какъ можетъ благородное и доблестное, святое и пламенное, чистѣйшая любовь и вѣра, не смутимая никакою видимостью, вѣчно распинаться самимъ верховнымъ Разумомъ жизни? и какъ люди, осмѣивающіе и презирающіе высокое и святое, могутъ оказываться въ согласіи съ судомъ этого Разума?.. Не въ отмщеніе ли за то, что «Алонсо добрый» (Alonso el Bueno), надумавъ быть добрымъ въ жизни, пересталъ быть добрымъ къ жизни?..

VII.

Я не буду останавливаться на этихъ раздумьяхъ и отмѣчу только, въ утвержденіе своей главной мысли, что и величіе Сервантеса покоится на его геніальномъ узрѣніи ирраціональнаго въ раціонально устроенномъ мірѣ дневного сознанія его эпохи, съ которою онъ не разномыслилъ, отдавая на всенародное поруганіе печальнаго любовника платонической Дульсинеи...

Въ заключеніе, нѣсколько словъ о характерѣ нынѣ справляемыхъ всѣми народами, не забывшими о вселенской правдѣ, духовныхъ поминокъ. Мы поминаемъ геніевъ утренняго часа; историческое солнце такъ же низко стоитъ надъ нашимъ горизонтомъ, какъ стояло оно въ тотъ утренній часъ; но намъ уже свѣтитъ свѣтъ вечерній.

Давно пережило человѣчество за долгій и томительный день новой исторіи и полуденный апогей дневного сознанія, и медленное склоненіе свѣтила. Иное, по новому ночное, но озаренное мистическими созвѣздіями сознаніе ждетъ насъ и простираетъ къ намъ навстрѣчу длинныя тѣни. Уже столь многіе среди насъ ясно видятъ первыя

—111—

звѣзды. Новыя откровенія духа станутъ всеобщимъ удѣломъ человѣчества, и многое станетъ явнымъ изъ того, о чемъ все не снится нашимъ мудрецамъ.

Но нашего дневного опыта и наученія мы не забудемъ и въ самомъ созерцаніи пространнѣйшей и божественнѣйшей яви, — не забудемъ, если хотимъ не умертвить, но оживить души отцовъ и если живъ въ насъ корень вселенской любви, имя которому Вѣчная Память.

Первая электронная публикация — РВБ.