Мимо жизни

—75—

Мимо жизни.

I.

Д. С. Мережковскій въ глазахъ огромнаго большинства своихъ современниковъ — писатель уважаемый и именитый, многоученый и многоопытный, очень умный и очень чуждый всѣмъ. Онъ былъ первымъ изъ обособившихся въ интеллигенціи, кто восхотѣлъ «опроститься» до типическаго, исконнаго, истаго русскаго «интеллигента», — какъ встарь интеллигенты искали «опроститься» до «народа». Русскій характеръ, какъ извѣстно, тяготится культурно-общественнымъ обособленіемъ и склоненъ спасаться отъ него «опрощеніемъ», причемъ опростившіеся съ удивленіемъ узнаютъ на опытѣ, что среда, казавшаяся имъ простою, являетъ въ дѣйствительности непредвидѣнную сложность и требуетъ отъ новопришедшаго сложности величайшей, особенно же — вѣрности самому себѣ. Какъ нѣкогда опростившіеся интеллигенты не находили народа, такъ нынѣ Мережковскій не находитъ интеллигенціи; послѣдней же кажется, что она потеряла его. Онъ легко изступляется, но его считаютъ холоднымъ. Онъ ежечасно учительствуетъ — внятно, раздѣльно, весьма наглядно, порой до обидности просто и ясно, подтверждая свои уроки ссылками на каноническія писанія, житія и преданія подлинной интеллигенціи, — но его не слышатъ и не понимаютъ. Мало кто знаетъ, о чемъ живетъ и ревнуетъ Мережковскій. Вспоминаются его давнія мистическія идеологіи, его «третій завѣтъ». Но усилія всей (и уже долгой) послѣдней поры его проповѣдничества о христіанской общественности кажутся безплодными: ничего не породили они въ общественной жизни, ничего не зачали и въ общественной мысли.

—76—

Реальный смыслъ громогласнаго и настойчиваго призыва такъ и пребываетъ безнадежно-темнымъ.

Между тѣмъ элементы этой проповѣди сами по себѣ вполнѣ удобопонятны. Больше того: если бы Мережковскій обращался прямо къ народу, а не къ тому кругу, который онъ именуетъ «интеллигенціей», разумѣя подъ нею нашихъ крайнихъ лѣвыхъ, душу коихъ ему страстно хотѣлось бы обручить съ религіей, — онъ былъ бы во всякомъ случаѣ понятъ, хотя, послѣдовала бы за нимъ лишь незначительная горсть одинаково настроенныхъ въ народѣ. «Интеллигенціи» же до такой «религіи» мало дѣла: она или одушевлена собственнымъ довлѣющимъ для ея задачъ энтузіазмомъ и дорожитъ цѣльностью, какъ своей тактики, такъ и своего стиля, — или же ищетъ просто религіи, самой по себѣ, безпримѣсной, безусловной, безприкладной, какъ теоретическая истина. Ищущему нужно сначала обрѣсть самое истину: онъ уже самъ потомъ усмотритъ, какъ пронизать ею жизнь. Дары Мережковскаго кажутся однимъ — непрошенными и, быть можетъ, сомнительными, какъ дары Данаевъ, другимъ — преждевременными и напередъ обязывающими, какъ путеводитель по святымъ мѣстамъ для человѣка, намѣревающагося пойти странникомъ, куда глаза глядятъ.

Неудивительно, что Мережковскій не находитъ иной аудиторіи, кромѣ случайной и забывчивой. Проповѣдь, незамѣтно для проповѣдника, обращается въ признаніе о собственныхъ исканіяхъ и, слѣдовательно, блужданіяхъ. Онъ ежечасно вынужденъ отъ чего-то отрекаться, что-то прежнее исправлять, и торжественно провозглашать, вмѣсто «новаго слова», лишь свое присоединеніе къ тому, что двигало жизнь задолго до него. Поученія Мережковскаго — непрестанная Каносса его собственнаго «богоискательства» передъ тѣмъ, что онъ чтитъ, какъ «религіозную правду безбожной интеллигенціи». Отъ положительнаго смысла поученій не остается ничего, кромѣ труизма, что есть и безбожники отвлеченной мысли, живущіе, однако, по-божьи, и что съ таковыми и вѣрующему похвально сообща творить добрыя дѣла. Но остріе тезиса, который намъ обѣщали доказать, такъ

—77—

и не проникаетъ въ души, за своею неубѣдительностью, равно явной для вѣрующихъ и невѣрующихъ: что духъ Евангелія, усвояемый личностью и обществомъ, находитъ свое ближайшее и непремѣнное проявленіе въ дѣйственномъ и послѣдовательномъ политическомъ радикализмѣ.

Для людей, знающихъ и любящихъ Мережковскаго, его религіозно-публицистическое подвижничество — волнующая и грустная загадка. Великая заслуга его — неустанное исповѣданіе вѣры. Заслуга и громкій кличъ о томъ, что вѣра христіанская какъ бы двуипостасна: одно лицо ея — внутренній опытъ, другое лицо — жизненное дѣйствіе. Нѣтъ дѣйствія въ духѣ любви Христовой, — нѣтъ и подлинной вѣры; есть таковое, — значитъ, есть въ человѣкѣ и почва для вѣры, а можетъ быть — и ея сѣмя. Изъ этихъ неопровержимыхъ положеній выводятся поспѣшныя заключенія: русская «общественность», проникнутая столь часто жертвеннымъ паѳосомъ, увѣнчанная подвигами самоотверженія, есть дѣйствіе христіанской религіозности; вѣра, не проявленная въ освободительномъ политическомъ дѣйствіи, — ложная вѣра. Логическія ошибки этого построенія бросаются въ глаза; разъяснять ихъ — излишній трудъ.

II.

Проповѣдуя вѣру и находя въ то же время, что старая вѣра бездѣйственна, Мережковскій, очевидно, борется за вѣру новую и дѣйственную; новое откровеніе должно, очевидно, воплотиться въ новомъ дѣйствіи. Но если именно дѣйствія и не оказывается ни на практикѣ, ни въ самой доктринѣ, вся новизна которой въ томъ, что старому дѣйствію навязывается чужеродный ему мотивъ, — не обязываютъ ли насъ основоположенія самого вѣроучителя къ выводу, что его откровеніе — не откровеніе и вѣра его — только жажда вѣры? Но Мережковскій непрестанно исповѣдуетъ свою вѣру. «And Brutus is an honourable man». Я свидѣтельствую, что не имѣю ни тѣни сомнѣнія въ правдивости этого

—78—

исповѣданія. Въ чемъ же тутъ дѣло? Въ чемъ существо этой загадки, мучительной, какъ я сказалъ, для людей, любящихъ Мережковскаго? Не слѣдуетъ ли предположить, что въ самомъ актѣ вѣры совершилась у него (быть можетъ, безсознательно) какая-то роковая подмѣна или измѣна? Быть можетъ, самъ онъ не сталъ бы отрицать, что какой-то внутренній уклонъ воли, какое-то глубокое нарушеніе было имъ допущено, какъ единственный представишійся ему путь слѣдованія Христу. Служеніе черезъ грѣхъ, послушаніе черезъ ослушаніе — такъ нужно было бы означить это антиномическое событіе его внутренняго опыта. Я не буду говорить о такой установкѣ религіознаго сознанія, религіозной совѣсти по существу; но ясно одно, — что такого рода антиномическія рѣшенія могутъ притязать на оправданіе лишь въ томъ случаѣ, когда они непосредственно осуществляются въ трагическомъ дѣйствіи; обращаясь въ принципіальный призывъ, они представляются искаженіемъ и подмѣной. Религіозный императивъ долженъ быть категорическимъ, а не антиномическимъ по формѣ; трагедію (сущность которой есть антиномическое дѣйствіе) можно переживать, но запретно проповѣдывать. Есть, правда, единственное исключеніе изъ этого общаго логическаго и нравственнаго закона: это исключеніе само христіанство. На то оно и безусловно ирраціонально, антиномично и, поистинѣ, «эллинамъ безуміе». Для него трагическое есть норма. Но лишь для него одного, въ его чистой, безпримѣсной сущности, въ его глубочайшемъ паѳосѣ, сгорающемъ въ переживаніи единственнаго Имени, въ которомъ вся истина, вся свобода, весь путь. Но въ этой трагической и антиномической сущности христіанства дана и его несоизмѣримость съ какимъ бы то ни было другимъ именемъ или путемъ, съ какою бы то ни было другою правдою, другою свободой. Лишь только къ чистой христіанской идеѣ, съ міромъ несоизмѣримой, но обращенной остріемъ къ міру и долженствующей восторжествовать на землѣ, примѣшивается что-либо ей чуждое, — христіанство, переставъ быть собою самимъ, перестаетъ быть и трагическимъ. Сдѣлка съ природнымъ порядкомъ жизни даетъ

—79—

«христіанское» обывательство, съ идеею государства — имперію Константина Великаго или ѳеократію папъ. Сдѣлало ли пуританство англійскую революцію религіознымъ дѣйствіемъ?.. Поскольку Мережковскій дѣйствительно христіанинъ, онъ не имѣетъ права свое личное, случайное и неизбѣжно временное сопутничество въ дѣлѣ общественномъ возводить въ принципъ пути; но онъ это дѣлаетъ, — и вотъ, сами спутники его ему не вѣрятъ.

III.

„Крещенъ въ православіи, но православіе отрицаю, хотя сущность ученія Іисуса Христа признаю. Я вѣрю въ истинность этого вѣроученія и торжественно признаю, что вѣра безъ дѣлъ мертва, и что всякій истинный христіанинъ долженъ бороться за правду, за права угнетенныхъ и слабыхъ, и, если нужно, то за нихъ и пострадать. Такова моя вѣра“.

Выписавъ этотъ отвѣтъ Желябова на предложенный ему предсѣдателемъ суда въ 1881 году вопросъ о вѣроисповѣданіи, Мережковскій продолжаетъ:

„Надъ этими словами никто не задумался. А между тѣмъ они не на вѣтеръ сказаны. Говорившій заплатилъ за нихъ жизнью и вѣдь ужъ, конечно, зналъ, что говоритъ и что дѣлаетъ: зналъ, какой соблазнъ въ имени Христа и не отрекся отъ него, не испугался того, что такъ пугаетъ насъ — общаго мѣста: религія есть реакція. Захотѣлъ соединить революцію съ религіей. Да, никто надъ этимъ не задумался. А, казалось бы, стоило...“  *)

Задумываюсь и вижу, что Желябовъ излагаетъ свою вѣру послѣ своего дѣйствія, самое же дѣйствіе отнюдь не ставитъ подъ знакъ религіознаго исповѣданія. Послѣдняго, впрочемъ, — строго говоря, — въ словахъ его вовсе и не содержится, а есть въ нихъ лишь исповѣданіе нравственнаго закона, который для говорящаго тожественъ съ тѣмъ, что онъ почитаетъ существеннымъ и признаетъ за истину въ ученіи Христовомъ. Какъ бы то ни было, онъ слишкомъ чувствуетъ достоинство и отвѣтственность каждаго знамени и имени, чтобы не понимать, что Имя Христа не терпитъ соединенія ни съ какимъ другимъ лозунгомъ или именемъ, кромѣ


 *) Мережковскій, „Было и будетъ“, стр. 200.

—80—

личнаго имени предающагося Христу человѣка. Какъ кощунственно сказать: «Христосъ, ergo реакція», — такъ же кощунственно сказать: «Христосъ, ergo революція». Нельзя идти дальше формулы: «Христосъ — слѣдовательно, подвигъ любви». Каковъ будетъ этотъ личный подвигъ, о томъ душа втайнѣ исповѣдуется Христу. Только въ отвѣтъ на приглашеніе высказаться о вѣрѣ счелъ Желябовъ нужнымъ разоблачить внутренній, религіозный голосъ своей души и тогда объявилъ всенародно о томъ, какъ преломился въ его личной душѣ лучъ христіанскаго внутренняго опыта. Его дѣло влилось въ общее подъ импульсомъ религіознымъ: вотъ все, о чемъ онъ автобіографически свидѣтельствуетъ. Его слова обнаруживаютъ столь ясное сознаніе того, что религія даетъ иной разрѣзъ жизни, чѣмъ всѣ формы общественности (формы, замѣтьте, а не личныя дѣла, изъ коихъ слагается общественное дѣло), что ему, конечно, и въ голову не приходило въ эти послѣдніе свои дни «пугаться общаго мѣста, будто религія есть реакція».

А вотъ Мережковскій именно тутъ не то, чтобы прямо пугливъ, а ужъ очень какъ-то суетливъ, слишкомъ старается отъ какихъ-то подозрѣній огородиться — даже какъ бы до предательства нѣкоторыхъ родныхъ ему именъ и цѣнностей. И все это, разумѣется, ради Христа. Впрочемъ, и Имени Христа Катя (въ новой пьесѣ Мережковскаго «Будетъ радость»), — дѣвушка, несомнѣнно пользовавшаяся духовнымъ руководительствомъ автора, — обѣщаетъ больше не произносить, чтобы и въ этомъ не уподобляться какому-то церковническому черному воронью, долженствующему, безъ сомнѣнія, символически подтвердить другой тезисъ автора — о неразрывной связи православія съ реакціей. Что же до обѣщанія Кати, то хочется въ отвѣтъ ей съ облегченіемъ воскликнуть: «Наконецъ-то!»

Думается, что Мережковскій о Имени Христа соблазнился. Мало ему было этого единаго Имени; полюбилъ онъ еще и другое: «Революція», — и захотѣлъ соединить оба въ одно. Но что такое революція? «Прерывность, внезапность, катастрофичность,

—81—

непредвидимое», — отвѣчаетъ Мережковскій  *). Но таковое не имѣетъ и имени, не подлежитъ ипостазированію... «Прерывное, катастрофичное, внезапное, непредвидимое — въ религіи называется апокалипсисомъ, а въ общественности революціей», — настаиваетъ Мережковскій. Прискорбнѣйшій по послѣдствіямъ случай логической ошибки, которой имя — quaternio terminorum! Мережковскій, несомнѣнно, — апокалиптикъ, чающій всенароднаго мистическаго «движенія воды», соборнаго дѣйствія, очистительнаго и воскресительнаго обновленія, крещенія Руси Духомъ Святымъ и огнемъ. Что общаго между этимъ чаяніемъ и историческимъ началомъ «революціи», понятой какъ révolution en permanence, какъ непрерывное дѣйствіе скрытой и лишь временами вулканически заявляющей о себѣ энергіи, истокомъ которой служитъ французская великая революція?

Постоянная работа этой энергіи и есть «революція», какъ имя силы, какъ лозунгъ, какъ знамя. Все же прерывное, непредвидимое, апокалиптическое смѣшивается любителями и влюбленными мистиками съ великимъ демономъ, непрерывно дѣйствующимъ въ новой Европѣ, лишь по дѣтскому недоразумѣнію, смѣшному для жрецовъ этого демона. Но христіанство есть также révolution en permanence, непрерывающаяся катакомбная работа, и также можетъ она заявлять о себѣ вулканическими общественными движеніями. Но подъ инымъ знакомъ совершается христіанское перестроеніе ненавидимаго «міра» изнутри, и двумъ господамъ вмѣстѣ служить нельзя.

IV.

Да, Мережковскій — мучительная для бывшихъ его друзей загадка. Какъ явно въ немъ напряженное стремленіе схватить самое жизненное въ жизни, самое сердцевину жизни, какъ явно его желаніе пожертвовать всѣмъ (напримѣръ, искусствомъ — слѣпая, чисто


 *) „Было и будетъ“, стр. 58 и 66.

—82—

леонтьевская или, по уподобленію его самого, «Агамемнонова», *) но уже отнюдь не Авраамова, жертва!), всѣмъ — ради единаго на потребу, — и какъ явно въ то же время, что это жизненное ему не дается, что онъ идетъ мимо жизни, что его слово ничего не измѣняетъ въ существующихъ соотношеніяхъ общественныхъ и духовныхъ силъ, что эта рѣка, обѣщавшая нѣкогда полноводными струями пролиться по жаждущимъ нашимъ пажитямъ и торжественно втечь въ нѣкое свѣтлое озеро-море, изъ волнъ котораго звучатъ звоны Града, впадаетъ послѣ многихъ излучинъ скуднымъ притокомъ въ пообмелѣвшую рѣку нашего стараго радикальнаго народничества. По крайней мѣрѣ, таковъ итогъ, всенародно и общедоступно подведенный Мережковскимъ своимъ религіозно-общественнымъ исканіямъ въ новой его пьесѣ «Будетъ радость».

Радости отъ пьесы я не испыталъ и вокругъ себя не видѣлъ; недоумѣніе же объ источникѣ и причинѣ этой радости слышалъ отовсюду. Но такъ какь самъ вѣрую, что радость будетъ, то радовался самому прозвучавшему слову, — быть можетъ, вѣщему, — хотя и отнюдь не связанному съ содержаніемъ глубоко унылой и нудной, хотя умѣло и — если простить изобиліе разсужденій и книжныхъ цитатъ — искусно скомпанованной драмы, музыкально дѣйствующей на душу поэтическими чарами Добужинскаго и подошедшей, какъ по мѣркѣ, къ стилю Художественнаго театра.

Да и въ самомъ дѣлѣ, какъ не загрустить, при видѣ внутренняго банкротства нашего богоискательства, — того, разумѣется, типа, который представленъ Катей, — въ лицѣ этой чистой и самоотверженной русской дѣвушки, любящей, но отъ внутренняго надлома уже настолько неспособной къ человѣческой любви, что она, рыдая и крестя возлюбленнаго, отпускаетъ его на завѣдомую и неизбѣжную гибель? И всѣ эти муки принимаетъ Катя для того, чтобы впиться ручейкомъ въ неширокую, но судоходную рѣку дѣятельной общественности, ознаменованной, къ вящему огорченію пріунывшаго зрителя,


1) „Было и будетъ“, стр: 148 и 322.

—83—

престарѣлымъ земскимъ дѣятелемъ, благороднѣйшимъ и милѣйшимъ, но, судя по его быстро наступающей дряхлости и непробужденной старозавѣтности его умственнаго склада, — лишь «остальнымъ изъ стаи славной». У сліянія Катина ручейка съ рѣкой общественности воздвигнутъ авторомъ столбъ съ надписью, изъясняющей принципъ объединенія между богоискательствомъ и старымъ народничествомъ: «чудо у насъ съ вами одно», — говоритъ Катя... Это я и называю внутреннимъ банкротствомъ. Ибо, если бы воцарилась въ Россіи всякая общественная правда и всѣ обездоленные достигли предписанной ими самими мѣры благополучія, а духъ бы угасъ, и отняты были у насъ внутреннія и тайныя святыни наши съ ихъ животворящими силами, то такое превращеніе не было бы, въ глазахъ вѣрующаго, благодатнымъ чудомъ Божіимъ, — изъ чего слѣдуетъ, что брататься и единиться на чудѣ безъ Имени нельзя.

Вся же пьеса, протекающая мимо жизни, въ области схематическихъ контроверсъ, наполовину смытыхъ уже давно и постоянно смываемыхъ притокомъ новыхъ энергій, новыхъ личныхъ и групповыхъ самоопредѣленій и, наконецъ, міровыхъ, все сдвигающихъ со стараго мѣста событій, — кажется запоздалымъ памфлетомъ противъ провозвѣстника нашихъ величайшихъ и отдаленнѣйшихъ надеждъ — Достоевскаго. Сужденіе о немъ Мережковскаго таково: «Въ Достоевскомъ воплотилась вѣчная, метафизическая сила русской реакціи, сила сопротивленія стараго порядка новому. Не сломивъ этой силы, не преодолѣвъ Достоевскаго и достоевщины, нельзя идти къ будущему. Но, чтобы побѣдить врага, надо встрѣтиться съ нимъ на той почвѣ, на которой онъ стоитъ, а почва Достоевскаго религіозная *)». Религіозная почва Мережковскаго, во всякомъ случаѣ, разступается подъ нимъ и поглощаетъ его, какъ трясина; и трудно ему при этихъ условіяхъ вступать въ единоборство съ великаномъ, стоящимъ на камнѣ. Но возможно другое объединеніе почвъ: можно плясать вокругъ стоящаго гримасничающей по землѣ тѣнью.


 *) „Было и будетъ“, стр. 282.

—84—

Впрочемъ, Ѳедя изъ новой пьесы, восковая кукла, слѣпленная изъ частей Ивана Карамазова, Ставрогина, Кириллова и Свидригайлова, скорѣе предназначена къ пропагандѣ одного изъ важнѣйшихъ ученій Достоевскаго — о внутреннемъ распадѣ уединившейся личности. Другое дѣло — изображеніе православія, въ которомъ Достоевскій зналъ движеніе Духа жива. Старецъ, смѣнившій въ пьесѣ Зосиму, приказываетъ ученику красть чужія письма, а ученикъ старца, Гриша, отличный отъ Алеши уже тѣмъ, что не изъ монастыря уходитъ въ міръ, а изъ міра въ монастырь, — жалкій и мрачный идіотъ. А мы, прельщенные «метафизикомъ русской реакціи», чуть не цѣлыхъ сорокъ лѣтъ затаенно надѣялись, что не понапрасну юный питомецъ Зосимы вышелъ въ міръ изъ стѣнъ благословенной обители. Впрочемъ, духъ Алеши въ міру творитъ свое дѣло втайнѣ; когда онъ раскроется, — неложная «будетъ радость». А про пугала пьесы скажемъ: страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ.

Первая электронная публикация — РВБ.