Живое преданіе

—47—

Живое преданіе.

I.

Говорятъ о возрожденіи славянофильства и въ примѣрномъ перечнѣ «нео-славянофиловъ» (или, какъ обзываетъ ихъ Н. А. Бердяевъ, — «эпигоновъ славянофильства») провозглашаютъ и мое имя. Я не ищу этого славнаго памятью былыхъ его носителей родового титула; но не боюсь и связанныхъ съ нимъ подозрѣній, прилѣпившагося къ нему odium’a. Я просто не знаю, отвѣчаетъ ли составъ моихъ взглядовъ этому наименованію. Во всякомъ случаѣ, крайняя нелюбовь моя къ положеніямъ, могущимъ казаться двусмысленными, побуждаетъ меня, послѣдовавъ обращенному ко мнѣ приглашенію, выяснить мое отношеніе къ лозунгамъ, признаваемымъ славянофильскими, и этимъ удовлетворить настойчивое, повидимому, желаніе и Н. А. Бердяева, и лицъ, ему вторящихъ, — желаніе вывести на свѣжую воду наши «реакціонныя» стремленія, таимыя подъ «прогрессивною» маской 1).

Да и то сказать: окажись, въ самомъ дѣлѣ, въ общемъ идеологическомъ запасѣ, съ которымъ мы вступаемъ въ новую созидательную эпоху, открываемую намъ войною,


1) „Реставрація славянофильства есть реакція въ глубочайшемъ смыслѣ слова. Послѣдствія этой реакціи немедленно даютъ себя знать на практикѣ. Пусть прямо выскажутъ свои тезисы о славянствѣ, ничего не прикрывая и не замалчивая... Не нужно либеральныхъ условностей“. Н. Бердяевъ, „Эпигонамъ славянофильства“. „Бирж. Вѣд.“. 18-го февраля 1915. — „Если бы они имѣли смѣлость до конца раскрыть свои религіозно-общественныя и религіозно-государственныя вѣрованія и упованія, то это стало бы ясно. Но у нихъ не хватаетъ на это смѣлости“. Ibidem. — „Авторъ справедливо указываетъ, что новѣйшіе эпигоны славянофильства, выступая подъ прогрессивнымъ флагомъ, въ сущности, зовутъ туда же, куда зовутъ представители открытой реакціи... Они не могутъ предъявить ему отвода взаимнаго непониманія“ и пр. „Русскія Вѣдом.“, 21-го февраля 1915 (о статьѣ Бердяева).

—48—

нѣкое славянофильское наслѣдіе или, если угодно, нѣкіе пережитки славянофильства, весьма умѣстно въ этомъ наслѣдіи или пережиткахъ разобраться толкомъ: въ нихъ можетъ найтись нѣчто или высоко животворное, или крайне вредоносное, — а, можетъ быть, и то, и другое заразъ. Вотъ, Вл. Эрнъ самимъ заглавіемъ своей острой книги о войнѣ утверждаетъ: «время славянофильствуетъ», — время, замѣтьте, а не люди, т.-е. смыслъ событій, сила вещей, разумъ исторіи. Какъ же относится къ этому сверхличному разуму нашъ разумъ личный, къ этому стихійному движенію наше свободное самоопредѣленіе?

II.

Что именно служитъ критеріемъ славянофильства, — этого никто въ точности, повидимому, не знаетъ. Между тѣмъ, если мы не хотимъ злоупотреблять этимъ именемъ, намъ надлежитъ условиться о критеріи. Повторяю, что я нисколько не желалъ бы, чтобы старинному умонастроенію или паѳосу было искусственно сообщаемо подобіе жизни, которая бы не заключалась внутренне въ немъ самомъ. Но убѣжденъ, что не умерло и не умретъ то существенное въ славянофильствѣ, что можно означить словами: вѣра въ святую Русь. Однако, со мной не легко согласятся, что эта вѣра и есть критерій истиннаго славянофильства, что все остальное не составляетъ его отличительныхъ признаковъ, и должно быть сочтено за временныя и преходящія оболочки простого и всегда себѣ равнаго зерна. Не согласятся и потому, что вѣра эта кажется общимъ достояніемъ, какъ славянофиловъ, такъ и весьма многихъ изъ ихъ противниковъ. Но здѣсь мнѣ приходится удивить не одного читателя своеобразіемъ своихъ расцѣнокъ и распредѣленій, признавшись, что Вл. Соловьевъ, напримѣръ, въ моихъ глазахъ славянофилъ quand même, а Левъ Толстой въ самомъ существѣ своемъ — западникъ.

Что же такое «вѣра въ святую Русь»? Прежде всего — вѣра. Вѣрить можно только въ то, чего прямо не видишь и не осязаешь, чего и доказать нельзя. Всякій

—49—

знаетъ, что есть церковь, какъ организація вѣроисповѣднаго коллектива; между тѣмъ нужно быть вѣрующимъ, чтобы произносить въ символѣ вѣры слова: «вѣрую въ Церковь». Итакъ, вѣра въ Русь есть утвержденіе бытія Руси, какъ предмета вѣры. Ее исповѣдуетъ Тютчевъ, говоря: «въ Россію можно только вѣрить». Земля русская и русскій народъ принимаются здѣсь не какъ очевидность внѣшняго опыта, но какъ сущность умопостигаемая. Бытіе, имъ приписываемое, не есть только существованіе въ явленіи, но метафизическая реальность. Славянофильство, прежде всего, — метафизика національнаго самоопредѣленія, и притомъ — метафизика религіозная: Русь умопостигаемая есть Русь святая.

Соблазнительно ли, что старинная идеологія славянофильства испытала могущественное вліяніе метафизики германской? Но вѣдь и прекрасный лебедь, прослывшій на птичьемъ дворѣ Гадкимъ Утенкомъ, только отъ лебедей научился, что есть на свѣтѣ лебеди и что лебедь онъ самъ. Суть дѣла не въ томъ, что воздѣйствіе шло изъ Германіи, а въ томъ, что у западныхъ нашихъ сосѣдей оказалась метафизика. Не замедлилъ, однако, открыться для славянофильства и другой, чистѣйшій источникъ умозрѣнія — въ метафизикѣ восточно-церковной, хранящей неприкосновеннымъ древнее преданіе платонизма; и только приникновеніе къ этому источнику дало славянофильской идеѣ внутреннюю мощь, незыблемые глубинные устои. Во всякомъ случаѣ, позитивизму, матеріализму и другимъ направленіямъ мысли, отрицающимъ ноуменальное въ явленіи и реальность идей, нечего было дѣлать со славянофильскою метафизикой. Для безпримѣснаго западничества Русь была только феноменомъ, и вѣра въ нее значила совсѣмъ другое, чѣмъ для славянофиловъ: это была запечатлѣнная героическими усиліями любви надежда на ея грядущее, свободное бытіе, благоденствіе, величіе, культурное процвѣтаніе, — быть можетъ, твердая увѣренность въ этомъ предстоящемъ расцвѣтѣ. Душа Россіи для западника — понятіе психологическое, не онтологическое; она — эмпирическій характеръ народа. Глазамъ славянофила русская душа предстоитъ какъ мистическая личность, для которой всѣ

—50—

историческія, бытовыя, психологическія опредѣленія суть только внѣшнія облаченія, временныя одежды плоти, преходящія модальности ея сокровеннаго, безсмертнаго лика, видимаго одному Богу.

III.

Что сокровенный ликъ Руси — святой, это есть вѣра славянофиловъ, и въ самой этой вѣрѣ нѣтъ національнаго надменія. Она не исключаетъ чужихъ святынь, не отрицаетъ иныхъ святыхъ ликовъ и народныхъ ангеловъ въ многосвѣщникѣ всемірной церкви, въ соборности вселенскаго богочеловѣческаго тѣла. Напротивъ, она логически ихъ предполагаетъ, ибо зиждется на признаніи общаго закона мистической реальности народныхъ лицъ.

Должно оцѣнить по достоинству характерную черту нашего славянофильства, что никогда не переступало оно едва примѣтной границы, отдѣляющей вышеописанную вѣру отъ такъ называемаго мессіанизма, никогда не отождествляло богоноснаго призванія Руси съ притязаніями боговоплощенія. Русскія народъ мыслится богоносцемъ такъ, какъ богоносецъ, по православному ученію, и всякій человѣкъ, имѣющій воскреснуть во Христѣ и нѣкіимъ таинственнымъ образомъ обожествиться (theôsis). Но только древнему Израилю дано было родить Мессію. Съ другой стороны, вѣра въ святыню умопостигаемаго лика предрѣшаетъ жертвенную готовность отвергнуться ради него отъ всѣхъ земныхъ, измѣнчивыхъ и тлѣнныхъ обличій и личинъ; ибо только святая Русь, — подлинная Русь, Русь же не святая — и не Русь истинная.

Здѣсь умозрѣніе, обостряясь до интуиціи и возгараясь неизрекаемымъ опытомъ сердца, находитъ себѣ созвучное подтвержденіе въ завѣтныхъ вѣрованіяхъ народа: замыкается кругъ, и мудрость духовныхъ вершинъ національнаго сознанія встрѣчается и совпадаетъ съ вѣщими предчувствіями народной души. Поиски Руси невидимой, сокровеннаго на Руси Божьяго Града, церкви неявленной, либо слагаемой избранными незримыми

—51—

строителями изъ незримаго имъ самимъ камня на Святой Горѣ, либо таимой въ нѣдрахъ земныхъ, на днѣ ли свѣтлаго озера, въ серединныхъ ли дебряхъ, на окраинахъ ли русской земли, не то за Араратомъ, не то за другими высокими горами, — эти поиски издавна на Руси дѣялись и дѣются, и многихъ странниковъ взманили на дальніе пути, другихъ же на труднѣйшее звали, не пространственное, но духовное паломничество. Такъ, святая Русь, становясь предметомъ умнаго зрѣнія, какъ въ бытійственной тайнѣ сущая, являлась созерцателямъ этой тайны чистымъ заданіемъ, всецѣло противоположнымъ наличному, данному состоянію русскаго міра. «Не имамъ здѣ пребывающаго града, но грядущаго взыскуемъ».

IV.

Но тутъ именно славянофильство и кажется наиболѣе уязвимымъ. Развѣ всѣ его стремленія не клонились именно къ возведенію града, здѣсь пребывающаго? Не хотѣли ли славянофилы увѣрить насъ именно въ томъ, что здѣсь пребывающій градъ и есть градъ чаемый, прикрѣпить насъ и прилѣпить сердцемъ къ русской данности, какъ къ Руси святой? Такъ думаетъ большинство и, чтобы показать несправедливость этого приговора, нужно разсмотрѣть содержаніе обвиненія по существу и степень его приложимости къ представителямъ славянофильства — исторически. Мы сдѣлаемъ это съ тою краткостью, какую предписываютъ границы статьи.

Утвержденіе мистической реальности, просвѣчивающей сквозь видимое, можетъ соблазнять къ отрицанію послѣдняго, какъ облака, застилающаго истинное бытіе, — къ отрицанію теоретическому, обезцѣнивающему низшую реальность, и къ отрицанію практическому, побуждающему проклясть всю земную дѣйствительность во имя того божественнаго, что она собою заслоняетъ.

Это есть уклонъ не мысли только, но и сердца; но повинны въ немъ были развѣ лишь немногіе «отщепенцы» въ народѣ изъ всего множества «взыскующихъ Града». Огромное большинство твердо вѣрило, что, хотя

—52—

бы на Руси грѣховъ было, «что на соснѣ смолы», тѣмъ не менѣе, Русь святая и церковь невидимая не отдѣлимы отъ видимой и грѣхомъ оскверненной Руси: онѣ — ея душа, корень, глубь, и никогда не переводящіеся на лицѣ земли русской, хоть и невѣдомые міру, святые служатъ живою связью между этими глубинами и наружною поверхностью, живымъ залогомъ, что внутренній ликъ земли нашей просіяетъ изъ глуби сквозь искаженныя грѣхомъ черты обличья тлѣннаго.

Не иначе чувствуетъ это соотношеніе между умопостигаемою сущностью и явленіемъ живая любовь: на вѣчное въ любимомъ устремляетъ свой взоръ истинная любовь, но это вѣчное провидитъ въ само́мъ временномъ, маломъ и смертномъ, и все оправдываетъ въ послѣднемъ, кромѣ грѣха, какъ чего-то чужого и не принадлежащаго къ его подлинной сущности; зато все, отъ грѣха очищенное, какъ бы ни казалось оно случайнымъ, принимаетъ и утверждаетъ, и этимъ пріятіемъ, оправданіемъ и утвержденіемъ пріобщаетъ къ безсмертію. Истинно русское міроощущеніе всецѣло зиждется на предвареніи въ сердцѣ тайны всеобщаго воскресенія. Поэтому чисто славянофильскую «установку» взгляда на Русь выразилъ Тютчевъ словами, къ ней обращенными:

Не пойметъ и не замѣтитъ
Гордый взоръ иноплеменный,
Чт̀о сквозитъ и тайно свѣтитъ
Въ наготѣ твоей смиренной.

Вотъ это сквозящее и тайно свѣтящее и есть святая Русь, и кто любитъ ее, кто ея взыскуетъ, необходимо будетъ любить и то, черезъ что она, сквозя, свѣтится и свѣтитъ, кромѣ грѣха, не дающаго ей свѣтиться и свѣтить.

Полюбитъ онъ ее и въ ея «скудной природѣ» и «бѣдныхъ селеніяхъ», и въ ея женственно-благоухающей нѣжности, и въ ея мужественной царственности, — не въ однихъ только духовныхъ лучахъ ея, но и въ ея сиротливой тоскѣ и материнской ласкѣ. Полюбитъ онъ всю ея самобытность, все ея своеобразіе и загадочную, несравненную единственность; ибо такъ хочетъ любовь,

—53—

знающая и утверждающая въ любимомъ его единственность, и такова тайна любви, что въ единственномъ и черезъ единственное открывается для нея всеобщее и вселенское.

V.

Съ исторической точки зрѣнія, о славянофильствѣ можно сказать, что въ немъ самомъ діалектически совершилось преодолѣніе первоначальнаго пристрастія къ національной феноменологіи (это пристрастіе называютъ теперь «провинціализмомъ»), — пристрастіе, которое заключало въ своихъ расцѣнкахъ много опасностей и много неправды, — прежде же всего, ставило его въ одну плоскость съ феноменологическимъ западничествомъ, такъ что споръ велся о преимуществѣ тѣхъ или иныхъ культурныхъ формъ, а не о проблемѣ національной онтологіи, — почему и теперь многіе думаютъ, что дѣдовскій споръ рѣшенъ естественнымъ ходомъ событій, что, какъ нѣтъ болѣе прежняго западничества, завершилось ученичество наше и Россія вошла въ цѣлостный составъ Европы, (ибо слово зачеркнуто) такъ умерло и славянофильство и, умеревъ, не оставило въ насъ своей безсмертной души.

Этотъ грѣхъ славянофильства кажется мнѣ послѣдствіемъ исходной зависимости его идеологіи отъ источниковъ не чисто духовнаго опыта. Но вскорѣ все славянофильство обосновывается на идеѣ церкви, оцѣниваетъ Русь по степени ея вѣрности церковной правдѣ и останавливается на порогѣ жертвеннаго отреченія отъ всего лишь феноменологически-русскаго. Послѣ этого наблюдается моментъ реакціи въ пользу чистой феноменологіи; представители этой реакціи (какъ Данилевскій) являются отступниками отъ внутренней святыни славянофильства, поскольку въ своемъ забвеніи церковнаго и вселенскаго смысла русской идеи становятся на почву націонализма біологическаго и усматриваютъ въ русскомъ дѣлѣ борьбу за историческое преобладаніе опредѣленнаго «культурнаго типа».

—54—

Славянофильство казалось бы внутренне опровергнутымъ, само себя упразднившимъ, если бы все живое въ немъ, его содержаніе вселенское и онтологическое, его религіозный смыслъ, его мудрое сердце, — въ тѣснѣйшей и живѣйшей связи съ утвержденіемъ феноменологической особенности русскаго національнаго воплощенія, понятой, однако, — что правильно отмѣчаетъ Вл. Эрнъ, — не какъ статическій строй застывшихъ и косныхъ формъ, а какъ вѣчно живая текучесть осуществленія и пресуществленія во времени, — если бы все это подлинное и вѣчное, какъ ѳеургическое начало народнаго сознанія, не было спасено геніальнѣйшимъ и еще не понятымъ, а порою и смрадно поносимымъ творчествомъ и пророчествомъ Достоевскаго, которымъ доселѣ живемъ и дышимъ, и о которомъ доселѣ не сговорились, славянофилъ ли онъ или уже нѣтъ, — почему и ученики его не умѣютъ сказать про себя опредѣлительно и недвусмысленнно, кто они такіе, — славянофилы ли, или нѣтъ.

VI.

Что въ этомъ строѣ идей усматриваетъ Н. А. Бердяевъ (который долженъ же былъ его продумать) нарочито «женскаго», мнѣ непонятно. Кто, отойдя въ сторону, хотѣлъ бы осмѣивать это умонастроеніе, долженъ былъ бы скорѣе увидѣть въ немъ донкихотскую влюбленность въ Дульсинею, либо вовсе отсутствующую, либо примечтавшуюся подъ грубымъ обличіемъ Альдонсы. Но всѣ, кажется, давно признали, что Донъ-Кихотъ по своему правъ; и вовсе не смѣшнымъ представляется намъ сказочный герой, домогающійся руки ужасной на видъ, недугомъ искаженной царевны, тайна которой открыта его сердцу, — и вотъ, когда ведетъ онъ невѣсту вѣнчаться, безобразная пелена спадаетъ съ нея, и объруку съ нимъ стоитъ желанная царь-дѣвица. Обрѣтеніе невѣсты, высвобожденіе сокровенной реальности изъ плѣна окутавшихъ ее чаръ есть всегдашній и коренной мотивъ мужескаго дѣйствія, — но Бердяевъ подозрѣваетъ

—55—

въ славянофильствующихъ совсѣмъ иной душевный и волевой строй.

Ихъ иконопочитаніе русскихъ народныхъ началъ религіознаго преданія и мистическаго опыта мнитъ онъ идолопоклонствомъ, имманентный опытъ иконопочитанія смѣшиваетъ съ трансцендентнымъ опытомъ рабскаго обоготворенія кумировъ. Поистинѣ, его призывъ ко всеобщей «секуляризаціи», подъ каковою разумѣетъ онъ снятіе «трансцендентной санкціи» со всѣхъ сферъ жизни и культуры такъ, чтобы безрелигіозными стали и философская мысль, и художественное творчество, и бытъ, и семья, и государство, пока не найдетъ человѣкъ въ себѣ самомъ ихъ «имманентнаго освященія», — призывъ этотъ есть не что иное, какъ иконоборство, естественное для религіознаго нигилизма, но на почвѣ міросозерцанія христіанскаго и мистическаго мыслимое, какъ твердо занятая позиція, лишь при условіи коренного отрыва личности отъ символическаго начала церковнаго міростроительства 1).

Но подойдемъ къ проблемѣ ближе, представимъ ее болѣе осязательною. Главный упрекъ Бердяева «эпигонамъ» сводится къ тому, что они продолжаютъ и питаютъ дурной славянофильскій навыкъ «невѣститься» по отношенію къ государственной власти, какъ началу мужественному и потому трансцендентному женственной стихіи русской души. Оставляя въ сторонѣ не идущій къ дѣлу вопросъ, есть ли, дѣйствительно, эта черта женской влюбленности и воли къ покорствованію въ нашемъ народномъ характерѣ или ея вовсе нѣтъ (я лично думаю, что существенно ея нѣтъ, эмпирически же она, къ сожалѣнію, зачастую проявляется), — нельзя не видѣть, что славянофильству приписана она лишь вслѣдствіе ложнаго истолкованія его всегдашнихъ стремленій.


1) Чтобы быть вполнѣ вразумительнымъ, напомню, что церковное построеніе міра символично, поскольку всѣ формы жизни, церковно утверждаемыя, благословляются въ низшей сферѣ сообразно ихъ соотношеніямъ съ бытіемъ міра невидимаго. Такъ, брачный союзъ жениха и невѣсты освящается завѣтомъ „быть во Христа и во Церковь“.

—56—

Именно западническому строю мысли свойственно противоположеніе народу органовъ власти, какъ самостоятельнаго и чуждаго организма, — каковое противоположеніе искони было душою западнаго либерализма и демократизма. Вѣдь и выросъ этотъ либерализмъ и демократизмъ изъ борьбы между народомъ и державствомъ, основаннымъ на завоеваніи, такъ что развитіе формъ народной свободы было на западѣ послѣдовательнымъ ходомъ политическаго раскрѣпощенія. Прагматическое значеніе этой западнической концепціи очевидно: поскольку дѣйствительность требовала и отъ насъ усилій раскрѣпощенія, это представленіе о власти было практически полезно при всей своей теоретической спорности.

Славянофильству свойственно было полярно противоположное воззрѣніе на природу власти: оно защищало теорію ея имманентности народу, и именно этотъ государственно-правовой имманентизмъ, представляющійся Бердяеву, по недоразумѣнію, столь спасительнымъ, былъ въ высшей степени опасенъ для судебъ нашей дѣйствительной свободы.

Но опасенъ лишь потому, что заключалъ въ себѣ приманку теоретическаго оправданія существующихъ отношеній; могъ же обернуться и совсѣмъ иначе, чѣмъ, между прочимъ, объясняется постоянная правительственная недовѣрчивость къ славянофиламъ. Въ самомъ дѣлѣ, они положили въ основу своего государственнаго права не феодальный (онъ же договорный), а римскій принципъ — принципъ «депозиціи» народной воли въ руки лица или лицъ, призванныхъ ко власти. Другими словами, они предпосылали своимъ построеніямъ утвержденіе народнаго суверенитета, видѣли въ монархіи монархически самоопредѣлившееся народоправство.

Впрочемъ, демократическая рѣзкость этой предпосылки смягчалась религіозною окраской представленія о народѣ. Полнота свободы народной этимъ не умалялась, но вносился въ понятіе державства, народнымъ избраніемъ установленнаго, религіозный моментъ: снятіе съ себя соборною совѣстью послѣдней отвѣтственности передъ Богомъ въ опредѣленіи провиденціальныхъ путей народной исторіи, которое поручалось церковью тому,

—57—

кто укрѣплялся на это міровое дѣло ея таинственнымъ помазаніемъ. Въ этомъ кругѣ исконно русскихъ представленій о царствѣ, о царѣ, какъ сынѣ церкви, и о народѣ, какъ свободной семьѣ дѣтей ея, нѣтъ мѣста ни для мнимаго «жениховства», ни для цезаропапизма, спорадическія уклоненія къ которому пресѣкались самимъ разумомъ вещей и внутреннимъ здоровьемъ нашего народнаго и государственнаго тѣла даже въ нынѣ заканчивающійся петербургскій періодъ нашей исторіи, когда государственная власть, какъ это живо чувствовали славянофилы, пыталась самоутвердиться по отношенію къ землѣ трансцендентно.

VII.

Ясно, что національно-религіозная концепція желательнаго роста нашей политической свободы формулируется на языкѣ живого преданія славянофильской идеи, — какъ готовность и воля народа къ соотвѣтствующему ступени его историческаго возраста пріятію на себя все большей и, наконецъ, полной религіозной отвѣтственности за судьбы отечества; и только въ этомъ смыслѣ можно привѣтствовать осуществленіе того, что Бердяевъ называетъ «имманентной санкціей» въ сферѣ государства. Вообще же должно сказать, что подобно тому, какъ христіанство ложно толкуется и переживается равно въ категоріи чистаго трансцендентизма, какъ и въ категоріи исключительнаго имманентизма, — такъ и всякая имманентная санкція оправдываетъ и возводитъ на новую ступень сознанія всякую трансцендентную, и въ этомъ обогащенномъ и совершенномъ синтезѣ одинаково упраздняются односторонности и несовершенства какъ первоначальныхъ положеній чистаго трансцендентизма, такъ и той антитезы, которую Бердяевъ описываетъ, какъ всеобщую секуляризацію.

Славянофилы и западники — наши старшіе братья; а

—58—

мы, узнавшіе въ православіи 1) свою свободную родину и родину всей свободы, мы, вѣрящіе въ Русь святую, какъ въ Русь вселенскую, мы — былые «русскіе мальчики» Достоевскаго, сверстники Алеши Карамазова, выбравшіе его въ дѣтской игрѣ своимъ Иваномъ-Царевичемъ. Алеша — символическій собирательный типъ, который напрасно считаютъ невыясненнымъ и о которомъ стоитъ въ другой разъ повести бесѣду, — типъ людей новаго русскаго сознанія, напророченный Достоевскимъ и имъ порожденный. И потому, если опредѣлять представителей того умонастроенія, которое продиктовало эти строки, то назвать бы — «алешинцами»! Бердяевъ съ «алешинцами» быть не хочетъ; его «Иванъ-Царевичъ» — едва ли не Николай Ставрогинъ, — не такой, конечно, какимъ онъ оказался въ изображеніи своего собственнаго создателя и, нужно думать, по Бердяеву, исказителя, но субстанціально тотъ же, только исправленный и подновленный.


1) Въ виду соблазна прискорбныхъ недоразумѣній, предметомъ которыхъ служитъ имя „православіе“, не лишнимъ почитаю опредѣлительно заявить hominibus bonae voluntatis, что означаю этимъ священнымъ именемъ, какъ и надлежитъ не-еретику, — духовное, а не житейское, вѣчное и вселенское въ мѣстномъ и временномъ, а не мѣстное и временное въ его исторической замкнутости и эмпирической относительности. Соборное Христово Тѣло Церкви святыхъ, божественныя Таинства, каѳолическій догматъ, свяшенное и литургическое преданіе, духъ богочувствованія, хранимый въ преемствѣ сердечнаго опыта отцовъ, все это достойно именуется православіемъ. Но неправо означаются тѣмъ же именемъ бытовое преданіе, культурный стиль, психологическій строй, внѣшній распорядокъ церковнаго общества. Упомяну кстати, что эстетическій критерій церковности, о которомъ говоритъ о. П. Флоренскій въ глубокомысленной книгѣ „Столпъ и Утвержденіе Истины“, кажется мнѣ опаснымъ своею зыбкостью; онъ, несомнѣнно, оправдывается въ глубинахъ мистической жизни и на высотахъ платоническаго созерцанія, но можетъ оказаться пагубнымъ въ истолкованіи культурно-феноменологическомъ.

Первая электронная публикация — РВБ.