/ Сочинения / Прижизненные издания / Родное и вселенское
/ Байронизмъ, какъ событіе въ жизни русскаго духа

Байронизмъ, какъ событіе въ жизни русскаго духа

—31—

Байронизмъ, какъ событіе въ жизни русскаго духа.

И за учителей своихъ
Заздравный кубокъ поднимаетъ.
Пушкинъ.

I.

Англія — общая наставница народовъ въ наукѣ свободы. Западные народы восприняли эти уроки англійскаго генія въ формѣ политическихъ ученій и примѣнили ихъ къ практической борьбѣ за свободныя учрежденія. Славянству Провидѣніе опредѣлило иные пути, поставивъ на очередь историческаго дѣйствія передъ Россіей — первый починъ общественнаго самосознанія, передъ Польшей — заботу о спасеніи народной души въ раздѣленномъ государственномъ тѣлѣ. Разумъ исторіи хотѣлъ, чтобы славянство усвоило себѣ изъ завѣтовъ англійской вольности, прежде всего, ея глубочайшій паѳосъ. Англія дала Западу начала гражданскаго устроенія; мы, славяне, почерпнули въ нѣдрахъ англійскаго духа общественное откровеніе о личности. Этимъ откровеніемъ былъ байронизмъ.

Для Запада байронизмъ означалъ, по преимуществу, — пессимизмъ философскій и общественный, «міровую скорбь», плачъ и рыданіе и неукротимый ропотъ на тризнѣ надеждъ великой французской революціи. Для славянства онъ былъ огненнымъ крещеніемъ духа, первою врѣзавшеюся въ сердца, какъ раскаленная печать, вѣстью объ извѣчномъ правѣ и власти человѣческой личности на свободное самоопредѣленіе передъ людьми и Божествомъ. Этимъ возстановлялась по новому

—32—

революціонная заповѣдь свободы, равенства и братства (впервые найденная, впрочемъ, за сто лѣтъ ранѣе опять-таки въ Англіи), но тожество было только словеснымъ.

II.

Французская формула была разсудочна, поверхностна и, по существу, отрицательна; освобождая гражданина, она порабощала въ немъ человѣка; она разсматривала личность, какъ нѣчто, подлежащее уравнительному ограниченію и обузданію; она была плодомъ тираніи множества надъ каждымъ, закрѣпляла эту тиранію и потому лишала множество духа свободной соборности; она была разсчитана на общеобязательность одинаково при допущеніи и отрицаніи божественнаго, онтологическаго достоинства личности, и этотъ разсчетъ отнималъ у нея характеръ нравственной безусловности, обращалъ ее въ чисто внѣшнее законодательное установленіе, въ которомъ понятіе «братства», какъ принудительной нормы, звучитъ кощунственною дисгармоніей.

Свободолюбіе Байрона основывалось на чувствѣ достоинства человѣка, какъ истинно сущаго, и на вытекающемъ отсюда, какъ слѣдствіе, утвержденіи личнаго безсмертія («Каинъ»). Человѣкъ не долженъ быть рабомъ чужой личной воли въ силу своей божественности: отсюда — проклятіе тиранамъ. Но онъ не можетъ быть и рабомъ множества: отсюда защита анархическаго своеначалія противъ демократическаго принужденія. Передъ лицомъ самого Бога человѣкъ — личность, и только такого человѣка хочетъ Богъ. Если бы не хотѣлъ, не заключилъ бы съ нимъ свободнаго договора, или завѣта, мыслимаго лишь между правомощными лицами.

Байронъ вѣровалъ въ личнаго, живого Бога, и потому его богоборство естественно принимаетъ характеръ библейскій. Онъ относится къ Мильтону, какъ «оппозиція его величества» къ сторонникамъ королевскаго правительства. Амплитуда колебаній этого богоборства простирается отъ Каина до Промеѳея; на вертикали маятника — Іовъ или Израиль, боровшійся въ ночи съ

—33—

Невѣдомымъ и оставшійся хромцомъ на всю жизнь. Причина борьбы — неуступчивость при установленіи условій договора. Итогъ этого свободолюбія — сознаніе несоизмѣримости притязаній свободной личности какъ съ естественными законами ея земного воплощенія, такъ и со всѣми устойчивыми формами человѣческаго общежитія. Итакъ — вѣчный протестъ, какъ Аннибалова клятва гордаго человѣка!

Французская революція сдѣлала изъ свободы законъ («свободой грозною воздвигнутый законъ» — говоритъ Пушкинъ, намекая на внутреннее противорѣчіе революціонной формулы) — и свободы не стало («новорожденная Свобода вдругъ, онѣмѣвъ, лишилась силъ»): душа ея отлетѣла, оставивъ на землѣ прекрасный окровавленный трупъ, да пустое эхо своего имени. Байронъ представилъ свободу, какъ проблему достойнаго бытія, и она зажглась въ сознаніи путеводною звѣздой, а въ сердцахъ — пылающимъ огнемъ. Оттого у свѣжихъ народностей, гражданственное бытіе которыхъ коснѣло въ узахъ историческаго рока, свободолюбіе Байрона могло стать прививкою огненныхъ вдохновеній, животворящихъ освободительныхъ силъ.

III.

Человѣкъ, какъ существо гражданственное или «градоустроительное», приготовилъ къ эпохѣ Байрона три рѣшенія проблемы о возможномъ соединеніи людей, и всѣ три наглядно являли несостоятельность наличныхъ осуществленій.

Ѳеократическій идеалъ іерархійнаго средневѣковья потерпѣлъ крушеніе, оставивъ въ наслѣдіе западной церкви только духъ принужденія, который, однако, уже не пользовалъ нимало. Изъ древнихъ корней принудительной государственности проросталъ новый Сильный побѣгъ «національнаго государства», долженствовавшій вскорѣ стать предметомъ идолопоклонническаго обоготворенія въ странѣ Гегеля, чтобы принести потомъ, въ мѣру возраста, ядовитѣйшіе плоды. Третьимъ рѣшеніемъ

—34—

была революціонная гильотина („la liberté ou la mort“) и принудительное братство Гоббсовой волчьей стаи.

Доморощенная церковная реформація туманнаго Альбіона была почти безсознательнымъ тѣлодвиженіемъ сильнаго и мало одухотвореннаго организма, стряхнувшимъ съ него римское иго безъ дальнихъ умысловъ и Фаустовыхъ сомнѣній, о томъ, что «было въ началѣ» — «Слово» или «Дѣло». Континентальная государственность съ ея соблазнами была Англіи невѣдома. Великая революція ея не коснулась, потому что она упредила ее на свой самобытный ладъ и не имѣла нужды въ урокахъ своей ученицы, Франціи. Англія была, какъ и встарь, общиною сильныхъ характеровъ, тѣмъ «двойственнымъ соборомъ», сложеннымъ изъ «пламеннаго натиска» и «суроваго отпора», какимъ нашелъ ее пушкинскій Вельможа, — и, какъ встарь, читала Библію.

На этой почвѣ могла возникнуть Байронова проблема свободы, какъ проблема самоутверждающагося бытія и самоопредѣляющагося характера, въ ея наиболѣе чистой и жизненной формѣ, какъ бы въ кристаллическомъ отвлеченіи отъ историческихъ особенностей континентальной жизни.

Именно такая постановка проблемы была нужна и воспитательна для молодого славянства, не знавшаго горькихъ опытовъ новѣйшей западной гражданственности. Значеніе Байроновой поэзіи, какъ воспитательной силы въ жизни русскаго духа, обычно затемняется въ глазахъ изслѣдователя временными явленіями, сопровождавшими это воздѣйствіе; но байронизмъ былъ болѣе глубокимъ событіемъ, чѣмъ мода Гарольдова плаща, чѣмъ элегіи Подолинскаго и даже печоринская разочарованность. Онъ несъ въ себѣ загадку Сфинкса и звалъ на испытаніе русскихъ Эдиповъ.

IV.

Русскій отвѣтъ на эту загадку, повидимому, брезжилъ, какъ возможность, въ душѣ Лермонтова, который недаромъ усматривалъ свое отличіе отъ Байрона въ

—35—

томъ, что у него, «еще невѣдомаго избранника», — «русская душа». И мы видимъ, что въ то время, какъ одна, страстная и демоническая, половина его существа переживала байроновскій мятежъ и муку отчужденности гордаго человѣка съ невыразимою остротой трагизма и съ еще горшимъ, быть можетъ, чѣмъ у самого Байрона, отчаяніемъ, — другое я Лермонтова внезапно затихало въ лазури невѣдомаго Байрону созерцанія и умиленія передъ тѣнью Вѣчно-Женственнаго, передъ ликомъ Богоматери, склоняющейся къ «изгнаннику рая» изъ неизреченной голубизны. Это былъ символъ послѣдняго рѣшенія загадки о человѣческой, сверхчеловѣческой личности, — рѣшенія, заключеннаго въ таинственномъ имени «Софія»; но Лермонтовъ не зналъ, о чемъ говорятъ его вѣщіе, лазурные сны, и разгадать загадки не умѣлъ.

Ближайшій отвѣтъ русскаго духа былъ, почти невзначай, но съ необычайною мѣткостью и точностью, уже раньше данъ геніальною прозорливостью молодого Пушкина въ отповѣди Стараго Цыгана, корифея вольнолюбивой и вольной общины величаво-кроткихъ людей, по-Божьи живущихъ въ соборномъ согласіи, гордому человѣку, отщепенцу, отбившемуся отъ людского стада. Чтобы высѣчь этотъ огонь изъ камня русской вѣры въ свободную соборность, нуженъ былъ ударъ Байронова желѣза.

Теза Божьяго «Азъ есмь» и антитеза человѣческаго «азъ есмь» синтетически объединяются только въ началѣ соборности, которая стоитъ подъ знакомъ вселенскаго «ты еси». Всѣ три вершины этого треугольника святы; вотъ почему Достоевскій называетъ Байрона, пришедшаго въ новый міръ — и какъ бы преимущественно къ славянству — съ вѣстію антитезы, — «великимъ и святымъ явленіемъ европейскаго духа».

И если самъ Достоевскій есть провозвѣстникъ нашихъ высочайшихъ в отдаленнѣйшихъ надежъ на исполненіе богоносной миссіи «всечеловѣчества» и свободной соборной ѳеократіи Христова духа на землѣ, снимающаго различіе моей и чужой вины, моей и чужой святости и даже самый принципъ отрицательнаго опредѣленія личности черезъ не-я, то изначальною и

—36—

неотмѣнною частью въ живомъ составѣ этого возвышеннаго чаянія, или пророчества, должно признать «великое и святое» внушеніе Байронова духа, какъ носителя, пусть антитетической и мятежной, но въ самыхъ корняхъ своихъ религіозной идеи человѣка — сына Божія.

Какъ различествуетъ эта постановка проблемы о свободной личности отъ тѣхъ путей, по которымъ пошла германская мысль, окончательно раздѣлившая въ лицѣ Канта міръ чуждой и непостижимой человѣку космической данности отъ автономнаго и въ своихъ предѣлахъ единственно нормативнаго человѣческаго я! Какъ различествуетъ примиреніе гордаго человѣка съ обществомъ — въ исповѣди Раскольникова Матери-Землѣ и въ идеалистически-самодовлѣющей иллюзіи слѣпого Фауста, будто онъ стоитъ на «свободной» (отъ прежней феодальной зависимости) землѣ съ подчиненнымъ его и Мефистофеля просвѣщенной опекѣ «свободнымъ народомъ»!.. И какое благо для славянства, вѣками обезличиваемаго германствомъ, что оно пламенно пережило и творчески переработало эту проблему въ той жизненной, реалистической и религіозной формѣ, въ какой бросилъ ее въ міръ, какъ Промеѳееву молнію, англійскій геній!

Первая электронная публикация — РВБ.