СПОРАДЫ

338

СПОРАДЫ.

I.

О ГЕНІИ.

§

Наиболѣе геніальныя эпохи не знали «генія». Новая эпоха сдѣлала изъ этого понятія родъ фетиша. По распространенности и эмфазѣ этого словоупотребленія можно судить о живучести древняго инстинкта человѣкообожествленія. Ибо генеалогія нашего «генія» приводитъ къ «genius Augusti» и къ античной «heroworship». Старо-итальянскій эпитетъ «divino» при именахъ великихъ художниковъ и поэтовъ посредствовалъ между языческимъ обоготвореніемъ человѣка и нашимъ обоготвореніемъ интеллекта, сохраняя въ себѣ отголосокъ идеи пиѳизма («numine afflatur»), какъ признака, опредѣляющаго «божественность» прославленнаго дарованія. Съ такою же эмфазой употребляемъ мы слово «творчество» — тамъ, гдѣ наиболѣе творческія эпохи усматривали только искусство и мастерство. Отвыкнувъ отъ занятій «вещами божественными», мы нашу освободившуюся мистическую энергію безсознательно переносимъ на воспріятіе ближайшихъ къ намъ и наиболѣе ощутимыхъ явленій духа.

339

Но, если правъ Мефистофель, замѣчая, что, тамъ, гдѣ есть недочетъ въ понятіи, насъ выручаетъ, становясь на его мѣсто, услужливое слово («denn eben, wo Begriffe fehlen, da stellt das Wort zur rechten Zeit sich ein»), — нельзя все же забывать и того, что слово само по себѣ уже энергія. Не филологическому ли недоразумѣнію обязаны мы обрѣтеніемъ слова и понятія «метафизика»? — или истолкованіемъ «религіи» въ смыслѣ «связи»?.. Итакъ, мы повѣрили въ генія, — мы посмѣли дать ему имя: быть можетъ, мы кончимъ тѣмъ, что поймемъ его тайну.

§

Не есть ли геній, прежде всего, — ясновидѣніе возможнаго? И не кажется ли наиболѣе геніальнымъ тотъ, кто наиболѣе у себя дома въ мірѣ возможностей?

Кантъ и Шопенгауеръ различили характеръ эмпирическій отъ характера умопостигаемаго. Отношеніе между ними должно соотвѣтствовать отношенію нашего эмпирическаго міра къ міру возможнаго. Этотъ сосуществуетъ съ тѣмъ, но имъ не исчерпывается. Выдѣляемому имъ сѣмени подобно «геніальное».

Оттого историческая дѣйствительность никогда не выразитъ своей эпохи полнѣе и вѣрнѣе, чѣмъ геніальныя творенія духа, въ ней возникшія, — именно потому, что они говорятъ иное и большее, нежели дѣйствительность. Поистинѣ, они говорятъ безсмертную, вѣчно живую и намъ соприсущую дѣйствительность своей эпохи, — тогда какъ произведенія только талантливыя лишь умножаютъ наше познаніе однажды исторически осуществившагося и потому переставшаго существовать.

340

Ибо талантливое производно и многочастно, а геніальное изначально и въ себѣ едино, какъ нѣкое духовное сѣмя и духовная монада.

§

Дѣйствительность — несовершенное зеркало иной дѣйствительности, событія которой сдѣлались бы событіями и въ нашей сферѣ, если бы часть ихъ не отвращалась силами, чью совокупность и чье взаимодѣйствіе мы называемъ Необходимостью. Въ этомъ смыслѣ можно сказать, что дѣйствительность — кристаллизація возможнаго. Осаждаясь какъ бы въ нѣкоей влагѣ, объемлющей мірозданіе, оно рѣетъ образами прозрѣваемыхъ геніемъ міровъ. Рѣяніе и нисхожденіе, прежде образовавшее осуществившіяся формы, составляетъ миѳическую лѣтопись міра и человѣка, болѣе истинную, чѣмъ исторія. Оттого, какъ говоритъ Аристотель, «ближе къ философіи поэзія, чѣмъ исторія» (ϕιλοσοϕιϰὡτερον ἡ ποίησις τῆς ἱστορίας).

§

Человѣкъ неустанно вопрошаетъ Истину, чтобы неустанно отвѣчать за нее. Геніальность мысли — не ручательство за ея истинность. Геніальный умъ носитъ въ себѣ цѣльный образъ міра, въ которомъ все такъ же стройно-послѣдовательно, такъ же взаимно обусловлено, какъ въ мірѣ дѣйствительномъ. Дѣло генія — созерцать этотъ свой міръ и постигать его законы, какъ дѣло характера (онъ же — наша способность самоопредѣленія) — сознавать свое я и слѣдовать его закону. Цѣльность и свобода въ необходимости — общіе признаки генія и характера. Итакъ, геніальная мысль всегда внутренне необходима и закономѣрна;

341

но не всегда эта закономѣрность совпадаетъ съ необходимостью дѣйствительности, — и, если совпадаетъ, это еще не доказательство ни преимущественной геніальности, ни меньшей творческой свободы ея творца.

§

Геній — глазъ, обращенный къ иной, невидимой людямъ дѣйствительности, и, какъ таковой, проводникъ и носитель солнечной силы въ человѣкѣ, ипостась солнечности. Солнце поднимаетъ растеніе сверху, влага раститъ его снизу: таково отношеніе генія и таланта къ творчеству.

Есть художники, въ которыхъ геній преобладаетъ надъ талантомъ; мыслимо и безплодіе генія. Ибо не геній плодоносенъ въ художникѣ, а талантъ; геній — огонь (πῦρ τεχνιϰόν), а огонь безплоденъ.

Влажная теплота раждаетъ жизнь: для истиннаго творчества необходимы вмѣстѣ влажный и теплый элементъ таланта и огневой элементъ генія. Сухія и горячія души (ξηραὶ ψυχαί) суть лучшія души по Гераклиту.

§

Мужская природа генія часто роднитъ его съ темпераментомъ холерическимъ, неблагопріятнымъ для таланта.

Впрочемъ, сильный умъ требуетъ self-government и имѣетъ свой, независимый отъ личности, темпераментъ. Такъ, Пушкинъ соединялъ холерическій умъ съ сангвиническимъ нравомъ; а въ Байронѣ холерическая воля сочеталась съ меланхолическимъ умомъ.

342

§

Геній — демоническая сила въ личности, хранительная и роковая вмѣстѣ. Онъ ведетъ одержимаго, какъ лунатика, краемъ обрывовъ, и онъ же толкаетъ его въ пропасть; и, движимый имъ, нерѣдко обращается человѣкъ противъ себя самого.

Геніальные люди едва ли когда переживаютъ свой геній, — развѣ въ безуміи: ихъ существованіе слишкомъ обусловлено таинственною силой, въ нихъ живущей. Но геній передъ концомъ иногда тускнѣетъ и меркнетъ, — словно кристальная прозрачность глаза начинаетъ мутиться.

Нерѣдко гаснущій геній вспыхиваетъ на мгновеніе огромнымъ пожаромъ, исполняя его носителя уже безплоднымъ восторгомъ непомѣрныхъ титаническихъ замысловъ. Въ Наполеонѣ демонъ пережилъ генія.

II.

О ХУДОЖНИКѢ.

§

Не правъ ли былъ Творецъ-Художникъ, предостерегая Адама отъ опытовъ познанія и увѣщавая его ограничить свои вожделѣнія «золотымъ» деревомъ жизни, а занятія — воздѣлываніемъ прекраснаго рая? Не больше ли «хорошаго вкуса» и искусства въ этомъ завѣтѣ Мастера-Деміурга, чѣмъ въ искушеніи мудраго Змія?.. И не въ древній ли, сокровенный рай всякій разъ чудесно проникаетъ художникъ, чтобы

343

творить успѣшно? Не тогда ли только творитъ онъ успѣшно, когда творитъ безсознательно, — когда направляющій его руку центръ сознанія не въ немъ, какъ личности, а гдѣ-то внѣ его?.. И не вдохновенныя ли искусства донынѣ хранятъ и воздѣлываютъ садъ Божій?

§

Воспріимчивымъ и планетарнымъ долженъ быть художникъ. Горе, если онъ узнаетъ о своемъ геніи, о своей солнечности! Довольно съ него сознавать свой талантъ, когда, всѣхъ строже оцѣнивая законченный трудъ, тотъ, кто въ немъ «взыскательный» мастеръ, похвалитъ работу. Если же узнаетъ художникъ о своемъ геніи, о своей солнечности, — онъ захочетъ оживить статую, онъ возмнитъ создать человѣка. Богоборцемъ встанетъ онъ, — какъ Ницще, который воззвалъ Заратустру, — и погибнетъ. Если бы онъ только остался хромъ, какъ Іаковъ, какъ — Байронъ!

Ибо художникъ угадываетъ волю Творца міровъ: шесть дней творчества, и день седьмой, и творческій голодъ въ концѣ шестого дня — сотворить человѣка: по образу своему и подобію изваять свободную тварь, и живую душу вдохнуть въ прекрасную плоть, чтобы дѣло рукъ его стало его другимъ я, равнымъ ему даже до своеволія и мятежа. Такъ, Микель-Анджело требуетъ отъ своего Моисея свободы и самопочина, когда, ударяя молотомъ по статуѣ, бранитъ упрямый камень, противящійся войти въ узкія двери церкви: «Вспомни же, что ты живъ, — и двигайся!» («Ricordati che vivi, e cammina»).

Этотъ гнѣвливый безумецъ увѣрялъ въ риѳмахъ,

344

что кумиры дремлютъ въ мраморномъ плѣну косныхъ глыбъ, ожидая отъ художника освободительнаго рѣзца, — и самъ умѣлъ вывести своего Давида изъ негодной глыбы. Что далъ бы онъ за силу воистину оживить одного изъ своихъ титановъ!

§

Богъ — художникъ; и судъ Его, думается, будетъ судомъ художника, и Его осудительный взоръ — взглядомъ мастера, обманутаго въ своихъ ожиданіяхъ лѣнивымъ или недаровитымъ ученикомъ. Кто скажетъ, что наши добро и зло — критеріи божественной критики Художника? И не хочетъ ли отъ насъ Онъ только того, что мы назвали бы талантомъ? И всякій талантъ — не воспоминаніе ли о единомъ Мастерѣ и Его искусствѣ?

§

Художниковъ, по ихъ отношенію къ Маскѣ, то есть Діонису, можно раздѣлить на два типа: облачителей и разоблачителей.

Маска первоначально — культовое ознаменованіе вселенскаго закона превращеній, «метаморфозы» и «палингенесіи». Діонисъ является въ космическихъ личинахъ, и служители его вступаютъ съ нимъ въ общеніе не иначе, какъ въ личинахъ. Но культовая личина есть подлинная религіозная сущность, и надѣвшій маску поистинѣ отожествляется, въ собственномъ и мірскомъ сознаніи, съ существомъ, чей образъ онъ себѣ присвоилъ. Таковъ изначальный, миѳологическій смыслъ маски.

Маска, какъ сознательная фикція или какъ «маска»

345

въ новѣйшемъ значеніи этого слова, т. е. какъ средство утаить дѣйствительное лицо и тѣмъ обусловить возможность всякаго рода смѣшеній и забавныхъ ошибокъ, — есть результатъ извращенія и профанаціи древняго священнаго лицедѣйства. Сказка отразила какъ первоначальную метаморфозу, такъ и позднѣйшій маскарадъ. Въ ней впервые поэзія использовала благодарный мотивъ скрывательства и непризнанности героя и развязки дѣйствія чрезъ разоблаченіе «инкогнито».

Искусство художниковъ-разоблачителей родилось изъ поздняго маскарада и его занимательныхъ qui pro quo. Разоблачители тѣшатся маской, какъ обманомъ, таящимъ правду, и всѣми средствами художества подготовляютъ разрѣшительный эффектъ ея обнаруженія. — Пушкинъ подсказываетъ Гоголю художественныя возможности типовъ Чичикова и Хлестакова, и воспитываетъ Гоголя, какъ разоблачителя.

Разоблачители изображаютъ жизнь, отвлекая существенные для ихъ цѣлей признаки отъ случайныхъ, и потому упрощаютъ жизнь, — упрощаютъ по существу, несмотря на все осложненіе ея прагматизма. Они ясны для всѣхъ; въ разоблаченіи торжествуетъ именно ясность. Разоблачая «правду», скрытую подъ «маской», они часто оказываются моралистами или раціоналистами. На ихъ творчествѣ покоится все такъ называемое «классическое» въ искусствѣ. Они вѣрятъ въ противоположность «маски» и «правды», и никогда не безумствуютъ: не принимаютъ всей дѣйствительности за маску, и всѣхъ масокъ за правду. Таковъ у грековъ творецъ «Эдипа-Царя»; у испанцевъ Сервантесъ; Левъ Толстой — у насъ.

Облачители родились изъ духа Діонисова. Они

346

любятъ въ маскѣ символъ — тѣло тайны, и знаютъ, что «правда» ея неуловима, какъ тѣнь Элизія, если разрушатъ ея живой покровъ. Они чтутъ маску, какъ аполлинійскую завѣсу божественной пощады. Имъ нужна она, какъ тому, кто молилъ не будить уснувшихъ бурь, потому что подъ ними шевелится хаосъ. Они не улегчаютъ изображаемой жизни, — напротивъ, сгущаютъ и уплотняютъ ее: она вся для нихъ знаменательна. Они заводятъ въ темный лѣсъ, какъ Достоевскій, и часто не умѣютъ вывести изъ него заблудившихся. Имъ нечего обнаруживать; маскѣ они могутъ противопоставить только другую маску, другое превращеніе. Развязка въ ихъ произведеніяхъ или трагична, или вовсе отсутствуетъ.

Толпа часто спрашиваетъ про художника-облачителя: «о чемъ бренчитъ, чему насъ учитъ?» Въ нимбѣ и облакѣ приближается къ людямъ божественное... Таковъ загадыватель загадокъ и тайновидецъ формъ — Гете; таковы не знающіе одной «правды» Эсхилъ и Шекспиръ.

Художники-облачители суть служители высшихъ откровеній; ибо высочайшее не можетъ низойти въ сферу земного сознанія иначе, если не облечется жертвенно въ земную сгущенность призрачнаго вещества.

III.

О ЭЛЛИНСТВѢ.

§

Эллинская душа нашла самое себя только съ обрѣтеніемъ Діониса. Діонисійство одно дало

347

эллинству то, что впервые сдѣлало его эллинствомъ: маску. Прежде маски возлагались на лица усопшихъ и оберегали ихъ обликъ въ царствѣ тѣней: Діонисъ живыхъ научилъ надѣвать маски и терять свой обликъ.

Тогда міръ былъ понятъ sub specie metamorphoseos — какъ драма превращеній. Тогда политеизмъ въ принципѣ уже былъ преодолѣнъ: божество осознано, какъ многоликое единство. «Многообразны формы божественнаго» (πολλαὶ μορϕαὶ τῶν δαιμονίων) — учитъ Эврипидъ.

§

Когда эллинскіе философы стали говорить о «феноменахъ», они, какъ всегда бывало въ эллинствѣ, только раскрыли народу истину религіозную. Понятіе «феномена» давно знакомо было поклонникамъ бога «явленій» (ἐπιϕανίαι) и «исчезновеній» (ἀϕανισμοί) — жрецамъ Діониса. Прежде, чѣмъ стать покровомъ «ноумена», феноменъ былъ познанъ, какъ маска бога, играющаго въ прятки, или — какъ сказали бы именно «непосвященнымъ» — въ жизнь и смерть. Только эллинству феноменъ, какъ таковой, былъ святъ.

§

Панантропизмъ — идея эллинства: оно познало, что имя землѣ и міру — Всечеловѣкъ.

Черезъ обоготвореніе Человѣка эллины открыли человѣкоподобіе боговъ. Антропоморфизмъ распространили они и на всю природу, какъ на часть богоподобнаго человѣка. Законъ этого очеловѣченія былъ таковъ: звѣри должны были сохранить свою форму, освященную древнимъ религіознымъ зооморфизмомъ и уже очеловѣченную святыней Діонисовыхъ масокъ;

348

неорганическая природа воспринималась отчасти въ категоріи антропоморфизма, отчасти — зооморфизма, въ соотвѣтствіи съ большею или меньшею явственностью ея оживленія.

Поэтому море обитаемо было среброногими дѣвами и дѣвами-рыбами, змѣями съ человѣчьими ликами и гибридными Тритонами; а камень, прошедшій въ зодчествѣ черезъ геометрическія формы, проникнутый началомъ мѣры, числа и строя, оживлялся въ обличьяхъ сфинксовъ, драконовъ и львовъ.

§

Архитектура каменныхъ зданій въ эллинствѣ имѣетъ своимъ зооморфическимъ принципомъ образъ позвоночнаго хребта, идеальная линія котораго соединяетъ вершины противолежащихъ фронтонныхъ треугольниковъ и намѣчается снизу возвышеніемъ стилобата по оси храма.

Стилобатъ Парѳенона — кривая поверхность, поднимающаяся отъ краевъ фронта къ его серединѣ. Это напуханіе горизонтальной линіи отвѣчаетъ возрастанію всего зданія по его оси, достигающему высшей точки въ вершинѣ аэтомы. И подобно тому, какъ напуханіе колоннъ производитъ впечатлѣніе эластическаго напряженія, — оно выражаетъ напряженіе, необходимое для поднятія солиднаго внутренняго корпуса периптеральнаго храма, отчего является быстрымъ и энергическимъ по краямъ и медленнымъ въ серединѣ лицевого портика.

Легкій наклонъ столповъ во внутрь зданія также указываетъ на зависимость боковыхъ частей архитектурнаго тѣла отъ его становой основы. Все зданіе

349

подчинено принципу анатомическаго строенія животнаго организма. У египтянъ, напротивъ, преобладаютъ въ зодчествѣ формы кристаллическія или растительныя.

§

Идею панантропизма простерли эллины и на сферу любви. Эдипу предстоитъ Сфинксъ, какъ тайна пола, вначалѣ въ образѣ дѣвы. Послѣ того, какъ загадка дѣвы разрѣшена, Сфинксъ возрождается подъ маской жены. Эдипъ узнаетъ въ женѣ мать; изъ Іокасты возникаетъ Великая Матерь, женское зачало, — и требуетъ послѣдняго разрѣшенія. Эллинство, въ лицѣ Эдипа, опять произноситъ свое магическое: «Человѣкъ», и чары полового раскола, мнится, разрушены. На скалѣ Сфинкса лучится Эросъ, который «раждаетъ въ красотѣ», — и всякій обогащенъ возстановленною полнотой страстнаго устремленія ко всему, что человѣкъ плотью и духомъ. Ему надлежитъ только, по мысли Платона, возвышаться отъ любви къ прекраснымъ тѣламъ до влюбленности въ прекрасную душу, до созерцанія вѣчныхъ идей, до послѣдней любви — къ Единому.

IV.

О ЛИРИКѢ

§

Развитіе поэтическаго дара есть изощреніе внутренняго слуха: поэтъ долженъ уловить, во всей чистотѣ, истинные свои звуки.

Два таинственныя велѣнія опредѣлили судьбу

350

Сократа. Одно, раннее, было: «Познай самого себя». Другое, слишкомъ позднее: «Предайся музыкѣ». Кто «родился поэтомъ», слышитъ эти велѣнія одновременно; или, чаще, слышитъ рано второе, и не узнаетъ въ немъ перваго: но слѣдуетъ обоимъ слѣпо.

§

Поэзія — совершенное знаніе человѣка, и знаніе міра чрезъ познаніе человѣка.

Лирика, прежде всего, — овладѣніе ритмомъ и числомъ, какъ движущими и зиждущими началами внутренней жизни человѣка; и, чрезъ овладѣніе ими въ духѣ, пріобщеніе къ ихъ всемірной тайнѣ.

Задача и назначеніе лирики — быть силою устроительной, благовѣстительницей и повелительницей строя. Ея верховный законъ — гармонія; каждый разладъ должна она разрѣшить въ созвучіе.

Эпосъ и драма заняты событіями, текущими во времени, и рѣшеніями противоборствующихъ воль. Для лирики одно событіе — аккордъ мгновенія, пронесшійся по струнамъ міровой лиры.

§

Лирическому стилю свойственны внезапные переходы отъ одного мысленнаго представленія къ другому, молнійные изломы воображенія. Множественность вызываемыхъ образовъ объединяется однимъ настроеніемъ, которое можно назвать лирическою идеей. Отвлеченіе лирической идеи изъ образныхъ и звуковыхъ элементовъ стиха есть конкретное, въ музыкальномъ смыслѣ, ея переживаніе. Стройная цѣлесообразность въ сочетаніи образовъ и звуковъ (выборъ наиболѣе дѣйственныхъ для раскрытія лирической идеи,

351

исключеніе ее затемняющихъ, закономѣрность и равновѣсіе въ ихъ смѣнѣ и въ ихъ послѣдовательности) — создаетъ внутреннюю гармонію лирическаго произведенія.

§

Прежде чѣмъ помышлять о высшихъ достиженіяхъ, поэтамъ надлежитъ «сотворить заповѣди»: десять заповѣдей Моисея. Чтить преданіе своего искусства, чтобы долголѣтними быть на землѣ; не убивать слова; не творить прелюбодѣянія словеснаго (сюда относится все противоприродное въ сочетаніяхъ словъ); не красть, не лгать и не лжесвидѣтельствовать; не глядѣть съ завистливою жадностью и любостяжаніемъ на красоту чужую, т. е. не органически присущую предмету вдохновенія, а насильственно захваченную извнѣ и тѣмъ низведенную на степень только украшенія. Далѣе — завѣты чисто религіозные: святить торжественныя мгновенія творчества и возвышенное слово; не именовать божественнаго всуе; не служить кумирамъ формы, какъ Божеству, — и, наконецъ, помнить, что поэзія — религіозное дѣйствіе и священственный подвигъ.

§

Изъ напѣвнаго очарованія живыхъ звуковъ новая лирика стала нѣмымъ начертаніемъ стройныхъ письменъ. Неудивительно, что метрическій схематизмъ омертвилъ въ ней естественное движеніе ритма, возстановленіе котораго составляетъ ближайшую задачу лирики будущаго.

Онѣмѣлая и неподвижная, въ смыслѣ внѣшнихъ проявленій своего внутренняго полнозвучія, лирика ищетъ оживить свои условные гіероглифы усиленіемъ и изощреніемъ риѳмы. Энергія риѳмы несетъ

352

непосильный трудъ — вызывать столь острое раздраженіе звуковой фантазіи «читателя», чтобы это раздраженіе стало равнодѣйствующей подъемовъ и вибрацій музыкально-воплощеннаго ритма.

Освобожденіе и реализація ритма приведутъ — можно надѣяться — къ тому, что Риѳма, прежде «рѣзвая дѣва», нынѣ истомленная нимфа, какъ ея «безсонная» мать — Эхо, будетъ играть у нашихъ лирическихъ треножниковъ приличествующую ей вторую роль.

§

Риѳма уже заняла почетное мѣсто — мѣсто, быть можетъ, наиболѣе упроченное за нею въ будущемъ, — внутри стиха. Стихъ, какъ таковой, скоро будетъ, согласно своей природѣ, опредѣляться только ритмомъ, — а «колонъ» (ϰῶλον) играть съ риѳмой. Ритмъ же въ структурѣ стиха будетъ опираться, прежде всего, на созвучія гласныхъ.

Запасъ риѳмъ ограниченъ и уже почти истощенъ; ритмическія богатства неисчерпаемы. Въ ритмѣ поэтъ находитъ не только музыку, но и колоритъ, и стиль. Музыку и колоритъ обѣщаютъ ему и гласныя языка. Съ этими еще непочатыми средствами лирикѣ нельзя бояться оскудѣнія въ области формальной изобразительности или спасаться отъ обнищанія техническою переутонченностью и вычурностью, которыя всегда свидѣтельствуютъ лишь о дряхлости пережившаго себя канона художественной формы.

§

Обычно ждутъ отъ лирики личныхъ признаній музыкально взволнованной души. Но лирическое движеніе еще не дѣлаетъ изъ этихъ признаній — пѣсни.

353

Лирикъ новаго времени просто — хоть и взволнованно — сообщаетъ о пережитомъ и пригрезившемся, о своихъ страданіяхъ, расколахъ и надеждахъ, даже о своемъ счастьи, чаще о своемъ величіи и красотѣ своихъ порывовъ: новая лирика почти всецѣло обратилась въ монологъ. Оттого, между прочимъ, она такъ любитъ іамбъ, антилирическій, по мнѣнію древнихъ, ибо слишкомъ рѣчистый и созданный для прекословій, — хотя мы именно въ іамбахъ столь пространно и аналитически изъясняемся въ тѣхъ психологическихъ осложненіяхъ, которыя называемъ любовью.

Принужденный условіями литературной эволюціи къ монологу, лирикъ нерѣдко ропталъ на унизительность своего призванія. Онъ порой стыдился «торговать» чувствами и «гной сердечныхъ ранъ надменно выставлять на диво черни простодушной». Нерѣдко гордость побуждала его рядиться въ эпика, сатирика, трагика: онъ чувствовалъ, что подъ фантастическою маской лирическій порывъ изливается непринужденнѣе, прямодушнѣе и цѣломудреннѣе. И всѣхъ этихъ масокъ онъ искалъ оттого, что лучшая изъ масокъ была недостижима, единая нужная и желанная, — музыка. Поэтъ былъ «пѣвцомъ» только въ метафорѣ и по родовому титулу — и не могъ сдѣлать своего личнаго признанія всеобщимъ опытомъ и переживаніемъ черезъ музыкальное очарованіе сообщительнаго ритма.

§

Рѣдкостью стало лирическое произведеніе, заключающее въ себѣ, прямо или скрыто, «приглашеніе къ танцу». Если бы властвовалъ въ старой силѣ ритмъ, не было бы стихотворенія, которое не вызывало бы

354

или не предполагало согласно-стройныхъ движеній тѣла. Напрасно ждетъ Земля «нашихъ устъ приникшихъ и съ диѳирамбомъ дружныхъ ногъ»...

Такъ какъ радости пира и кубка стали нынѣ такою же рѣдкостью въ лирикѣ, какъ радость пляски, — неизлишне обратить вниманіе поэтовъ на одно полузабытое стихотвореніе Платена, которое пусть переведетъ, кто сумѣетъ. Въ немъ ритмъ усиленъ танцемъ: каждое двустишіе выпукло рисуетъ, властительно предписываетъ пластическое сопровожденіе. Мы слишкомъ знаемъ въ лирикѣ позу ораторскую: у Платена, перевоплотившагося въ Гафиза, — каждая строфа газэлы ваяетъ скульптурную позу.

Wenn ich hoch den Becher schwenke süssberauscht,
Fühl ’ ich erst, wie tief ich denke süssberauscht.
Mir, wie Perlen, runden lieblich Verse sich,
Die ich schnüreweis verschenke, süssberauscht.
Voll des Weines knüpf ’ ich kühn des Zornes Dolch
An der Liebe Wehrgehenke, süssberauscht.
Hoffen darf ich, überhoben meiner selbst,
Dass ein fremder Schritt mich lenke, süssberauscht.
Staunend hören mich die Freunde, weil ich tief
In Mysterien mich senke, süssberauscht;
Weil mein Ich sich ganz entfaltet, wenn ich frei
Keiner Vorsicht mehr gedenke, süssberauscht.
Wehe, wer sich hinzugeben nie vermocht,—
Wдr dich nie geküsst, o Schenke! süssberauscht.

§

Въ ссорѣ пушкинскаго Поэта съ Чернью, моментомъ исторической важности было то, что толпа заговорила — и тѣмъ провозгласила себя впервые силою, съ которой впредь долженствовало считаться всякое будущее искусство. Послѣдствія мятежа были

355

значительны и многообразны; однимъ изъ нихъ, въ области лирики по преимуществу, было измѣненіе нашего поэтическаго языка. Это измѣненіе понизило нашу поэзію и оказалось ненужною уступкой той взбунтовавшейся «черни», которая выдавала себя за народъ, а на самомъ дѣлѣ была только «третьимъ сословіемъ» и едва ли не «интеллигентною» массой.

Во всѣ эпохи, когда поэзія, какъ искусство, процвѣтала, поэтическій языкъ противополагался разговорному и общепринятому, и какъ пѣвцы, такъ и народъ любили его отличія и особенности и гордились ими — тѣ, какъ своею привилегіей и жреческимъ или царственнымъ убранствомъ, толпа — какъ сокровищемъ и культомъ народнымъ. Когда поэзія сдѣлалась изъ искусства видомъ литературы, эта послѣдняя употребила всѣ усилія, чтобы установить общій уровень языка во всѣхъ родахъ «словесности». Бунтъ «черни» создалъ въ лирикѣ своего рода протестантизмъ и иконоборство: языкъ ея былъ на нѣсколько десятилѣтій нивеллированъ и приближенъ къ языку прозы.

Гіератическій стихъ, котораго, какъ это чувствовалъ и провозглашалъ Гоголь, требуетъ самъ языкъ нашъ (единственный среди живыхъ по глубинѣ напечатлѣнія въ его стихіи типа языковъ древнихъ), — отпраздновавъ свой келейный праздникъ въ неразслышанной поэзіи Тютчева *), умолкъ. И въ наши дни, дни реставраціи


*) Въ XIX вѣкѣ уже у Батюшкова, до Баратынскаго и Тютчева, мы слышимъ широкіе и мощные валы звуковъ чисто русской, свободной и многообъемлющей величавости:

Есть наслажденіе и въ дикости лѣсовъ,
Есть радость на приморскомъ брегѣ,
356

«Поэтовъ», немногіе изъ нихъ не боятся слова, противорѣчащаго обиходу житейски-вразумительной, «простой и естественной» рѣчи, — у немногихъ можно наслѣдить и вѣщій атавизмъ древнѣйшей изъ стихотворныхъ формъ — гіератическаго стиха заклинаній и прорицаній.

Мы ссылаемся на теоріи словесности, полусознательно повторяющія правила «золотой латыни» и Буало, — забывая, что лексически расчищенный и подстриженный языкъ Теренціевъ и Цицероновъ, Расиновъ и Боссюэтовъ былъ языкомъ изысканнаго общества и избалованной просвѣщенности великосвѣтскихъ круговъ, у насъ же нѣтъ ни достаточно образованной аристократіи, ни достаточно изящной образованности, и говоримъ мы вовсе не къ тѣмъ грамотнымъ, только грамотнымъ, которые хотятъ, чтобы мы говорили какъ они, а уже — horribile auditu! — къ народу, который придетъ и потребуетъ отъ насъ одного — вѣрности богатой и свободной стихіи своего, нами на половину забытаго и растеряннаго, языка.

V.

О ДІОНИСѢ И КУЛЬТУРѢ.

§

Діонисъ, «зажигатель порывовъ», равно низводитъ «правое безумствованіе», какъ говорили древніе, и неистовство болѣзненное.


И есть гармонія въ семъ говорѣ валовъ,
Дробяшихся въ пустынномъ бѣгѣ.
357

«Правое безуміе», думается намъ, тѣмъ отличается отъ неправаго и гибельнаго, что оно не парализуетъ — напротивъ, усиливаетъ изначала заложенную въ человѣческій духъ, спасительную и творческую способность и потребность идеальной объективаціи внутреннихъ переживаній. Душевныя волненія большой напряженности должны находить разрѣшеніе, «очищеніе» — въ изображеніяхъ, ритмахъ и дѣйствахъ, въ обрѣтеніи и передачѣ объективныхъ формъ.

Эта объективація составляетъ этическій принципъ культуры, — она же (какъ энтелехія) опредѣляется не матеріальною основою народной жизни и не объемомъ положительнаго знанія, но подчиненіемъ матеріальной основы и положительнаго знанія постулатамъ духа. Это подчиненіе, будучи разсматриваемо съ формальной стороны, является намъ, какъ стиль, а типическія формы человѣческаго самоутвержденія — какъ культурные типы.

§

Въ процессѣ объективаціи скопившаяся эмоціональная и волевая энергія излучается изъ человѣка, чтобъ сосредоточиться въ его проекціяхъ и воззвать тѣмъ къ жизни нѣкія реальныя силы и вліянія внѣ его тѣснаго я. Но возникновеніе этихъ реальностей, очевидно, не можетъ быть результатомъ односторонней экстеріоризаціи психической энергіи: ея излученію должна, подобно противоположному электричеству, отвѣтствовать встрѣчная струя живыхъ силъ. Психологическая потребность въ стройныхъ тѣлодвиженіяхъ встрѣчается съ физіологическимъ феноменомъ ритма; нужда въ размѣрномъ словѣ — съ тяготѣніемъ стихіи

358

языка къ музыкѣ; воля къ миѳу и культу — съ откровеніями божественныхъ сущностей, съ волей боговъ къ человѣку.

Діонисійскій экстазъ разрѣшается въ аполлинійское видѣніе. Восторгъ и одержаніе, испытываемые художникомъ, сокрушили бы свой сосудъ, если бы не находили исхода въ творчествѣ. Героическій порывъ хочетъ жертвеннаго дѣла. Ибо аполлинійскія чары ждутъ діонисійскаго самозабвенія; и мраморъ зоветъ ваятеля; и дѣло требуетъ героя.

Въ случаяхъ «неправаго» безумствованія, прозрачная среда, обусловливающая возможность описаннаго излученія, становится непроницаемой; душа не лучится, не истекаетъ наружу, не творитъ, — но не можетъ и выдержать заключенной, запертой въ ней силы. Она разбивается; конечное безуміе — ея единственная участь.

§

Продолжая мысль Фейербаха, Ницше думалъ, что религія возникла изъ неправой объективаціи всего лучшаго и сильнѣйшаго, что почуялъ и созналъ въ себѣ человѣкъ, — изъ ошибочнаго наименованія и утвержденія этого лучшаго «божествомъ», внѣ человѣка сущимъ. Онъ призывалъ человѣка вернуть себѣ свое добровольно отчужденное достояніе, сознавъ богомъ самого себя. Это принципіальное отрицаніе религіознаго творчества замкнуло его душу въ себѣ самой и ее разрушило. Напрасно онъ прибѣгалъ къ послѣдней, казавшейся ему возможною объективаціи своего я въ Сверхчеловѣкѣ: его Сверхчеловѣкъ — только сверхсубъектъ.

359

Его тайно-идеалистической мысли, быть можетъ, вовсе не представлялось такое, напримѣръ, сомнѣніе: но что, если мы, глядящіеся въ зеркало и видящіе отвѣтный взглядъ, сами — живое зеркало, и наше зрящее око — только отсвѣтъ и отраженіе живого ока, впереннаго въ насъ? Бросая отъ себя лучъ вовнѣ, не приняли ли мы его раньше извнѣ, отразивъ въ своемъ микрокосмѣ вселенскую тайну? И не въ томъ ли эта тайна, что

— въ зеркальной Вѣчности Надиръ
Глядитъ въ Зенитъ зеницею Зенита...
(„Кормчія Звѣзды“).

Во всякомъ случаѣ, для нашей вѣры объективація постулатовъ нашего духа въ лики надмірнаго бытія — не случайна: ею мы только открываемъ нѣчто дотолѣ незримое, что входитъ черезъ нее въ поле нашего зрѣнію, какъ существующее внѣ насъ, и въ сферу нашей жизни, какъ дѣйствующее на насъ. И только въ этомъ смыслѣ вѣра — орудіе нашего самоутвержденія за предѣлами нашего я.

§

Въ современномъ европейскомъ человѣчествѣ, англійская душа, быть можетъ, наиболѣе нуждается въ непрерывной объективаціи своихъ скрытыхъ силъ: она спасается національнымъ культомъ обязательныхъ формъ, этимъ столь своеобразнымъ англійскимъ фетишизмомъ и условнымъ космосомъ, сдерживающимъ слишкомъ слышный, слишкомъ близкій хаосъ.

Когда покровъ черножелтаго тумана плотно застилаетъ передъ субъектомъ эту объективную область (имя туману — сплинъ), душа этого народа мистиковъ,

360

фантастическихъ сумасбродовъ и пьяницъ впадаетъ въ мрачное и яростное безуміе.

§

Отрицательный полюсъ человѣческой объективирующей способности, кажется, лежитъ, въ сердцѣ нашего народа: этотъ отрицательный полюсъ есть нигилизмъ. Нигилизмъ — паѳосъ обезцѣненія и обезформленія, — вообще характерный признакъ отрицательной, нетворческой, косной, дурной стихіи варварства (составляющей противоположность его положительной, самопроизвольно творческой стихіи), у насъ же скорѣе слѣдствіе болѣе глубокой причины: полунадменнаго, полубуддійскаго убѣжденія нашего въ несущественности и неважности всего, что не прямо дается, какъ безусловное, а является чѣмъ-то опосредствованнымъ, — и великой неподкупности нашего духа. Истинный русскій нигилизмъ охотно покорствуетъ, чтобы послушаніемъ только пассивнымъ отрицать внутреннюю цѣнность повелѣнія.

Діонисъ въ Россіи опасенъ: ему легко явиться у насъ гибельною силою, неистовствомъ только разрушительнымъ.

VI.

О ЗАКОНѢ И СВЯЗИ.

§

Какъ часто ни провозглашаетъ Человѣкъ свое рѣшеніе: идти съ Природой, — онъ вѣчно идетъ противъ нея, прерывая борьбу только для вынужденнаго

361

перемирія или временнаго, своекорыстнаго союза. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ созналъ себя, Человѣкъ остается себѣ вѣренъ въ затаенной волѣ своей: побѣдить Природу. «Я чуждъ тебѣ», говоритъ онъ ей — и знаетъ самъ, что говоритъ неправду, но она, простирая къ бѣгущему неизбѣжныя объятія, отвѣчаетъ: «ты мой, ибо ты — я»... И такъ гласитъ оракулъ: ты не побѣдишь Матери, пока не обратишься и не заключишь ее самъ въ свои объятія, и не скажешь ей: «ты моя, ибо ты — я самъ».

§

Вся ветхая мораль, будучи простою гигіеной эмпирической личности и эмпирическаго общества, простымъ выраженіемъ закона самосохраненія, стремится, въ предѣлахъ общественнаго равновѣсія, къ наибольшему уплотненію — и вмѣстѣ однообразному упорядоченію — окружающей человѣка сферы его внѣшнихъ энергій и зиждется на понятіи собственности, какъ расширеннаго я: «мой человѣкъ», — отсюда и кровавая месть, и всѣ ея послѣдствія до Моисеева и нашего культурнаго «не убій».

Напротивъ, мораль мистиковъ и христіанъ есть мораль совлеченія. Ища освободить внутреннюю личность, она говоритъ человѣку: «ты ничей; ты принадлежишь себѣ самому; ты купленъ дорогою цѣной». Такъ истощаетъ она внѣшняго человѣка и раздариваетъ его добро. Она учитъ, что саморасточеніе есть наилучшее средство для каждаго, чтобы найти себя самого, спасти душу свою; что отыскавшій жемчужину ничего не пожалѣетъ, чтобы пріобрѣсти одну взамѣнъ всего.

362

И понынѣ спорятъ обѣ морали, и оба равносильныхъ біологическихъ закона — законъ самосохраненія и законъ саморазрушенія — борются въ нихъ за преобладаніе надъ человѣкомъ и за новый типъ его эволюціи.

Но одного этого сопоставленія достаточно, чтобы измѣрить взглядомъ всю глубину душевнаго раскола Ницше. Онъ, въ комъ поистинѣ воплотилось то «живое», что, по слову Гете, «тоскуетъ по огненной смерти», — кто не уставалъ славить саморазрушеніе, — былъ самымъ убѣжденнымъ или, по крайней мѣрѣ, самымъ ревностнымъ поборникомъ «морали господъ». На его примѣрѣ оправдывается опасность послѣднихъ выводовъ для торжества отвлеченныхъ началъ.

§

«Паѳосъ разстоянія» (Pathos der Distanz), о которомъ говоритъ Ницше какъ о психологическомъ условіи истинной реализаціи неравенства, есть въ существѣ своемъ — жестокость, страсть контраста и раскола, противорѣчія и противочувствія.

Жестокому свойственно свѣтлое выраженіе лица и взгляда. Есть внутренняя связь и родство между жестокостью и ясностью. Принципъ ясности — раздѣленіе. Жестокое дѣйствіе — временное освобожденіе хаотической души, ищущей опознаться въ невозмутимомъ, сверху глядящемъ, недосягаемо торжествующемъ отдѣленіи.

Жестокость можетъ осложняться жалостью къ жертвѣ и, слѣдовательно, самоистязаніемъ па