ИЗ ПИСЕМ А. И. ДОВАТУРА К Е. А. МИЛЛИОР
(1947—1956)

1.

25 декабря 1947 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна!

Наконец, я получил от Якова Марковича Ваш адрес. Благодарю Вас и за память обо мне и за те хорошие пожелания и поздравления, которые Вы мне через Я. М. передавали.

— От Я. М. знаю, что Вы здоровы, бодры, работоспособны и, кажется, жизнерадостны. Помню Вас такою в прежние времена, когда я считал Вашей характерной особенностью сочетание большой внутренней энергии с хорошим владением собой (maîtrise de soi-même), — умение — с помощью и под контролем мыслительного аппарата — направлять свою деятельность, работу, поступки в нужную сторону.

Что такое Ваш Ижевск, — я не знаю. Представляю себе только, что это не Ленинград, но и не деревня. Это где-то между ними, но где именно, — мне совершенно неясно. Вероятно, там есть библиотеки учебных заведений и общественная (Лев Толстой и Достоевский, думается, не являются такой библиографической редкостью, какой они являются для тех мест, в кот<орых> я недавно жил); вероятно, есть и русский театр; русская речь — в учебных заведениях, в учреждениях, на улицах. Наконец, климат? Вижу, что этот абзац моего письма принял форму анкеты с целым рядом вопросов краеведческого характера. Прошу Вас не считать обязательными ответы на все эти вопросы, которые не имеют для меня практического значения; если я позволил себе поставить их, то только для того, чтобы лучше представить себе Вас в обстановке Ижевска.

— Не войдя еще по-настоящему в здешнюю филологическую среду (и не имея особенных оснований надеяться на такое вхождение, кроме собственного сильного желания), я не могу дать Вам полной картины или даже неполной, но более или менее удовлетворительной, — здешней филологической среды, ее нынешних интересов, работы.

Попробую дать те фрагменты всего этого, которые удалось мне для себя собрать.

— Иван Иванович занят изучением стиля Каллимаха, находит в нем фольклорную струю, местами даже отражение обыденной речи. [Мне кажется, что сейчас дело идет к созданию объединяющей работы, в которой должны быть сопоставлены результаты всех частных работ Ив. Ив., — не знаю, так ли велик будет удельный вес этого фольклорного и обыденного элемента в творчестве Каллимаха — по сравнению с элементом ученым или фольклорным, пропущенным через ученый фильтр.]

Соломон Яковлевич — неутомим. Он выпустил «Очерки по истории античной науки» и «Геродот». Сейчас работает над II томом Истории Греции; занимается также Сафо и, конечно, целым рядом других вопросов. Вы знаете стиль его работ: прямо высказанные или легко подразумеваемые общие положения, вытекающие из его очень стройного и, по-видимому, вполне выработанного мировоззрения. Все остальное с железной необходимостью выводится из этих положений плюс его наблюдения, всегда интересные и интересно поданные, — словом, это один из тех авторов, работы которых захватывают читателя даже тогда, когда этот читатель не согласен с исходными положениями или толкованиями автора, или даже и с теми и с другими.

Об остальных — в другой раз. Искренне преданный Вам А. Доватур.

г. Луга Ленинградской обл.

Казанская ул., № 9. Дом А. М. Федоровой

нем примеч. 6 к <Некрологу> в наст. сб.).

2.

15 января 1948 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна!

Ваше письмо от 9 января получено мною сегодня. Отвечаю Вам заказным же письмом просто для симметрии. В дальнейшем, полагаю, нам можно обмениваться письмами простыми <...>

— Еще кое-что из области prolegomena. Я очень прошу Вас и впредь начинать Ваши письма ко мне так, как Вы начали первое, и позволить мне продолжать мою линию традиции. Мне нравится, когда мне пишут так, как написали Вы; сам я обыкновенно употребляю несколько более церемонное обращение. Это — просто долголетняя привычка. Позволю себе напомнить Вам, что обитатели Пор Руайаля, встречаясь друг с другом ежедневно в течение десятилетий, неизмено называли друг друга Monsieur. Флобер отказывается их понимать, Фаге — понимает и одобряет. Я — на стороне Фаге. — Итак, прошу не считать, что официальность обращения находится в отношении обратной пропорциональности с теплотой чувств.

— Благодарю за письмо. — Все-таки Ижевск какая-то столица. — Вы почему-то уверены, что я ни разу не вспоминал о Вас в течение последних годов. — Я. М. может засвидетельствовать обратное, а его открытки, сохранившиеся у меня, — документально доказывают, что и он не оставлял моих вопросов без ответа.

— Из Вашего письма я — не без грусти — заключил, что Вы имеете очень мало свободного времени: и для занятий и просто для чтения; по-видимому, в театре — Вы редкая посетительница (театр все-таки, вероятно, — русский). Это — печально. Неужели учебные занятия так могут всецело заполнять Ваше время? — По части зрения — я Вас вполне понимаю. Там, где я жил, мне нельзя было щадить своих глаз (работа в медицинской канцелярии), и глаза у меня всегда были утомленные и воспаленные.

— Вашу статью об Исократе в Записках ЛГУ 1939 г. (№ 3) обязательно прочту. С Исократом я знаком со студенческих лет. Т. к. Вы позволяете мне совершенно откровенно выразить о ней свое мнение, то я и воспользуюсь этим разрешением.

Историей ант<ичной> литературы И<осифа> М<оисеевича> я уже пользовался, т. е. читал отдельные места, но это, конечно, недостаточно, и это не дает права составить общее мнение даже для себя, для своего домашнего употребления. Книга И. М. включена у меня в план моего чтения на ближайшие полгода. К сожалению, ее трудно достать, а бывая в Публ<ичной> Библ<иотеке> (времени на это у меня немного) — я обычно читаю что-ниб<удь> другое.

— О моем быте. Живу в Луге. Для заработка беру работу в ИЯМ (выписка материалов по фонетике зап<адно>-европ<ейских> яз<ыков> на карточки — этим можно заниматься и в Луге). Погряз в долгах. Хозяйка и помещение — хорошие. Комната удобна во всех отношениях, но дом построен наскоро, и в нем холодно. — Об остальном в следующем письме.

Крепко жму Вашу руку.

Ваш А. Доватур.

3.

23 февраля 1948 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна.

— Отвечаю на Ваше письмо от 4 февраля с. г. или, вернее, беру его — как отправную точку.

— По-моему, хорошо уже то, что наша переписка приобретает характер непринужденной беседы, и Вы совершенно напрасно иногда внезапно прерываете эту беседу вопросами о том, интересна ли она Вашему собеседнику, и другими подобными.

— Если я, например, сейчас не имею возможности читать журналы, то ведь это не значит, что размышления и даже отдельные замечания по поводу журнальных статей — меня не интересуют. Это — одно из окошечек, через которые смотришь в мир из своей замкнутой комнатки, и к тем, кто открывает такие окошечки, можно только чувствовать благодарность.

— О статье Иос<ифа> Моис<еевича> я знаю, он сам мне о ней говорил. И тема работы и автор (большинство работ которого я, разумеется, высоко ценю) — таковы, что требуют к себе внимания. Именно поэтому я до сих пор еще не прочитал ее; знакомство с ней откладываю на весенние месяцы.

— Мне нравится большой диапазон Вашей работы. Уже тема Вашего специального курса «Быт и культура греков» свидетельствует (простите за этот громоздкий, с педантическим оттенком — глагол) о том, что Вы подготовили достаточное количество студентов для слушания такого курса (ведь не для первокурсников он предназначен) и о том, что все эти годы для Вас не пропали даром и поднятие такой темы Вам по силам и по плечу. Было бы очень интересно узнать, как Вы строите подобный курс — общие установки, общий характер, даже общий план; — имеется ли в виду, как это обычно делается, преимущественно V в. и Афины — или нет; в какой пропорции берутся материальная и духовная культура и т. д.

— Ваш «Исократ», которого я внимательно прочитал, показал мне, что Вы уже тогда выработали тот стиль изложения, который — не снижая серьезности — не утомляет читателя ни тяжеловесностью, ни монотонностью. Предполагаю, что устная речь с кафедры перед подготовленными слушателями, живая и интонационно богатая — в еще большей степени должна давать желаемый эффект.

— Вы спрашиваете меня о моем отношении к педагогической работе. Ответ на этот вопрос я извлеку из Вашего письма, хотя Вы нигде и не даете его explicite. — Занятия со студентами (не забываю и specificum тех условий, в которых находитесь Вы) — одно из самых важных, захватывающих и даже занимательных дел, которые вообще существуют на свете. Видя в Вас (хотя Вы этого мне еще не сказали) энтузиастку этого дела, скажу Вам прямо, без обиняков,

что подготовка к занятиям со студентами дает преподавателю не меньше, чем работа для себя: 1) многое из того, что кажется само собой разумеющимся, оказывается требующим особого внимания и выяснения для себя же; 2) отдельные совершенно ускользавшие детали — вдруг становятся в центре внимания и приобретают свой настоящий удельный вес; 3) главным образом, при такой работе — на студентов — преподаватель вырабатывает для себя какие-то общие точки зрения (пусть черновые, не окончательные, но практически нужные). С большим удовольствием прочитал Ваше предложение — нарисовать портреты некоторых Ваших учеников (попросил бы только не ограничиваться галереей героев, пусть будут представлены и достопочтенные средние личности и даже такие, кот<орые> плетутся в хвосте, словом, не героическая поэма, а характеристики из бытового романа).

— Искренне преданный Вам

А. Доватур

4.

21 марта 1948 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна.

<...> Хорошо, что Вы — так мне по крайней мере кажется, — до некоторой степени удовлетворены курсом «быт и культура греков». Насколько я могу понять, — это по замыслу нечто среднее между историей культуры и старинными курсами «древностей» (преимущественно — частными, antiquitates privatae). Вы пишете, что студенты слушали курс хорошо. Разве это уже не достаточная похвала им, и разве уже этого одного не достаточно, чтобы оправдать чтение такого курса? Мне кажется, что большего ждать нельзя и не только потому, что студенты перегружены или не вполне подготовлены, а просто потому, что не всем же быть специалистами-античниками, исследователями, авторами исторических романов и т. д. и т. д. и т. д. — Должен сказать Вам откровенно, что студент — энтузиаст античности, будь он архикультурен, семи пядей во лбу, необыкновенно талантлив, — если он не прошел основательно грамматики латинского и греческого языков, — был бы для меня просто неприемлемым. Может быть, нам с Вами трудно было бы сговориться здесь, как трудно было бы сговориться нашим учителям — Вячеславу Иванову, с одной стороны, и С. А. Жебелеву, С. В. Толстой, Ив. Ив. Толстому, С. Я. Лурье — с другой.

— Насчет ощущения праздничности, которое испытывал студент нашего поколения, переступая порог университета, — Вы вполне правы. Университетские будни были, конечно, для нас праздником.

— В тех местах, где я провел последние годы, случайно в библиотеке (очень скудной) оказался один том истории XIX в. Лависса: там рассказывалось, м<ежду> прочим, о том, как один министр народного просвещения был освистан студентами «среди торжественной обстановки [венского] университета». — Читавшие эту книгу студенты думали, что министр получил афронт на каком-то празднике; им и в голову не приходило, что автор считает торжественность характерным признаком университетской обстановки вообще.

— Еще о студентах. Уверены ли Вы, что все преподаватели действительно их учат, т. е. не просто излагают материал, как того требует программа, или, что гораздо хуже, —

заняты не показыванием собственной персоны студентам, а работают со студентами, не гнушаясь самой черной работой; ведь, мне кажется, студент (особенно начинающий) должен учиться у своих учителей всему, начиная с весьма элементарных вещей; он должен быть уверен, что любой вопрос, начиная с технических подробностей записи лекции, — не останется без ответа и не встретит холодного или отклоняющего ответа.

Вы пишете ужасную вещь: «никому не нужно». Этого я просто не понимаю. Будьте уверены, что честно сделанный и хорошо прочитанный Вами курс будет вспоминаться с благодарностью Вашими учениками и через 20, 30 и 40 лет.

— За фото благодарю. Рад отметить, что я не нашел в Вас тех перемен, которые оправдывались бы теми 11-ю годами, которые прошли со времени нашей последней встречи. Если не ошибаюсь, Вы слегка пополнели — это единственное изменение, которое я отметил.

Искренне преданный Вам

А. Доватур

5.

24 марта 1948 г.

<...> В Вашем рассказе о работе — кафедры и лично Вашей — можно, мне кажется, вычитать не только признание в том, что Вы утомлены, не всегда чувствуете себя хорошо, даже м<ожет> б<ыть>, не всегда уверены в правильности взятой линии, — но и нечто более отрадное: несмотря ни на что, — работа дает Вам удовлетворение. Мне думается, что у Вас есть это чувство удовлетворения, а если я ошибаюсь, если его у Вас нет, — то беру на себя смелость сказать, что большинство людей (и я в том числе) на Вашем месте это чувство испытывали бы. Возможность проявить инициативу в деле организации научных совещаний, реальные результаты своих забот и хлопот (1-ое такое заседание с двумя серьезными докладами), далее — пусть утомительная, но большая, нужная педагогическая работа, притом такой вид этой работы, который был неведом нашим учителям, имевшим дело со студентами совсем другого типа, — тут, мне кажется, есть не только чем удовлетвориться, но даже — чем гордиться.

— Я очень благодарен Вам за подробности об организации того, что Вы называете «подготовкой 2-го курса к зачету по специальному курсу». Это — то, что я позволю себе назвать черной работой со студентами, понимая под этим нечто очень почтенное и почетное, что считается очень элементарным, простым, низменным, но что, по моему скромному мнению, особенно нужно и необходимо, что создает истинную связь между преподавателями и учениками <...>

6.

11 июля 1948 г.

<...> — Хочется поговорить немного об одном событии, которое Вам, конечно, известно. Имею в виду рецензию в «Вопросах истории» — № 5 — на книгу Соломона

Яковлевича о Геродоте. Рецензия — не правда ли, — написана в недоброжелательном тоне. Из-за этого пропадает даже эффект некоторых бесспорно правильных замечаний, — напр<имер>, зачем ссылаться на Якоби по поводу того, что Геродот ничего не говорит о самой Македонии (а знает лишь факты из истории македонского царского дома), мне непонятно, почему в популярной книге столько ссылок на Эд. Мейера, Якоби и др. — С. Я. перенес сюда навыки и приемы ученого, привыкшего писать строго научные статьи.

— Автор рецензии не удержался в одном месте от странного и нелепого замечания («получается впечатление, что автор сам — при написании книги — не перечитывал Геродота» — или в этом роде). — Автор рецензии, преследуя свои цели, не сумел поставить прямо вопроса, кот<орый>, по моему скромному мнению, мог бы быть кардинальным с его точки зрения: если Спарта, если народ в разных греч<еских> государствах, если Дельфы и т. д. и т. д. и т. д. были на стороне персов, то кто же, наконец, победил? — и почему греки победили?

— Рецензент не пожелал вспомнить, что после вводных статей Мищенко к переводу Геродота — книга С. Я. первый за столько лет охватывающий русский труд о Геродоте. Осенью предстоит специальное заседание по поводу книги.

— Вы спрашиваете обо мне. Ничего интересного. Что можно сказать о действующем лице классических (пятиактных) драм, которое, уйдя со сцены в конце второго акта, вновь появляется в середине четвертого, — пропустив все третье? — Разные работы для заработка — переводы, редактирование переводов — то письма Цицерона, то водоналивные колеса (с немецкого яз.), то Ломоносов, то астрономия середины XIX в. — пестрый мишурный плащ, который послан мне в удел судьбой и который не в состоянии прикрыть моральную наготу его носителя. — Искренне преданный Вам

А. Доватур

7.

13 августа 1948 г.

<...> Вы очень живо откликнулись на новости по поводу С<оломона> Я<ковлевича>.

— Самого С. Я. я давно уже не видел и, когда встречу, конечно, ни о чем говорить и спрашивать не буду. Знаю одно: осенью предстоит заседание по поводу его книги — выступления, проработка и т. д. — я не уверен, что С. Я. изберет единственную возможную и правильную линию поведения. Полагаю, что разные лица, хорошо к нему относящиеся, дают ему свои советы, — но Вам известен его темперамент, который может внушить ему слова и поступки, выходящие за пределы благоразумия. — Страсти вокруг вопроса, по-видимому, не утихают. Даже мне, находящемуся вдали от всего этого и не у дел (я сказал бы: «за струнной изгородью лиры», если бы третье слово этого стиха не вызывало слишком нежелательных ассоциаций), — было сделано предложение одним лицом, близко стоящим к редакции некоторых исторических журналов, — написать рецензию о книге С. Я. — Я отклонил с

мотивировкой; мои друзья одобрили и самый отказ и мотивировку. <...>

Ради Бога, прошу и умоляю — не преувеличивайте не только моих познаний, но и моих возможностей в области нашей специальности. Я получил хорошую школу. В. Я. Каплинский, С. В. Толстая, С. И. Протасова, С. А. Желебев, А. И. Малеин, С. Я. Лурье, И. И. Толстой — каждый в своем роде — были отличными учителями, и не научиться у них чему-нибудь — было бы преступлением.

Свой главный недостаток я знаю, т. к. давно осознал его: отсутствие оригинальности ума. Il avait assez d’esprit pour comprendre sa médiocrité (Anatole France о Msieur Bergeret) — единственный вид ума, на который я претендую.

О силе воли. Это — одна из тех вещей, которые со стороны всегда виднее. Если окружающие находят в Вас это свойство, то, можно быть уверенным, — оно в Вас есть.

— «Металла звон», мне кажется, никого смущать не должен. Между подачей поезда и третьим звонком пассажиры успевали и пообедать на вокзале и пофланировать по перрону и мало ли что еще, — а Ваш поезд даже еще не подан. Нет, это не страшно.

— На защитах я не бываю. Знаю, что оппонентом у К. М. Колобовой был И. М. Тронский.

— Желаю Вам бодрости и здоровья. Ваши последние письма содержат дозу пессимизма, превосходящую все допустимые нормы.

Искренне преданный Вам

А. Доватур.

8.

23 октября 1948 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна.

Долго не получал Ваших писем, я так и решил, что Вы очень заняты, что учебные и домашние дела всецело поглотили Вас, а может быть, и психологическая потребность временно уединиться заставила Вас прервать всякие письменные отношения с кем бы то ни было. В таких случаях надо оставлять людей в покое и не досаждать напоминаниями о себе. Сам никогда в жизни не испытав

такой потребности, я знаю, что она существует и имеет законные права на существование.

То, что Вы пишете о Вашем окружении и Ваших с ним взаимоотношениях, мне вполне понятно. В бытность мою в одном поволжском городе я не раз был молчаливым слушателем бесед между преподавателями вузов. Содержанием их обычно бывали так называемые текущие дела и нередко материальное положение: «а я, батенька, даю столько-то часов в неделю и зашибаю столько-то».

— Больше всего я сожалею о том, что Вы утратили возможность читать. Это мне как-то и горестно слышать и даже странно. Ведь это то, что поддерживает и подбадривает не только в градском шуму, но даже наедине (это я испытал на себе). — Не кажется ли Вам, что в этом всем сказывается просто Ваше переутомление?

Рецензию на книгу В. Я. Проппа я еще не читал; так как у меня приблизительно на январь-февраль намечен просмотр ряда журналов и исторических и этнографических, то я надеюсь, что эта рецензия не минует моих рук. — Все подобные рецензии страшны тем, что они проносятся опустошительным самумом, опрокидывая все на своем пути, не оставляя камня на камне, но не дают ничего положительного: их положительные высказывания, не поддержанные собственными положительными построениями, никак не могут быть названы научным творчеством или маяком для блуждающих во мраке.

Три дня тому назад (20-го) Сол.<Сомон> Як.<овлевич> подвергался проработке. Сведений никаких об этом не имею. Хочу надеяться, что он был на высоте положения и вел себя так, как этого требовали обстоятельства. Возможно, что Я.<ков> М.<аркович> напишет Вам обо всем; если же нет, то я попозже узнаю и напишу.

Мои дела — без изменений. Мои друзья не забывают меня, когда дело касается переводов и других работ, сулящих заработок; но, кажется, я уже перестал быть проблемой, и мое положение, в сущности — ненормальное, все считают нормальным. Недавно исполнился год со дня моего прибытия сюда. Еще один год, пожалуй, можно в моем положении пробыть у ворот Рима, а потом придется произвести ретираду.

— Пишите о себе.

Искренне преданный Вам

А. Доватур

9.

2 декабря 1948 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна.

<...> Вот мое впечатление от Вашего последнего письма. Вы вносите в Вашу педагогическую работу maximum того, что может дать в условиях провинциального вуза столичный научный работник. В курсе истории уделять целые часы на разбор отдельных трагедий Эсхила — не значит ли это далеко расширять пределы курса в сторону истории литературы, истории мировоззрений, наконец — в сторону истории культуры вообще?

Вы дали Вашему прошлому письму обрамление: обстановка мирной беседы за столом. Это дает мне смелость поставить здесь один вопрос, вполне согласующийся со стилем

таких бесед. Подавляющее большинство студентов впервые слышит об Эсхиле (таких не 99%, а 99 и 9 в периоде — процента). Если бы можно было быть уверенным, что, впервые слыша об античности, они очень начитаны в русской и европейской литературе, привыкли думать и говорить о мировоззрении, литературном стиле etc, — то преподнесение им истории античной трагедии в тонкой обработке могло бы считаться оправданным. Если же всего этого нет, — то не получится ли опасность, с моей точки зрения (допускаю возможность и иных точек зрения, — для меня, впрочем, неприемлемых), очень серьезная: вслед за преподавателем, который рассуждает о высоких материях en connaissance de cause, туда же ринутся ученики, которые — ничего толком не зная, — могут найти для себя весьма привлекательным проделывание пируэтов на вершине башни, совершенно миновав крутую и темную лестницу, по которой следует на эту башню взбираться? — Почему никому не придет в голову объяснять теорию чисел или даже высшую алгебру тем, кто не знает геометрии Евклида и не умеет решать уравнений, — а в наших науках, как, впрочем, и в биологических, — считается возможным рассуждать об очень сложных вопросах перед слушателями, не знающими, кто был раньше — Аристофан или Менандр (или различать самые распространенные виды птиц).

Ради Бога, не считайте, все это критикой. Это — сомнения, вопросы, критикующий поучает, а сомневающийся жаждет поучения.

Искренне преданный Вам

А. Доватур

10.

20 января 1949 г.

<...> Моя встреча Нового Года не походила на Вашу. Тесная семейная компания — нас всего семь человек <...> Присутствие старейшего члена семьи, специально приехавшего из другого города, чтобы повидаться со всеми, настраивает на воспоминания. Я люблю этот стиль. Вспоминаем тех, кто жив, но живет в других местах, тех, кого нет, но все это без особой грусти, а так, как будто они ушли в какую-то отдаленную комнату той же квартиры, откуда могут в любую минуту возвратиться, куда уйдем и мы — тоже с возможностью возвратиться <...>. Так незаметно прошло время, а у меня — тоже по контрасту — независимо от происходивших разговоров и параллельно с ними — возникали в голове картины, тоже новогодние, но совсем иного характера.

— Мне очень приятно было прочитать ту часть Вашего письма, в которой Вы возвращаетесь к Вашим лекциям по Эсхилу. Возразить против того, что Вы пишете, мне нечего. Вы говорите о пользе излишка. Согласен, если он не очень велик, скажем, не больше 10% преподанного Вами материала. В принципе вполне с Вами солидаризуюсь. Этот излишек, говорите Вы, заинтересовывает, и Вы, конечно, правы. Я был бы даже склонен думать, что отразись в некоторых головах этот излишек в виде слов, лишенных содержания, и то уже кое-что. Думаю, что человек, умеющий произнести слова мим, ателлана или что-нибудь в этом роде, уже богаче того, кто их никогда не слыхал: ведь

большинство захочет хоть как-то осознать эти слова <...>

11.

18 апреля 1949 г.

<...> Вы спрашиваете о здоровьи и душевном состоянии С<оломона> Я. <Яковлевича>. — В Ленинграде Вы узнаете об этом всем подробнее. Скажу Вам только, что едва ли когда-нибудь С. Я. переживал в своей жизни более тяжелую полосу. Мне говорили, что он болен, находился (или, м<ожет> б<ыть>, находится и сейчас) в больнице. Ваше предчувствие (или предвидение?) Вас не обманывает. Ничего веселого и даже ничего утешительного о С. Я. не услышите. Не хочу сообщать Вам своих сведений, т. к., находясь на отлете, разумеется, не могу обладать полной и разносторонней информацией.

— На последней странице Вашего письма есть несколько строк, которые заставляют меня прибавить еще несколько слов о С. Я. — Дело не только в цитировании иностранных авторов или в ссылках на них. Как раз приводимый Вами пример показывает, что не в этом дело. В частности, по отношению к С. Я. этот вопрос как-то потонул в целом ряде других, гораздо более серьезных.

— Вы спрашиваете о других классиках. Иван Иванович отдохнул в больнице, хорошо выглядит, прочитал интересный доклад о гомеровской лексике. — Видел я, хотя и мельком, — и притом до последних известий о С. Я. — Я<кова> М<арковича>. Он был таким же, как всегда. Вы знаете его внешнюю невозмутимость, которая — так мне всегда казалось — отражает одно прекрасное внутреннее качество: большую устойчивость, уравновешенность. — Готовится и уже, кажется, не заставит себя долго ждать, — выход в свет второго издания его учебника. Практически этот учебник, думается мне, может оказать изучающим латинский язык гораздо больше пользы, чем учебник Соболевского; последний скорее напоминает справочник.

Я погряз с головой в работах ломоносовской комиссии. С помощью лупы и не без помощи филологических конъектур, стараясь, впрочем, не злоупотреблять последними, — спасаю от забвения зачеркнутые Ломоносовым в его рукописях слова, отрывки фраз, целые фразы, небольшие пассажи и даже места, разрастающиеся иногда на целые две страницы.

— Кажется, совершенно закончена работа по редактированию перевода писем Цицерона (I том). Свою работу я ограничил (иначе нельзя было — не давать же мне свой перевод) исправлением ошибок и — частично — стилистической правкой. Перевод вышел не блестящим, местами тяжеловато, местами слишком близко к латинскому тексту (это в тех местах, где сам переводчик отдалился от латинского текста на расстояние пушечного выстрела).

— В ожидании встречи. Жму Вашу руку

А. Доватур

12.

21 сентября 1949 г.

<...> Из Вашего письма знаю, что Вас утомили медицинские процедуры, но все-таки, заключение, сделанное авторитетными врачами, — о том, что дело идет о вегетативном неврозе, — Вас успокоило и удовлетворило <...> Проработав пять лет в больнице (в тех местах, где я жил дольше, чем хотелось бы) — я достаточно наслушался медицинских диагнозов, чтобы понимать, что вегетативный невроз не представляет собой ничего особенно страшного <...>

— Мои последние сведения о С<оломоне> <Яковлевиче> скорее утешительного характера (не в том смысле, чтобы утраченная территория была отвоевана назад, а в том, что наступает какая-то стабилизация, хотя и не на очень широкой основе): С. Я. как будто обосновывается в комиссии по истории науки и техники; формально еще не все проделано, но даже самые осторожные люди считают, что места для беспокойства — не остается <...>

Из вышедших за последнее время книг считаю нужным отметить «Помпеи» — М. Е. Сергеенко. Талантливое сочетание живости изложения и деловитости. В книге — есть важные моменты, внесенные в трактовку вопросов самим автором (особенно в последней главе). Единственное, чем, с моей точки зрения, можно попрекнуть автора (так же, впрочем, как и авторов других книг из этой серии), — то, что назвать такую книгу научно-популярной можно только cum grano salis (и даже, как иногда говорят, — с полным нарушением правил всякой грамматики, но очень выразительно — Cum grando salis). Конечно, «Помпеи» могут быть прочитаны, кроме филологов, историков и археологов-специалистов, — только учащимися филологами etc, научными работниками других специальностей или высокообразованными читателями, привыкшими читать серьезные книги <...>

13.

7 ноября 1949 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна.

Два часа тому назад получил Ваше письмо.

Буду с интересом ожидать Вашего письма с соображениями по поводу нового предмета Ваших занятий, прочитанных Вами книг и сложных, страшных и даже опасных проблем этногенеза, стадиальности, скрещений, влияний. Хорошо помню одно из положений, которое всегда защищал Н. Я. Марр и его ученики: нет народа вне скрещений. Следовательно, нет и культур вне скрещений. Но уверены ли Вы, что этот тезис, требующий такого осторожного с собой обращения, — не нуждается сейчас в модификациях, уточнениях, новых истолкованиях, переводе в другой план?

Не знаю, существует ли рецензия на книгу С. П. Толстова, — но уверен, что Вы не решитесь ввериться этой расписной ладье (разумею — книгу и прошу прощения за такой образ), прежде чем не уверитесь в прочности ее дна. Но кажется ли Вам (это чистый вопрос с моей стороны, а не совет, прикрытый формой вопроса), что

изложение таких проблем перед студенческой аудиторией — сейчас, когда все это еще не вполне устоялось, — требует: 1) очень большой осторожности; 2) воздержания от очень большой детализации в формулировках; 3) просто умолчания о целом ряде сторон проблемы. — Слишком мало еще твердого под ногами, слишком многое неясно. — Не скрою своей мысли: боюсь что Вы можете увлечься и внести слишком много субъективного туда, куда его не принято вносить.

— В сущности ведь самые простые предварительные вопросы остаются без ответа:

1. Какие из книг и статей Н. Я. Марра излагают то, что вполне и без оговорок приемлемо.

2. Есть ли (а если есть — то где) общие установки по вопросам этногенеза, глоттогонии и т. д., которыми следует руководиться.

— Вопросы практически очень важные. Вот в связи с этим всем конкретный маленький вопрос. Вышла книга С. Кацнельсона. О возникновении речи. Хороша или плоха? Можно ли пользоваться? Если хороша, то во всех ли отношениях?

— Но обо всем этом Вы, видимо, и будете писать.

— У нас ничего особенно нового. С. Я. — младший научный сотрудник в комиссии по истории науки при Академии наук. Сын его преподает в Архангельске (русская история) — Я. М. Боровский временно стоит во главе кафедры классической филологии.

— Насчет перевода писем Цицерона. Это — первый перевод их на русский язык. Мне больше чем кому-либо известны достоинства и недостатки его. Конечно, передать все разнообразие стиля Цицерона — не удалось, так же как и не удались (стилистически) многие места, где Цицерон блистает остроумием или возносится во области заочны милой его сердцу реторики. Перевод безусловно может претендовать: 1) на точность (отдельные, — очень немногочисленные, места — не в счет); 2) на стилистическую адекватность подлиннику в ряде мест (с оговоркой «если такая адекватность в переводах вообще существует»).

— У меня все по-старому. Надежд больше, чем реальных благ; — а среди надежд — необоснованных больше, чем обоснованных.

Искренне преданный Вам

А. Доватур

14.

19 декабря 1949 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна.

— Три дня тому назад получил Ваше письмо.

— Прежде всего, поздравляю с Новым Годом.

— Пожелания обычные: здоровье, хорошая работа и внутренняя удовлетворенность.

— Вижу, что обстоятельства места увлекли Вас к Востоку. Все-таки во всем этом есть и страшная сторона. Ведь незнание языков, невозможность собственными глазами проверить автора (как бы ни был авторитетен и талантлив Толстов) приводит к тому, что Вы всегда и во всем будете á la merci того, кого Вы в данный момент читаете. Если я правильно

представляю себе дело, археологические данные должны дополняться данными историческими, — свидетельствами, текстами. Не так ли? — Сужу здесь по себе — там, где кончается письменность, там кончается и мой живой, непосредственный интерес. Эванс, Дюссо, Фиммен, Глотц — об эгейской культуре были мною своевременно прочтены, но прочтены так же, как я в свое время читал книги по логике, философии или даже по астрономии. Интересно, знать нужно, но заниматься этим не буду. Итак, предполагая и у Вас подобное умонастроение, думаю, что не археологией единой жив будет человек, т. е., что есть и письменные свидетельства, знать и оценить которые без знакомства с языками нельзя. Между тем из Вашего письма не видно, чтобы Вы начали поход в эти дебри. Таким образом, неожиданно становясь духовником, я ставлю Вас —с Вашего разрешения — перед таким cas de conscience: Вы вошли в область, в которой у Вас нет путеводной нити, и обречены на одно из двух — или рабское подчинение автору, которым Вы в данный момент заняты, — или критика, лишенная твердых основ, а потому поневоле непоследовательная, порхающая, ненадежная.

— Пишу Вам так свободно об этом потому, что весь тон нашей переписки — дружеская непринужденная беседа. Именно поэтому твердо надеюсь, что моя παρρησία не будет поставлена мне в вину <...>

— Вы пишете о том, что обмена мнений с лингвистами Вы не ждете, от Вас ждут указаний. — Но ведь это и есть самое страшное. То, что Вы скажете, будет повторяться потом на тысячу ладов со ссылками на Вас. Каждое слово, т. обр., должно быть тщательно взвешено, а каждая мысль — выражена так, чтобы не было никакой возможности переделать ее в неожиданном и нежелательном смысле. Равнодушие слушателей к вопросу, мне кажется, не облегчает, а затрудняет задачу. Ведь их обязанность что-то от Вас почерпнуть, поэтому они возьмут то, что прямо будет лежать на поверхности, что бросится им в глаза, и надо сделать так, чтобы бросилось в глаза именно это, а не то. Словом, мне кажется, что все это — далеко не простое дело.

— О том, что Вы не знаете классической русской литературы, я слышу в первый раз. Мне всегда казалось, что русская литература Вас всегда интересовала, что одно время даже (если память мне не изменяет) Вы сами хотели работать в области литературы или около нее. — Жаль, что Вы не пишете, в какой обстановке, в каком контексте Вам было брошено такое обвинение.

— Что могу написать о себе? Жив, здоров, работоспособен. Никаких перспектив пока не вижу. В прошлом месяце читал доклад (но м. б., я уже писал Вам об этом) — на тему «Социально-политическая терминология Геродота». — Присутствовали Ив<ан> Ив<анович>, С<оломон> Я<ковлевич>, Я<ков> М<аркович>, И<осиф> М<оисеевич> — С. Я. — младший научный сотрудник комиссии по истории науки Академии Наук (не шутите!). <...>

15.

19 января 1950 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна.

— Вы спрашиваете, нет ли планов выпустить речи Цицерона. Нет, такого плана нет. Ведь выпустить в старом переводе — нельзя, а за новый, видимо, никто не берется.

— О новом в филологических кругах. Соломон Яковлевич работает научным сотрудником (если не ошибаюсь, — младшим) в комиссии по истории знаний. Работа его сводится к переводу с латинского и западно-европейских языков старых работ по физике и математике. В дни своих приездов в Ленинград вижу его, прилежно склонившегося над книгой или рукописью в Архиве Академии Наук. Внешне я не нахожу в нем никаких перемен, настроение его (во всяком случае, для случайного наблюдателя) — благодушное. Яков Маркович сильно занят, кроме преподавания, административной работой по кафедре.

— О Иосифе Моисеевиче ничего не могу сказать. — Мария Ефимовна Сергеенко, выпустив свою прекрасную книгу о «Помпеях», погрузилась в южно-русские надписи. — Ольга Михайловна Фрейденберг — умолкла. — Таким, образом, как видите, — везде затишье. — В одном пункте, впрочем, предстоит какое-то движение: я посетил больного Ивана Ивановича (это было почти месяц тому назад) и изложил ему просьбу одного москвича, который просил И. И. взять на себя редактирование одного запроектированного перевода, но academicus отклонил предложение, ссылаясь на то, что он, по выздоровлении, будет занят выпуском в свет одной своей работы. Ситуация не позволила мне проявить любопытство, но имею некоторое основание думать, что речь идет о переводе с греческого. — Итак, вот Вам отчет о состоянии всей констелляции филологических светил.

Искренне преданный Вам

А. И. Доватур

P. S. К светилам безусловно отношу Б. В. Казанского. В 1948 или в начале 1949 г. он поместил в «Вестнике Ленингр<адского > Ун<иверсите>та, с моей точки зрения, очень интересную статью о Поэтике Аристотеля (о той главе, где речь идет о трагедии).

16.

24 февраля 1950 г.

<...> Сдал редактированный мною II том писем Цицерона, получу вскоре III. — Если Вы видели в продаже перевод писем Плиния и у Вас появилось намерение приобрести его, — оставьте это намерение, ибо Плиний будет Вам прислан. Для этого надо только, чтобы я поехал в Ленинград (это будет в 20-ых числах марта) и получил свои экземпляры.

— Ваши соображения по поводу Ваших занятий Хорезмом, разумеется, не могли не убедить меня, что мои опасения (ибо это были именно опасения) должны отпасть. Речь идет, насколько я могу понять, о Вашей экскурсии в область, хотя и чуждую Вам, но для Вас интересную. Вы не собираетесь построить там свое жилище или даже воздвигнуть себе легкое временное жилье, но просто прогуляться и посидеть на скамейке, внимательным взором осматривая все вокруг. A la bonne heure! — Я всегда был и остаюсь филологом (что не исключает исторических интересов; мне даже кажется, что трудно быть филологом, не имея исторических интересов) и, высказывая свои опасения, я говорил как филолог, испытывающий страх всякий раз как ему приходится сталкиваться с чуждой лингвистической почвой.

Ваша краткая, но чрезвычайно выразительная характеристика провинциальных научных работников применима, конечно, не к одному Ижевску. То же было в Саратове — не в то время, когда я там учился (тогда — ленинградские научные работники бежали туда от голода, а потому маленький Саратовский ун<иверсите>т был, в сущности, филиалом большого, Ленинградского), а позже, когда я там преподавал. Всякий иной способ преподавания, непохожий на их способ, казался им странным и достойным осуждения. И еще одна особенность (не знаю повторяется ли она у Вас): один талантливый преподаватель из местных — стал для всех образцом для некритического подражания, вплоть до жестов и интонаций. — Из курьезов (раз уж дело дошло до воспоминаний): преподаватель политической экономии употреблял свой галстук вместо носового платка (на лекциях!). — Трудно с такими людьми работать, а о возможности общения и говорить нечего.

Вы пишете о Машкине (Принципат Августа), эту книгу мне подарили, и я собираюсь изучать ее летом (буду несколько более свободен). — Не понимаю тех, кто советует Вам изменить Вашу тему и взять другую «Об особенностях античного государства». Понимаю историка, который занимается со студентами изучением конкретной эпохи и попутно привлекает более общие вопросы, но я абсолютно лишен способности понимать преимущество такой постановки вопроса, которая сама по себе требует растекания мысли по древу — и по обширности материала, и по необходимости постоянного сравнения с другими формациями («особенность» античного государства — по сравнению с каким — социалистическим, капиталистическим, феодальным или всеми вместе?) <...>

17.

8 апреля 1950 г.

<...> Вы спрашиваете в конце Вашего письма, известна ли мне литература по Аристотелю. Я занимался Политиями Аристотеля и по ним у меня в голове сохранилась большая библиография, но Вас, по-видимому, интересует другое: «Политика». Помню, я читал, по указанию Сергея Александровича, книгу Онкена в двух томах (Oncken Aristoteles’ Staats... Lehre — за точность заглавия совершенно не ручаюсь, оно длинное, но ручаюсь за то, что все написанные мною слова в заглавии имеются, возможно, в другом порядке — и с добавлением других). Это — систематическое и очень добросовестное изложение взглядов Аристотеля, — в сущности, нечто вроде распространенного комментария к тексту Политики. — Помню, Сергей Александрович называл мне и одну новую книгу Jäger (Онкен — совсем старый, кажется, 70-х годов). Это книга об Аристотеле вообще. Вероятно, там есть и отдел о Политике. Не помню, поместил ли С. А. какой-нибудь список книг в своем переводе «Политики». Во всяком случае, в русском переводе книги Круазе и книги Целлера — библиографические указания есть. Может быть, Вы имеете в виду новейшую литературу на русском языке? Вероятно, есть указания в БСЭ под словом «Аристотель»?

В Ваших соображениях насчет идеи «равенства» у Аристотеля мне, разумеется, не могла не понравиться основная тенденция — изучать Аристотеля в связи с реальной историей политической жизни греческих государств. Ведь, в конце концов, Аристотель все-таки фиксирует одну только точку в развитии идеи равенства: вторая половина IV в. (или, м. б., даже весь IV в.). Но таково ли было реальное содержание этой идеи, напр<имер> в VI веке? В связи с этим: правильно ли будет давать единое определение идеи равенства для всей греческой античности? Ведь равенство для Франции XVIII в. означало одно, а для нынешних политиков в той же стране — другое, при едином формальном определении.

Не знаю, чего бы пожелать? Но желаю — хорошего.

Мои дела не во всех отношениях хороши.

Искренне уважающий Вас

А. Доватур

18.

20 декабря 1950 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна.

Поздравляю Вас с приближающимся Новым Годом. Здоровье и душевное равновесие — вот пожелания, которые я позволю себе высказать, рискуя навлечь на себя со стороны ученицы Вячеслава Иванова нарекания в банальности, terre á terre’ности, отсутствии оригинальности, тонкости, остроумия, ограниченности моральных и эстетических горизонтов etc et c etc.

Кстати, насчет банальности и силлогизмов типа «все люди смертны». Всю жизнь держался и буду держаться мнения, что подобные силлогизмы, таблица умножения и еще некоторые

вещи в таком же роде прямо или косвенно лежат в основе всего того, что следует запоминать, знать или класть в основу своих воззрений, поведения, деятельности. В своем роде это гётевские Mütter, заслуживающие безусловного и глубокого почтения. Где их нет — там нет ни настоящей науки (Ваше терпение подвергается серьезному испытанию!), ни твердых принципов практической деятельности и поведения; там начинается область, столь любимая прежней русской интеллигенцией, к которой вполне применимы стишки, придуманные кем-то, впрочем, по другому поводу:

— Кончаю этот гимн торжествующей таблицы умножения и перехожу к дальнейшим вопросам.

— Вместе с Вами являюсь поклонником «Илиады» Гнедича. — «Земледелие» Катона читал и одобрил. Статья в нем, с моей точки зрения, прямо блестящая. Так смотрит на нее и Иван Иванович.

— Диапазон Вашей работы, как вижу, очень широк. Хорезм все-таки порядком захватил Вас. Доклад о «Богатстве» Аристофана, — вероятно, тоже вытекал из Ваших основных научных интересов. Доклад о возникновении мышления и речи, вероятно, прежде всего оказался полезен для Вас самих, как для меня было полезно ознакомление со всеми этими вопросами к кандидатскому экзамену. Сначала я, в соответствии с программой, перечитал Марра, попробовал усвоить очень не понравившуюся мне книжку Кацнельсона, а затем с огромным удовлетворением узнал, что тридцать лет висевшая над русской наукой мрачная туча в виде теории Марра, из которой — если и падали какие-нибудь дожди, то только каменные, — рассеяна навсегда.

О С<оломоне> <Яковлевиче> Вы, вероятно, уже знаете. Он уехал и в одном из университетских городов, по слухам, заведует кафедрой латинского языка (в медицинском институте). Об этом говорят все, но адреса его никто не знает, а если кто-нибудь и знает, — то притворяется незнающим (м. б., это соответствует желаниям самого С. Я.).

— О моей защите говорить еще рано, я нацеливаюсь на осень. Ведь лучшая часть моего времени уходит на другое: на работы ради хлеба насущного. К тому же, живя в Луге, я отрезан от ленинградских книгохранилищ.

Всего наилучшего.

Преданный Вам

А. Доватур

19.

21 июня 1952 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна.

Начинаю привыкать к тому, что каждое Ваше письмо должно обязательно содержать в себе неприятные новости. Последнее письмо побило в этом отношении рекорд. Этого я, конечно, не ожидал. Такая цепь болезней с операцией в качестве финала, разумеется, никак не входила в мои предположения.

<...> Если среди того беспросветного мрака искать хоть какую-нибудь светлую точку, то я усмотрел бы ее в том, что операция, по-видимому (хотя Вы об этом ни слова не пишете) прошла благополучно: — Вы уже способны написать письмо, думать о чтении и прогулках.

Настоящего лета и мы здесь почти не видим. Бывают отдельные летние дни, перемежающиеся с полупасмурными, просто пасмурными и весьма пасмурными днями.

На назначение моей защиты до летних каникул надежды нет. Это очень печально по разным причинам, но я почти примирился с неизбежностью.

Давно никого не видел, а потому мало что могу сообщить <...> Знаю, что Ботаника Феофраста в переводе М. Е. Сергеенко уже вышла.

Моим главным занятием сейчас является работа над Scriptores Historiae Augustae — редактирование перевода, исполненного С. П. Кондратьевым в Москве. В сентябре я должен все закончить. Во многих вопросах я принципиально стою на других точках зрения, чем переводчик, а потому хлопот у меня с этим переводом немало — примите во внимание объем этого сборника. Латынь этих авторов довольно безобразная, но для филолога — очень интересная. Попутно ознакомился я если не со всей, то с тремя четвертями существующей литературы по SHA, так что и для себя извлек из этой работы maximum пользы. Кажется только: что оплата будет обратно пропорциональна количеству хлопот. <...>

— Вчера закончил чтение книги Сизовой. Михайло Ломоносов. — для юношества. Несмотря на некоторую наивность (так могут писать о науке люди, никогда не занимавшиеся наукой), книга в целом вполне приемлема. Ряд сценок вполне удался автору. Но вот что я там вычитал: Ломоносов на вопрос Вольфа отвечает, что он читал о таком-то вопросе у Диогена Лаэртского, который писал о числе (!), читал, оказывается, Ломоносов и Пифагора (!!!)

Уважающий Вас

А. Доватур

20.

8 мая 1955 г.

Глубокоуважаемая Елена Александровна.

Давно не писал Вам. — Все время находился в некоем ожидании с неизбежными в таких случаях колебаниями настроения, амплитуда которых была довольно значительна. Наконец, в самом конце марта, получил долгожданную и желанную бумагу, в корне меняющую мое юридическое положение. Немедленно сделал из нее два вывода: 1) переселился (юридически) в Ленинград; 2) подал на конкурс в Университет. С фактическим переселением не тороплюсь, т. к. отсутствие постоянной работы в Ленинграде позволяет мне часть времени проводить здесь на дачном положении; к тому же тишина в доме как нельзя более благоприятствует занятиям. Что же касается конкурса в Университете, то результаты, кажется, должны быть объявлены уже в мае.

Приближение летних каникул, вероятно, не застает Вас врасплох. Крым? Кавказские курорты? Прибалтика? Львовские края? С заездом в Ленинград? Или что-нибудь совсем неожиданное? Одно, во всяком случае, исключено: сидение в Ижевске, который успел, как и в прошлые годы, надоесть Вам за зиму.

Если посетите Ленинград, то, возможно, увидимся. Говорю «возможно», т. к. у меня брезжит какая-то возможность поездки в Армению (но при одном условии, что конкурс в Ун<иверситете> даст благоприятные результаты; иначе придется остаться, чтобы стучаться в разные другие двери).

В Ленинграде за Ваше отсутствие открылся на Невском (рядом с домом б<ывшей> городской Думы, ныне городская станция) книжный магазин, где специально продаются книги стран народной демократии. Пока что там не бывало ни одной книги по древней истории или классической филологии, но немецкая художеств<енная> литература постоянно имеется: мне удалось приобрести и «Фауста», и однотомник Шиллера, и кое-что из Анны Зегерс. Видел я там даже Ганса Загса и, если не ошибаюсь, кое-что из или про Ульриха фон Гуттена. <...>

Буду очень признателен, если напишете о себе, о своих планах на лето, о состоянии здоровья и о чем угодно <...>

Преданный Вам

А. Доватур