ПИСЬМА С. В. ТРОЦКОГО К Е. А. МИЛЛИОР

Предисловие

Об авторе этих писем Лидия, дочь Вячеслава Иванова, сообщает в своих воспоминаниях: «Это был старинный друг Вячеслава, навещавший его периодически еще на Башне. Он был малороссийский помещик, жил у себя в хуторе, обожал поэзию, музыку и искусство, вышивал шелками картины, любил украшаться кольцами, брелоками из драгоценных камней, носил бархатные курточки, волосы причесывал в стиле Ренессанса, с кудрями, кажется, не завитыми, а натуральными. <...> Он был тихий, нежный, ясный, веселый, чуткий и одухотворенный»¹.

Сергей Витальевич Троцкий (1880—1942) родился в Ташкенте. Отец его, Виталий Николаевич Троцкий (1835—1901), потомок древнего дворянского рода, находился на военной службе в Туркестанской и Сыр-Дарьинской области с 1866 г., занимал ряд видных постов, участвовал в боевых кампаниях (в том числе в Хивинском походе 1873 г.), закончил свою карьеру в чине генерал-адъютанта (последние должности — виленский, ковенский и гродненский генерал-губернатор, командующий войсками виленского военного округа)². С детства Сергей Троцкий постоянно проживал в Волосковцах — фамильном имении в Сосницком уезде Черниговской губернии, с середины 1900-х гг. стал постоянно бывать в Петербурге, привлеченный новейшими идеями и эстетическими исканиями в среде столичной интеллигенции. «Как только запахло символизмом, — писал Троцкий в своих воспоминаниях, — я весь обратился к нему; философские и религиозные исканья здесь встречались и росли; художественные требования были очень строги, и это радовало. <...> я, тогда студентик, решительно стучался в стан символистов, имея в виду главным образом философские проблемы в свете мистики и религии. Живя в деревне, захлебывался стенографическими отчетами рел<игиозно>-фил<ософских> собраний. Читал все, но особенно увлекся Мережковским <...>»³.

В журнале «Новый путь», одним из руководителей которого был Мережковский, состоялся литературный дебют Троцкого — рассказ «Приключение», напечатанный в октябрьском номере за 1903 г. Благодаря мимолетной встрече с Мережковским Троцкий познакомился с Андреем Белым, который отрекомендовал его Вячеславу Иванову. Появившись впервые у Иванова, по всей вероятности, в конце 1905 г. или в начале 1906 г., Троцкий быстро прижился в его окружении — сблизился с поэтом и всей его семьей и стал постоянным посетителем знаменитой «башни». Ее хозяина он сразу же признал за своего духовного учителя. В воспоминаниях Троцкий писал о первых беседах с Ивановым: «Он как бы исповедал меня; а я с абсолютной легкостью открылся ему весь. Помню чувство — будто распахнулись окна; тепло и свет, простор и бодрость. Радость такого тонкого, глубинного общения необычайна. Человечность самая полная, нежнейшая терпимость, понимание большее, чем сам себя понимаешь, неумолимая правда и поддержка друга. <...> Я был ошеломлен радостью. Вскоре В. И. стал называть меня своим другом <...>».

Вячеслав Иванов посвятил С. В. Троцкому стихотворение «Соловьиные чары»⁴; обращение в нем: «нежный мой брат» — созвучный отклик поэта адресату на его чувство душевной и дружеской преданности. В другом своем стихотворении,

«Послании на Кавказ», Иванов в трех строках обозначает наиболее характерные черты личности Троцкого:

Действительно, очевидное душевное богатство, тонкая восприимчивость, неподдельный творческий пафос совмещались у Троцкого со столь же очевидным «дилетантизмом», не способствовавшим подлинному осуществлению духовного потенциала его личности. Отпущенный ему дар чувствовать, «мыслить и страдать» не восполнялся соответствующим даром творчески преломлять и воплощать прочувствованное, продуманное и пережитое. Немногочисленные сочинения, в прозе и стихах, которые вышли из-под его пера в период интенсивного общения с Ивановым, во всяком случае, не дают ответа на вопрос, почему мэтр русского символизма называл Троцкого своим «братом»: предполагались явно не творческие, а сугубо человеческие, душевные связи, созвучия индивидуальных психологий и мыслительных устремлений. Определяющим воздействием личности и произведений Иванова, вероятно, были отмечены и творческие опыты Троцкого советского времени, но конкретно судить об этом не приходится: скорее всего, эти произведения разделили судьбу их автора, арестованного в 1937 г. и умершего пятью годами спустя в заключении.

С Е. А. Миллиор Троцкий познакомился и подружился в Баку, куда он приехал, согласно его воспоминаниям, 1 января 1923 г. Вячеслав Иванов, тогда профессор Бакинского университета, приютил Троцкого в своей квартире. Лидия Иванова вспоминает: «В один прекрасный день явился с маленьким узелком в руках Сергей Витальевич Троцкий. <...> В Баку он попал после многих тяжких приключений: бежал с родными из своего малороссийского хутора на кавказское побережье Черного моря; после неудачной попытки переплыть границу в лодке контрабандистов был ими ограблен и лишен всех своих драгоценностей; затем, оставив своих родных, один перебрался через весь Кавказ и достиг Баку, где, он знал, живет Вячеслав. <...> Сам он был такой изголодавшийся, что если поставить перед ним фунт масла, через мгновение ока оно исчезло бы, даже без хлеба. Что было с ним делать? В ванной была поставлена постель, и наша семья увеличилась. Нас стало пятеро, и Сержик сделался родным и любимым»⁶. Став фактически членом семьи Иванова, Троцкий сблизился и с кругом его учеников по Бакинскому университету, причем эти связи не прервались с отъездом Иванова (летом 1924 г.) в Италию. Наиболее интенсивными — несмотря на более чем двадцатилетнюю разницу в возрасте — стали дружеские отношения Троцкого с В. А. Мануйловым и Е. А. Миллиор.

Жизнь бывшего «помещика-дилетанта» в Баку после отъезда Иванова и вплоть до ареста представляла собой сплошную череду бедствий и бытовых лишений: безденежье, бесприютность, случайные заработки (переводы с французского, частные уроки, работа на курсах для рабочих). Вопреки невыносимым внешним условиям Троцкий пытался творчески работать. В письме к Ивановым от 10 января 1926 г. он сообщал, что готовит «философский набросок под названием Онтология»⁷; в письмах к В. А. Мануйлову информировал о самых разнообразных своих замыслах и осуществлениях: «...я очень увлекался ложноклассицизмом, т. е. писал стихи по античным метрам (и по своим, придуманным заранее)» (27 марта 1934 г.); <<«Медный всадник» и «Вий» зовут меня; и о Лермонтове созрела в голове уже давно одна кардинальная мысль» (6 апреля 1934 г.); «Это время спешно переписываю (и исправляю) «Аглаю»>> — опыт прочтения «Идиота» Достоевского (7 сентября 1934 г.); «Чуть кончу новое

изложение о метре и ритме, я принужден буду взяться за «Медного всадника» <...> Всадника собираюсь писать свободно, совершенно субъективно, опираясь на метр и ритм» (7 декабря 1934 г.); «...сейчас закончил (в 6 дней) «лирическое исследованье» о «Медном всаднике». <...> Глубоко внутренно своим «Всадником» доволен» (23 января 1935 г.); «У меня — «Пиковая дама» (дополнена, исправлена) и «Медный всадник» (все говорят, что удачно, и более того). <...> Должен написать о Лермонтове, о Гоголе; б<ыть> м<ожет>, еще — свое и очень настоящее» (11 февраля 1935 г.); «...написал о Лермонтова, т. е. о Печорине <...>получилось исследованье совершенно не литературное, исследованье человеческого сердца» (18 августа 1935 г.)⁸, и т. д. Едва ли упомянутые работы имели тогда шанс быть опубликованными — и не только по причине свирепости советской цензуры: декларированный автором «лирический», традиционно «дилетантский» характер его этюдов, скорее всего, не отвечал критериям, предъявляемым к научным филологическим интерпретациям. В письме к В. А. Мануйлову от 27 апреля 1936 г. Троцкий в этой связи отмечал: «...я не терплю вашего академического стиля <...> — стиля будто томленого на «легком духе» академической скуки. Если бы я издал все свои работы одной книжкой, я назвал бы ее «Беседы», и больше ничего».

Во всех этих изысканиях существенную помощь Троцкому оказывала Е. А. Миллиор, после отъезда Иванова еще несколько лет проживавшая в Баку. В письме к В. А. Мануйлову от 22 сентября 1927 г. Троцкий упоминает Елену Александровну (Нелли) в числе тех немногих людей, которые поддерживают его «интеллектуальное существование». В письмах Троцкого к Ивановым Е. А. Миллиор предстает как его постоянный и наиболее задушевный собеседник: «...она молодец — хорошо мыслит:  и по-гречески, и научно» (23 июля 1925 г.); «Нелли — мой souffre-philosophie; с ней на днях делился одним открытием, которым надеюсь открыть многие двери философского лабиринта» (23 августа 1925 г.). Это общение порой приобретало вид целенаправленных совместных штудий, своего рода интеллектуальных пиршеств в лучших традициях их общего учителя. «Недавно просидели с Нелли полночи, читая «Фауста» в подлиннике, «Пролог» и «Эпилог» и еще кое-какие отрывки, — сообщал Троцкий Ивановым в Рим 12 августа 1925 г. — Умных полночи провели. Еще хотим прочесть «Гамлета», п<отому> ч<то> Нелли как-то не чувствует его. Она много работает и горячо помнит вас. Она же дала мне прочесть Исповедь Ставрогина⁹, но об этом надо говорить очень много». Разумеется, поэзия Вячеслава Иванова — также предмет их совместного постижения. «...Вчера <...> вечером — и до часа ночи — читали с Нелли на ее балконе «Нежную тайну», — писал Троцкий Ивановым 7 сентября того же года. — Бывают настроения, когда открываются каждая строка и каждое слово. Как ярко мы видели искусство ваше и любили его, но еще ярче и еще прекраснее видели вас. Однако, струны мои так натянуты, что предпочитаю смолчать. А потом Нелли говорила на тему своего сочинения, рассказывала о трагедиях Эсхила, Софокла и Эврипида (сравнительно), интересно спорила с Вилламовицем и Зелинским, и мы вместе радовались Эсхиловой сцене суда над Орестом, — разделению голосов ареопага и краеугольному камню милости Афины». Знакомил Троцкий Елену Александровну и с собственными творческими опытами. Их интенсивная духовная связь — как можно судить по публикуемым письмам — не прервалась и после того, как Е. А. Миллиор покинула Баку. Упоминая в письме к Иванову от 10 октября 1929 г. о трех его бакинских учениках — В. А. Мануйлове, Е. А. Миллиор и К. М. Колобовой, — Троцкий с

удовлетворением констатировал: «Витя, Нелли, Ксения работают и пробиваются к науке, сохраняя себя такими, какими были». В год «великого перелома» на пути превращения людей в социалистических особей, «человеческий материал», — ответственное и предельно емкое, «говорящее» признание!

К поре совместного пребывания в Баку относится стихотворение Троцкого (авторская датировка — 7 февраля 1926 г.), обращенное к Е. А. Миллиор и сохранившееся в ее архиве (ил. 12):

Нелли Миллиор

А. В. Лавров

13 янв. 29

1

Тоже с новым годом! — хоть и по-старому.

Отвечаю я на письма, особенно — на первое. Ищите свободы человеческой и всех путей ее и все остальное приложится вам. — Не растолкуйте этих слов общественно, Боже избави; общественно свободы и нет, в сущности; и быть не может. Я говорю о личной, внутренней свободе, которая движет «тунды-сюнды» всех и каждого. Ведь вы говорили о людях и о том, что все вам чего-то не хватает. Воистину! много в людях нехваток. Жалки и умилительны они, покуда не наглы. Наглецы (бурные и тихие) даже страдать не умеют.

Но поверьте, среди простых людей вижу (еще вижу) черту очаровательную — свежести, т. е. способности видеть нечто высшее себя; если хотите, это есть предчувствие своих собственных возможностей; и гораздо более точное, чем у скудевающих интеллигентов. Сии последние рассуждают и взвешивают свои возможности, т. е. губят их. Все дело в бесконечности человеческой, и благоговею, когда угадываю ее нетронутой никакой формой оскопления.

Судьба, судьба моя! Квартира, служба, союз; союз, служба, квартира; служба, квартира, союз... Завтра, Господь даст, умру; а здесь липкие мизерабельности слишком тесных интересов. Почти позорно. Впрочем, не я, не я искал всего этого; само на меня нарвалось. Морщусь и чихаю.

И вспоминаю... или всплывает надвигающийся лес на берегу моря; и тихо очень. И один совсем. Ах, сердце замирает. Убегу.

Один — ли? можно ли быть одному? Как будто и нет, ибо присутствие слышится. Одиночество так трудно потому, что надо всех вместить в себя и всех освободить. Сначала вместить, потом освободить. Тогда будете одиноки, и свобода легко взовьется, опираясь, отталкиваясь о среду... скажем, дружественности.

Нам с вами остается только сразиться со страстями, чтобы улыбнуться миру. Потому что страсти торчат и наскакивают весьма ехидно. Играть с ними — одно наслаждение. Особенно одиночество зорко к страстям.

Ну, и т. д.

Бываю у Марии Борисовны; но она пишет о себе. Кругом не очень весело, изморозь какая-то, а может и мразь. Столпы столпствуют, вихляи вихляйствуют. Все будто только для себя, а в сущности служат кому-то, но не знают — кому. «Странный народ», как поется в «Кармен» на многих страницах партитуры (оперная философия).

Итак, с новым годом. Мистически 1929 — чреватое число. А фактически — увидим, конечно; хотя глубоких перебоев что-то не чувствую. Квартира, служба, союз... ad infinitum.

Очень люблю я вас. Еще кое-кого. При мысли о Вите как бы протягиваю руку, а потом — в нерешительности.

Стань на путь, стань на путь — мурлычит кошка.

2

17 марта 32

Нелличка, мне так худо пришлось, что и сказать трудно. Многие дни, после больницы, были адом, каторгой, манящим к самоубийству бредом. И было бы самоубийство, если бы не постоянное переживание всего в форме воспоминания; понимаете?

— Вот я мучаюсь, а вижу это с высоты, будто вспоминаю. В свете памяти все преображается; (вы видите, что это некая другая память); тогда все умнеет и все просит благословения.

Сейчас, после 12-ти часового отсутствия из дому и почти 10 уроков, хочу за чашкой чая отдохнуть с вами. Несмотря ни на что, «мне умудряется быть уютно» (каков синтаксис!).

Но вы затронули тему любви. В. И. считал меня знатоком в понимании любви; я, правда, плыву в антиномичности любви, т. е. в ее сущности. Но тут подхожу проще: хотел бы я так любить? — Нет, не хотел бы. — «А пачаму?» — Потому что я отдал любовь свободе и только из ее рук приму ее обратно. Здесь и платоничность не помогает. Если вы прочтете (надеюсь) мою пьесу «Гаданье», то, вероятно, поймете меня. А сейчас я тихонько болтаю (как мой чайник). Тот, кого вы любите, неправ; быть может, неправ перед собой. Дон-Жуан «во святых», ἀνὴρ πνεῦμο-σπερατικός — это интересно, но не молниеносно. Пусть я не продолжу своей мысли. Не надо учить ученого. Когда горит свет в сердце — это хорошо, это жизнь. Сестринская радость моя, пусть немного печальная, пусть себе на уме, все-таки радость; и радость о вас, о вашем пути несомненна во мне. Только не остановись, о человек! Отдать все — так же хорошо, как родить; но родить ведь надо себя. Ведь следующий шаг будет уходом; не отстать в пути и не остаться там же — значит уйти, т. е. уйти вперед. Словом, любить не для себя, не из-за себя, не собою, а... как же, Нелли?

Чушь ли я говорю неукореняемую?

А во мне бродит замысел повести, подсказанный одним недавним фактом из хроники происшествий. Тоже о любви, но и о смерти. Факт исключительный, не романтический, почти фантастический — воскресения в могиле. Замысел мой жгуч и жизнен, «актуален»; привношу много своего. (Сейчас какой-то пароход трубит — совсем будто кукует на море). Жизнь клубится вокруг, будущее с прошлым в прятки играет; сердце человеческое цветет, думаю я, но мы это плохо понимаем. И я, Нелличка, люблю, люблю безумно и нежней огня, но двое протянули руки, и имени не знаю. Должен кончать, мешают, до свиданья, целую, еще напишите.

ваш С. Т.

Перечел и удивился, до какой степени слова не соответствуют сущности высказываемого. Я ли потерял дар? или слово замолчало? или сущность ушла дальше слов?

3

25 июля 32

Нелличка, живое письмо вы мне написали, и спасибо за него. Красивее всего — человек. «Но вас хвалить я не хочу».

Прежде всего — ревность есть страж праведности. (Avalez cet aphorisme!). Всё даже безобразие ревности горит огнем адским, и не этим ли огнем горел меч архангела, преградившего путь в поруганный рай? Надо ли заливать его лавандовой водой любовного либерализма. Этот либерализм пахнет интеллигентским аскетизмом: ты, мол, будь пошире, подобно моему духу, а плоть свою обуздай, пока я свою плоть отношу к другой.

А вот толкованье непонятых вами слов моих: «интересно, но не молниеносно», т. е. славная игра, но нет жертвенности ἀνὴρ — обреченный; Дон-Жуан должен погибнуть, чтобы быть собой; не погибший Д.-Ж. просто... вы знаете что́. Но если он сам не пал жертвой и хочет, чтобы его жертвы радовались и веселились, то это — карусель...

Простите, я жестко говорю. Вы знаете, как сам я «либерален», но только потому, что, как жадный кот мышь стережет, так подстерегаю, когда упадет меч, и преогненный.

В любви, как известно, разбивается сердце более глубокое; ваше — развито; я не вижу социалистического соревнования на насущное неблагополучие. Кто смеет уверять, что рану сердца нужно зашпаклевать, тот, клянусь, не прав.

Еще — простите. Ваше сердце, слава Богу, разбито. По слову В. И., боги слетаются пить нектар этой расцветшей розы. Но вы еще говорите: <<Это сейчас отнюдь не в плане «любви»>>. Значит, есть другой план отношений. Знаю, что есть. Не знаю — каков он, право, не знаю. Если это умственно-эстетический, то — к черту! Это — шпаклевка. Если план этот — больше того, то я с вами. — Но мне же ясно, что вы любите влюбленно, любите по плоти и по духу. Как сатир, смеюсь вашим слезам, вашему кристальному мифу о реке, где, на светлом дне, лежите вы, и воды проносятся, упившиеся солнцем. Как умная сатиресса, смеюсь над гаданьем вашим о солнце и — о темном солнце... И еще, и еще, так ли заиграем в дебрях русской жизни! Не мы ли бездонное зеркало античности? Дон-Жуана — в отставку! Разве не узнали, что «любовь не для себя» владеет ревностью, как копьем, что она совсем, совсем похожа на «нелюбовь», как двойник; и без него любовь скиснет, как молоко.

За здравствует семейное мацони для малых сих, но вам, Нелличка, желаю и требую — свободы от человека, ибо он должен быть смертен. А впрочем, подозреваю: не похитили ли вы у Победителя его венец и бежите, avec toute diligence et grande angoisse, бежите, чтобы передать его тому, кто, как и всякий из нас, вестник и передатчик факела-венца нашего родненького Эросёнка. В такой карусели и я, видимо и невидимо, верчусь; но знаю, что хозяин — Нелюбовь, дочь Чуда.

Моя жизнь мелькает меж вопросительных и восклицательных знаков. Есть сейчас один замысел для писания, пожалуй, слишком трудный. А написал повесть «Jокаста» и посвятил Л. Д. по решительному совету Ани.

Хорошо, что помните меня. Это — нужно. Приветствуйте тех немногих, кому «нужно» помнить меня.

Целую, ваш С. Т.

Подготовка текста и примеч.
Г. В. Мосалевой и Д. И. Черашней.