Е. А. Миллиор

БЕСЕДЫ ФИЛОСОФСКИЕ И НЕ ФИЛОСОФСКИЕ

Мое сближение с Вяч. Ив. совершалось медленно. Первая наша беседа — я попросила у него томик стихов Алкея и Сафо1. Затем вместе с некой Лидой Каплан обрабатывала записки по его курсу по истории греческой трагедии. Эти записки, отпечатанные на машинке и, им проредактированные, лежат где-н<ибудь> в ящике у Лиды. Жаль, что нельзя их извлечь, они представляли бы сейчас большую ценность.

Настоящий шаг к нашему сближению был сделан на экзамене по греч. трагедии. Мы проговорили что-то около полутора или 2-х часов. Говорил, конечно, глав, образом, Вяч. Ив. Он «уничтожал» Зелинского2. Для меня это было потрясающим событием: Зелинский оказался неправ! Я служила в б-ке университета и почти ежедневно бывала у Вяч. Часто мы беседовали долго по утрам. Он в кровати, за занавеской, я — в комнате.

Летом я несколько раз приносила ему, когда он еще спал, розы. О чем только мы не беседовали с ним тогда. Преступление, что я не вела подробной записи! О литературе, о музыке, о политике. Сдав какой-либо зачет, я шла к нему и должна была выдерживать его заново: у Вяч. Ив.

Он требовал от нас прежде всего интенсивной внутренней творческой жизни. Если я с ним не виделась несколько дней, он спрашивал меня, что я делала, что читала, что думала. Мне становилось стыдно, если нечего было ему сказать.

Вечерами часто встречались на концертах.

Хорошо бывало в летнем клубе. Мы слушали 5-ую симф<онию> Бетховена. Вяч. воспринимал ее как

11

дионисийскую мистерию. Он объяснял, толковал... Но слушал с таким нервным напряжением, что оно передавалось мне и почти становилось неприятным в своей чрезмерности.

Отдельные наши беседы и встречи уже в 1924 г. незадолго до его отъезда в Москву у меня записаны. Я перепишу их сюда.

5-го мая 1924 г.

Вчерашний день весь прошел под знаком Вячеслава... Вот главные пункты. От хеттов и семитов к вопросу об Атлантиде. Культурные движения с Запада на Восток (баски, этруски, Крит). Дионисизм и Атлантизм. Религия атлантов. Ее половой характер. Изображение на памятниках этрусских. Звуковые сочетания «tl». Аналогия с Америкой. [Когда много позже я читала о походе испанских завоевателей в юж. Амер., меня поразило, как часто это сочетание встречается в местных именах]. 2 типа людей: аполлонийских (или арийцы), дионисийских (атланты). «Прибой» атлантизма.

Библия — об ангелах, живших с дочерьми человеческими3.

Атланты слишком перегнули (их грех чувственности). Но поэзию их Вячеслав признает. Большевизм. Темное богоборческое атлантическое. Их тонкий соблазн: человекобожество. Они истину не постигают, а «конструируют». Их ложь и дьяволизм. Принципиальное консервирование im Kern4: в сущности своей он не изменится; анти-биологизм их. Извращение идеи соборности. Пустота. В корне — сатанизм, в эмпирии — мещанство — ариманизм. Анти-индивидуализм.

5/IV <...>

Сейчас вспоминаю:

Вчерашний вечер, письменный <стол> Вяч. Ив-ча с беспорядочно разбросанными книгами и бумагами, его лицо, освещенное настольной лампой. Я — в кресле, усталая, взволнованная до дрожи. Его рассказ, так напоминающий его собственный роман... не потому ли он вдруг вспомнил о книге Лидии Дмитр.5?

<...>

Его рассказ... о случае д-ра Давиденковой6, об этой любви вдовца к своей племяннице («или дочери»), как случайно или с целью заколебался Вяч. Ив. [дочери жены, конечно] — что это — не провокация ли?

Об этом вечере я могу рассказать подробнее, чем тут записано. Это ж, кстати, и кусочек нашего студенческого быта.

Вечером я пришла в у-т, чтобы позаняться в кабинете классическ. филологии. Взяла у Вячеслава Ив. ключи, долго работала наверху одна, потом, очень уставшая, вернулась к нему, чтобы повесить на место ключи. Он был дома один, Лидия и Серг. Вит.7 куда-то ушли. В комнате было темно, только на столе горела лампа, освещая его лицо. Я хотела попрощаться и уйти. Вяч. предложил посидеть с ним. Я сослалась на усталость. Вяч. галантно заявил, что будет занимать меня «светскими разговорами». Я села в кресло и мы принялись болтать — о занятных пустяках. Помню, говорили о беспризорных, об извращенности этих детей. Вяч. передавал, как он с трудом понимал (или даже не понял) латинскую терминологию Давиденкова8. Заговорили о Фрейде. «Да, жутковато», — признался Вячеслав. Потом — с каким бы удовольствием он где-нибудь за ширмочкой присутствовал на приеме врача-психиатра. И, наконец, рассказал

(все так же, между прочим, как бы занимая меня) о «случае Давиденковой».

К ней пришел человек, жалуясь на тяжелое нервное состояние. У него умерла жена, — после которой осталась... племянница? Или дочь? Или племянница? (Заколебался Вячеслав) Он любит ее — и не знает, как

12

поступить, жениться на ней или нет? — и вдруг, неожиданно, в упор вопрос ко мне: «Что бы вы посоветовали ему на месте Давиденковой?» Я ответила сразу, уверенно: «Жениться!» Мне кажется, Вяч. как будто был обрадован этим ответом. И я не сомневаюсь, он знал, на какой, собственно говоря, вопрос я дала ответ9. Точно этот ответ сразу сделал меня к нему ближе. Не помню подробностей дальнейшей беседы. Я была слишком взволнована, но он говорил что-то о себе и дал мне свою автобиографию. А потом вдруг предложил книгу Лидии Дмитриевны: «Нет»10. Я взяла, поблагодарила — и убежала от него. Я задыхалась.

Как-то В. Ив. сказал (записано 7 мая): «Люди разделятся; одни — это будут обезьяны, приросшие к велосипеду (слова Сер. Вит.), другие — верящие в Бога и не — эмпирическое, а истинно сущее метафизическое человечество».

Вячеслав Ив. получил письмо от Лиды Гуляевой11 из Петербурга. Он показал мне его. Лида прислала ему 2 своих стихотворения. А кроме того — короткое сообщение: она заболела туберкулезом. Я взволновалась, испугалась. Вяч. Ив. вдруг спросил меня (очень серьезно): «Разве вы не любите ее демонической любовью? Если достанется не вам — пусть умрет?»

Миррочка Гухман12 собиралась ехать за границу — продолжать научную работу. Вячеслав Ив., беседуя со мной об этом, посоветовал: «А вы примажьтесь к ней, поезжайте!» Я пришла в благородное негодование. Тогда Вяч. Ив.: «Можно обманывать, можно лицемерить, все можно; нельзя только делать того греха, за который карают Эринии, да тело надо держать чистым».

По утрам Вяч. Ив. подолгу лежал в кровати за своей ширмочкой. Как-то я вхожу, он что-то говорит, Лидия и Сержик делают мне знаки не мешать, я тихонько прошла в комнату и села. А Вяч., не подозревая о моем присутствии, продолжал свою речь. Он «изничтожал» Альтмана13, доказывая, что он, по существу, бесплоден. Когда замолчал, я поздоровалась с ним, он на меня рассердился, не знаю, в шутку или серьезно за «подслушивание».

Раньше он любил Альтмана и как-то произнес целую речь в его защиту. А мне он и тогда уже не нравился.

Вообще, он относился к кругу ближайших учеников хорошо: Мишу Сироткина14, как-то, улыбаясь, назвал «изящным эгоистиком». Но почему-то невзлюбил Мирру. Я думаю, он чуял в ней специфический еврейско-интеллигентский рационализм, но это мой собственный домысел.

Из всех нас, пожалуй, больше всех он любил Ксению15, ждал от нее много. А может, не любил, но высоко ценил, много и взволнованно думал о ней.

Мне как-то сказал: «Вы обладаете даром радости».

Как-то говорил мне о своей религиозной системе. Собственно, излагал не совсем свои мысли, а то, что обдумал он вместе с Флоренским и... не помню, какое имя еще назвал. Сказал, что у него есть какое-то несогласие с ними, но он еще не может сказать мне, в чем. Разговор этот у меня не записан. Я не помню его точно. Только отдельные мысли. По церковному учению, считается, что библия — Старый Завет, откровение. Таким же откровением о Христе до Христа он считал религию Диониса. Христианство он выводил не из эллинизма, как Байбаков16, а из эллинства.

Воплощение, Воскресение он считал историческими реальными событиями. Я не помню его слов, боюсь, что невольно вкладываю в его уста

13

свои собственные домыслы. Но представляется мне такая концепция. Вне времени или в другом мировом плане происходит некое событие — страдание, жертва Бога, Искупление Мира, Воскресение. Греки знают уже об этом и ищут Бога-Страдальца. (Так в его книге — «Дионис и прадионисийство»17). Но вот — молния соединяет Небо и Землю, перейдя в наш план, событие воплотилось во времени и пространстве — так в определенной стране во времена римских императоров совершилось то, что происходит и сейчас, ни на минуту не становясь прошлым. Хочу тут привести несколько слов из его книги, в таком контексте они получат, может быть, особенно глубокий и ясный смысл:

«Дионисийство, погребенное древностью, возродилось — не на одно ли мгновенье? — в новозаветности, и все видели Диониса с тирсом-крестом» (41 стр.). И ниже: «...Его возрождение в дни «умершего Пана» было реально, а потому и не формально, т. е. не в старых формах, а в новой маске».

Христос дал не закон, а только указание, «завет». Нагорная проповедь — это обращение к разным людям и к каждому другие требования — иная награда. Для ясности Вяч. привел даже такое сравнение: «Одному студенту я велю переводить и заглядывать в готовый перевод, другому — запрещаю, третий должен пользоваться словарем, четвертый — нет». Но кто же определит, что же именно он должен— что он может делать и чего ему нельзя? Ибо одному разрешается больше, а другому меньше. Это решает каждый сам, в этом его свобода, в этом и риск — перейти грань.

23/V.

Мама мне сказала: «Вяч. Ив. кружит тебе голову». Моя голова давно закружилась и так сильно, что я порою болезненно хватаюсь за лоб. А день был сегодня радостный, только очень уж напряженный. И теперь — радость моя даже не экстатическая (как всегда), а почти притихла в изнеможении.

Необычайный разговор с Вяч. Ив-чем. И замечательный не только по всему сказанному, но и по тону. И всего этого так много, что трудно передать. Он был очень странный сегодня. Он даже сам признал, что на душе у него есть что-то, что он не может выразить. И тогда начал говорить о Свете.

29/V.

...Странный разговор — напряженный, порывистый — весь на фоне воспоминаний о Лидии Дмитриевне. [Я за несколько дней до того вернула Вяч. Ив-чу книгу Лидии Дм-ны «Нет», но мы ничего о ней еще не говорили. Во время беседы, помню, я сидела у стенки под портретом Л. Д., и Вяч. Ив., разговаривая со мной, каждый раз поверх моей головы всматривался в него. Примеч. 9/IV 33 г.].

После нескольких фраз, взволнованных и обрывистых, Вяч. Ив. сказал: «Я сегодня так говорю, потому что у меня есть много на душе, и я не знаю как выразить. Я хочу, чтобы вы верили в Свет, ослепительно-белый свет, перед которым и солнце темно». Потом говорил о тьме, о двух тьмах, одной — враждебной Свету, другой — материнской, земной тьме, из которой рождается Свет. О Древней Матери и умирающем боге.

Потом — о Лоэнгрине18. «Как могла Эльза спросить Лоэнгрина. Не должна была. А вы могли бы не спрашивать?..» — вопрос ко мне. Я заколебалась. Вяч. Ив. сказал, указывая на книгу Лидии Дмитр.: «Она смогла бы, она бы не спросила». «Она была гениальная женщина», — сказал он о ней, вглядываясь в ее портрет. Читал мне вслух: «Голова медузы»19. Незнакомов, оказывается, Блок! Потом читал мне свое стихотворение об Ирине,

14

героине романа «Пламенники»20 — неоконченного романа Лидии Дм-ны.

«Что на земле не радость неба —
Испуга нашего обман»21.

Говорил, что Ирина, колдунья Феба, прозрела слепотой и заворожила мир. «Мне нравится, что вы — близорукая», — сказал он мне.

«Заворожение мира еще не преображение его; этот вопрос нас очень интересовал» — его и Л. Дм.

А затем — я говорила ему — о нем, о необычайной храбрости... о силе его мысли, смеющей углубляться в его собственную душу, постигать ее внутренний опыт — не всегда светлый. Жаль, забыла сказать ему о страшной свободе его.

А его признание: он легко пугается за близких. А теперь за Россию испугался до растроганности и зол на себя за это. На мои слова о его храбрости, о том, что это проникновение постепенно дало ему постижение Света, он взволнованно повернулся в кресле и сказал только: «Дай-то Бог».

После экзамена по греческой религии он крикнул мне вслед, что дал мне зачет, гл. обр. (der Tiefste Grund)22, оттого, что «я верю в греческие божества».

31/V.

Постепенно вспоминаю отрывки того знаменательного разговора с Вяч. Ив. Он мне говорил: «Мир — это Нежная Тайна23. Разве не нежны солнечные лучи? Разве природа не нежна? Разве не нежно покоится зародыш в чреве матери?».

Проф. А. Д. Гуляев24 читал нам историю древней философии. Специальностью его был Платон. Многие годы изучал он великого идеалиста, но работу о нем ему так и не удалось опубликовать. Читал с необыкновенной простотой и ясностью. Был он невысокого роста, сед с остренькой седоватой бородкой, светлыми отсутствующими глазами, немногословен, задумчив. Студенты любили и уважали его.

Казалось, с Вячеславом Ивановичем их должно связывать многое. А между тем Вяч. Ив. вскоре стал глубоким принципиальным противником Александра Дмитриевича. Ни капли личного не было в этой вражде. Но Вяч. Ив. сделал все, чтобы и в моем сердце уничтожить почтительную любовь к Гуляеву. Конечно, это произошло не сразу.

Гуляев к революции подошел как моралист. Как моралист он принял ее. Когда умер Ленин, Гуляев выступил с короткой речью на траурном университетском собрании. Слезы мешали ему говорить. После собрания Вяч. Ив. сказал мне о нем очень серьезно: «Ленин олицетворял для него моральный пафос революции». Алекс. Дм. совершенно искренне стремился «перестроиться». Как-то он сказал: «Всю жизнь я занимался Платоном; а иногда мне думается: все это было лишним. Народу нужна была еще простая грамота...». Не ручаюсь за точность слов, но смысл был именно таков: Гуляев каялся в деле своей жизни из моральных соображений. Он был моралистом, но религиозен он не был, что характерно для бывшего семинариста и студента духовной академии. И вот это-то глубоко принципиально ненавидел в нем Вячеслав Иванович. Не помню его филиппик, направленных против Гуляева, в памяти осталось только одно короткое, насыщенное презрением слово: «моралин». Против всяческого моралина предостерегал меня Вяч. Ив., кажется, не без успеха. Он подчеркивал что «моралин» тесно связан с неверием, «безбожием». Очень жалею, что тогда же не записала его блестящего рассуждения, но приблизительно оно сводилось к тому, что «Бог это свобода», а где нет Бога, там остается только ядовитый и бесплодный моралин.

15

Гуляев каялся в своей работе над Платоном, потому что она была не нужна «народу», а Вяч. Ив. со свойственной ему остротой и смелостью формулировал: «Революция — это когда отставшие зовут назад ушедших вперед».

Итак, в зиму 1920—21 года, в Баку собрались профессора с разных концов северной России25. Здесь было теплее, не так голодно и нормальнее протекала академическая жизнь. Но все же было достаточно туго материально. И вот группа профессоров, среди них В. Ив., решили «подработать» в Персии. Отправились они туда на зимние каникулы. Кажется, им удалось привезти с собой кое-какие блага в виде риса и сушеных фрукт. А м. б. даже и туманов. Рассказывали, как они в Персии попробовали курить гашиш. Курил и Вяч. Ив., в 1-й раз в жизни, по его собственным словам. Мы были несколько удивлены: кажется, в нашем представлении «сверхчеловек» должен был быть обязательно наркоманом. Надо сказать, что среди бакинской молодежи, гимназической и потом студенческой, курение опиума и употребление других наркотиков было очень распространено и чуть ли не считалось шиком.

И Вяч. Ив. нас разочаровал — он, оказывается, никогда не курил опиума! Но в Баку он начал пить. Настроение его в Баку было очень тяжелое. Смерть Веры Константиновны26, быстрый отъезд из Москвы27, одиночество, сложные и трудные пути революции — все выбило его из колеи. Компания, в которую он попал в Баку, отнеслась к нему дружески. Он сблизился с Ишковым28, Байбаковым, То-машевским29, веселой дружной тройкой. И вместе с ними — запил. Впрочем, пили не одни они. Пил весь университет, т. е. весь преподавательский состав. Пил весь политехникум. Студенты пили с профессорами и у пьяных профессоров получали зачет. Бывали случаи, что студенты под руки выводили профессора из аудитории (Байбакова из заседания семинара — но это случилось уже позднее, так, в 1923 или 24 году, когда он уже начинал спиваться окончательно). Рассказывали, как некая группа профессоров ночевала в участке (их встретил милиционер, они пожаловались ему, что поздно, двери их квартир заперты, и милиционер любезно предложил им гостеприимство в участке). Для Вяч. Ив. дело кончилось болезнью. Врач сказал ему, что если он не бросит пить, то рискует ослепнуть. Угроза подействовала. Вяч. Ив. и позже выпивал в компании и всегда употреблял вино к обеду (ведь он недаром прожил 1/2 жизни в Италии), но систематическая выпивка прекратилась.

Как только слух о приезде В. Ив. распространился по городу, к нему началось паломничество молодежи, гл. обр., конечно, поэтов. И большая часть уходила от него, осчастливленная званием «таланта».

Говорили о нем бесконечно. Я стояла скромно в стороне. Я не писала стихов и мне не с чем было идти к нему. Ко всем рассказам о нем я прислушивалась с жадностью. Вячеслава Ивановича я прежде всего восприняла сквозь призму разговоров о нем со своим другом, студентом Борей Евстратовым. Боре тогда было лет 19. Он увлекался Бергсоном, Ницше, Оскар <ом>> Уальдом, Кузминым. И писал сам стихи в таком роде:

«Поскользнулся одной ногой на глетчере30,
Уже не будет вечером вечера»

или:

«Это было просто, как во рту у крокодила».

Все это Боря мне преподносил как последние достижения современной поэзии. Но он первый познакомил меня со стихами Кузмина, за что и сейчас приношу ему свое спасибо. Он показал мне «Глиняные голубки», прочитал мне несколько стихотворений и тогда-то началась моя любовь

16

к Кузмину, самая верная любовь моей жизни.

Итак, впервые я узнала Вячеслава Ивановича в Бориной интерпретации. Боря сообщил мне кое-какие факты из биографии Вячеслава Ив-ча, причем наибольшее впечатление на меня произвели слова: «он занимался черной магией». В чем состояли эти занятия, я плохо себе представляла, но от них личность Вяч. Ив. становилась особенно таинственной.

Боря как-то рассказал: «Вы знаете, когда Вячеслав разговаривает, он весь дрожит с головы до ног!».

Позже я поняла причину этой «дрожи»: разговаривая, Вячеслав Ив. имел обыкновение слегка ударять ногой о пол. Сидя с ним за одним столом, Боря не заметил этого движения и решил: «вот следствия ужасной жизни». Но именно таким образом мы воспринимали тогда Вячеслава.

О Лидии Боря рассказывал: «Я пришел к ней вечером. Лида с отцом читала по латыни Горация», — в голосе Бори слышалось уважение к такой неженской учености — мы в то время еще и не нюхали латыни (за исключением краткого гимназического курса).

К Вячеславу Ивановичу ходило множество народу. Мне запомнился студент Гриша Файнберг. Он был психически болен. Об этом мы узнали позже. А тогда он поразил нас необычайно одухотворенным, почти экстатическим выражением лица и бредовыми философскими рассуждениями; он был весь полон какой-то особенной радостной просветленности. Но возбуждение его все росло и начинало бросаться в глаза. Гриша долго беседовал с Вячеславом Ивановичем, который о многом распрашивал его и между прочим дал совет не соблюдать столь строго целомудрия, очевидно, полагая, что чрезмерное воздержание явилось одной из причин болезненной возбужденности Гриши. И, наконец, произошла катастрофа. Был семинар Вячеслава о Достоевском. Огромная аудитория была битком набита. Слово взял Гриша. Он вышел вперед и начал говорить. Речь его была страстна, бессвязна и бессмысленна. Все поняли — пред аудиторией стоял больной человек. Гришу очень многие знали, любили; и тяжело было его слышать. А на след. день его увезли в психиатр, лечебницу.

«Цех поэтов» в Баку возник еще в 1919 г.31. Собирались 2 раза в 2 недели: 1 раз для чтения стихов и обмена мнениями, другой — для изучения поэтики и упражнений. Руководили цехом — молодой поэт Струве32 (позже он уехал за границу), Татьяна Вечерка (Толстая)33, Крученых34, среди постоянных посетителей был проф. Селиханович35. При Вяч. Ив. цех собирался в у-те. Состав его изменился. Приехал Сергей Городецкий36, выдвинулись молодые поэты из бакинского студенчества. Один из них, самый талантливый, Борис Нелепо умер едва достигнув 21 года.

В цехе к каждому слову Вячеслава Ивановича прислушивались с восторженным почитанием. Его радовало это восхищение молодежи, но он держался с подчеркнутой скромностью. В этом чувствовалась фальшь и она была неприятна в большом человеке. Так же неприятно действовала фамильярность со стороны Сергея Городецкого, допускаемая Вячеславом Ивановичем. Когда-то, много лет назад, в блестящий период «Башни», они были близки, ближе чем мы тогда подозревали. Но теперь Вячеслав отзывался с пренебрежением о «Сережке Городецком», да и не заслуживал Городецкий уважения. Поэтому так резало наш слух дружеское: «Ты, Вячеслав», «Ты, Сережа».

Помню, как однажды на одном из заседаний цеха произошло резкое столкновение между Вяч. Ив-чем и Григорием Артемьевичем Хоразовым37. Впоследствии оно вылилось в глубокое принципиальное расхождение и ожесточенную вражду между обоими. Надо сказать, что ничего значительного бакинский цех не представлял.

17

«Лик» Вячеслава Ивановича как члена и руководителя цеха был один из самых неприятных его «ликов». Как совсем по-другому держал себя Вячеслав Иванович в «Башне»! И вообще, это характерно для Вячеслава Ивановича: в кругу своих, близких ему по духу людей он представлял собою совершенно другого человека.

Постепенно «Цех поэтов» начал замирать и незаметно скончался.

За 4 года своей работы в «Аз. гос. университете» Вяч. Ив. прочитал огромное количество курсов.

Диапазон его преподавательской деятельности был необычайно широк.

Вот по древности:

Общий курс греческой литературы

Спец. курс по ист. греч. трагедии

Курс по ист. греч. религии

Семинарий по Платону (для изуч. языка, не философский)

Семинарий по Эсхилу

Семинарий по Гомеровским гимнам

Семинар «Ницше как филолог»

Семинар по Цицерону

Семинар по Вергилию

Семинар по Тациту

По западной литературе:

Семинар по Гете

Курс о немецких романтиках

Итальянский язык

Не помню точно, читал ли он кроме этого курс по Данте.

По русской литературе:

Семинар-курс о Достоевском и Пушкине

Курс по поэтике.

Возможно, что я кое-что и пропустила в своем перечне.

Читал он прекрасно, у него была собственная манера, одинаково далекая от напыщенности Дубровского38, прилизанности Байбакова и сухости Ишкова — лучших лекторов нашего ф-та. Нечего и сравнивать его с водянистыми лекциями Сиповского39 или компиляциями Багрия40. В каждой его лекции чувствовалась его личность. Нужно было хоть немного понимать и любить Вячеслава Ивановича, человека, поэта и мыслителя,— чтобы оценить его как профессора.

На лекциях по ист. греческой трагедии он нам читал Эсхила в собственном переводе41. Помню, какой трагической силой звучали в его устах выкрики Кассандры:

«О, Аполлон разящий,
Увы мне, злосчастной!»

Вяч. Ив. полемизировал с Зелинским. Он не только как исследователь приходил по многим вопросам к совершенно иным выводам, не соглашаясь с Зелинским, но и эмоционально воспринимал античность совершенно иначе.

Вот небольшой, но характерный пример. Рассказывая жизнь Софокла, Зелинский с сожалением замечает, что до нас дошло о нем очень немногое и, между прочим, факты, о которых мы предпочли бы вовсе не знать; затем, прежде чем сообщить читателям «порочащий» Софокла факт, Зелинский долго рассуждает о своеобразных нравах «аполлонийской Греции», пытаясь если не оправдать, то хоть сколько-нибудь извинить древнего поэта перед лицом современной нравственности. Совсем иначе передал тот же факт Вяч. Ив. «О Софокле до нас дошел прелестный эпизод», — с легкой улыбкой начал Вяч. Ив. и потом рассказал, любуясь как поэт его эллинской прелестью, о Софокле и мальчике-виночерпии42.

На лекциях по истории греч. литературы он читал нам Сафо и Алкея в собственном переводе. Сафо звучала у него изумительно. После слов:

Шаг один и я
   бездыханным телом
      сникну на земле —

мы сами невольно опускали головы и плечи, подчиняясь гипнозу строк. По окончании лекции подошла к Вяч. Ивановичу и с восхищением поблагодарила его. И он просиял, довольный похвалой студентки его переводу и его умению читать стихи. Он был

18

далеко не равнодушен к оценке аудитории.

Чуть ли не самым интересным из его семинаров был семинар по Эсхилу. С небольшими купюрами мы прочитали всю трагедию «Эвмениды». Способ его занятий был таков: сперва шел буквальный перевод и грамматический разбор; затем литературный перевод «набело» и, наконец, реальный комментарий. Если текст был испорчен, Вяч. Ив. знакомил нас с методами исправления текста, разночтениями и т. п., знакомил нас со всем аппаратом филологич. критики. Для меня наибольший интерес представлял реальный комментарий, сводившийся, гл. обр., к историко-религиозным истолкованиям текста.

Пособиями нам служили Real. Enz. Pauly-Wissrla, Mythol Lex. Roscher’a43, книги по истории религии и, наконец, магистерская диссертация самого Вяч Ивановича: «Дионис и прадионисийство»44. Это была трудная книга, «твердый орех», как с удовольствием говорил Вяч. Ив. Однажды я составила маленький докладик, опираясь на его книгу. Но, очевидно, я ее поняла неверно.

Вячеслав Иванович меня разгромил. На занятиях он бывал резким. Я вышла из семинара уничтоженной, в полном отчаянии. Шли дни, но я не готовилась к следующему занятию, у меня опустились руки.

Вяч. Ив., вероятно, догадался, что со мной творилось, ведь мы встречались очень часто. Он позвал меня к себе. Он долго говорил со мной. Не помню точно его слов, но от него я вышла счастливая и полная новой энергии. До семинара оставался 1 день. Я взялась за работу — и составила новый доклад.

На этот раз доклад удался блестяще. Встретившись после семинара с научным сотрудником Тумбилем45, Вяч. сказал ему: «Жаль, что Вы не были на семинаре; был очень удачный доклад Миллиор». К сожалению, этот доклад у меня не сохранился.

Вяч. Ив. довольно определенно делил студентов на «своих» и «не своих». Со своими он был требователен, строг, иногда даже резок, но за всем этим чувствовалась огромная дружеская внимательность, заботливость. И он никогда не был мелочен в своих оценках. Он нас прекрасно знал и судил каждого по заслугам, а м. б., сверх заслуг, ценя в нас не только знания, но и наш «филологический» энтузиазм. Не случайно его фраза после экзамена по греческой религии: «Der Tiefste Grund, по которому я зачел вам курс, заключается в том, что вы «верите в эллинских богов». Этим сказано многое. Совсем иначе подходил он к прочему студенчеству.

Помню, на курсе «Пушкин и Достоевский» выступил с докладом какой-то студент. Доклад был слабый, студент путался и, между прочим, не совсем точно употребил какое-то иностранное слово, кажется, «феноменально», не в его философском смысле, а так, как любят многие говорить: «феноменальный рост» — т. е. удивительный, необычный.

Вяч. Ив. буквально раздавил, уничтожил студента. Это была не та резкая, но всегда дружественная критика, которую и мы испытали на себе. Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что в словах Вяч. Ив. чувствовалось презрение к студенту, не умевшему даже правильно употреблять иностранные слова.

Говорят, после этого случая студент совсем бросил университет. Вяч. Ивановичу потом было очень неприятно, и он каялся в своей резкости. Обычно он бывал сдержаннее. И все-таки это было не то, что с нами. Его семинар по Тациту посещали гл. обр. студенты-историки, не принадлежащие к кругу Вячеславск. учеников. Я тоже участвовала в этом семинаре. Потом бросила. Обычно Вячесл. требовал обязательного посещения своих семинаров по латыни и греческ. и был в этом отношении совершенно неумолим. Он заставил меня участвовать в семинаре по Вергилию, о чем

19

я очень жалела позднее, т. к., наверное, лучше усвоила бы латынь, если бы ходила на элементарный курс латинск. языка вместо сложного семинара. А совместить то и другое у меня не хватило времени. Но раз Вяч. Ив. требовал посещения семинара — как я могла отказать ему? А за Ниной Гуляевой46 он отправился домой и сам привел ее на семинар. А потом развлек нас всех, прочитав Вергилия так, как его читают англичане: с английск. выговором; мы смеялись до слез, его слушая.

И вот, Вяч. Ив. видел, что я больше не посещаю семинар по Тациту — и не гневался. Причина могла быть одна: не лежала его душа к семинару с совершенно чуждой ему аудиторией. Да и студенческая масса боялась и не любила Вяч. Ивановича.

Латынь у меня всегда хромала. Да и все мы усваивали греческий лучше латыни. Как-то, на семинаре по Цицерону, Вяч. Ив. велел мне найти именительный падеж от Veneris. Я сидела красная, чуть не плача от стыда, — но слово провалилось, никакими силами я не могла его поймать; студенты смеялись надо мной, а Вяч. подсказал: Ну, вспомни по-немецки... Die schöne Frau...47 Но Venus и на сей раз (и как часто потом!) была немилостива ко мне.

Летом я сдала зачет по Цицерону. Получила не «весьма», а просто «удовлетворительно». На след. зиму я сдавала какой-то зачет по греческому тексту: дико волновалась; мне показалось, что я сдала плохо, я пулей выскочила из комнаты Вяч. Ивановича, оставив ему зачетную книжку. На след. утро — он еще спал — Лидия Вячеславовна вручила мне зачет. книжку. Около вчерашнего зачета записано «весьма удовлетв.». Я взглянула выше: по Цицерону к «удовлетворительно» было приписано «весьма». Я встретилась с Вяч. Ив. в тот же день вечером на концерте в клубе. Я горячо поблагодарила его за «весьма» и дала слово заслужить его. Увы, я не сдержала своего слова.

Когда В. Ив. жил еще в маленькой комнатке, выходящей в университет, коридор, Лидия заболела тифом. Это случилось летом 1921 г. (Я проводила его на Зыхе. Самое увлекательное, самое значительное лето в моей жизни. Никогда не забуду «Ложа Сафо», запаха мяты и полыни, жгучего зноя синих шелковых переливов морской дали, белых парусов на горизонте, тонкую зеленую полоску далеких садов у соленого озера и маленький томик Ницше в моих руках: «Die Geburt der Tragödie aus dem Geiste der Musik»48.

Приехала утром в город, зашла в у-т. В. Ив. ждал кареты скорой помощи, которая должна была увезти Лиду в больницу. В. Ив., взволнованный ожиданием, бродил со мною взад-вперед по пустынному коридору — и разъяснял мне учение святых отцов церкви о Боге. Поразила меня идея «Соборного Бога»: все души людей сливаются с ним, сохраняя, однако ж, индивидуальность.

Лида поправилась.

Не знаю, в это ли лето или следующее произошло несчастье с Димой: он с Лидой ездил на Зых: положил на пароходе руку на перила, пароход неожиданно ударило о пристань, и правая рука Димы была разможжена.

Лида очень тяжело перенесла это несчастье.

Лето 1922 г. В. Ив. проводил на Зыхе.

На Зых съехалась целая «профессорская колония». Кроме него там жила семья Гуляевых и, кажется, еще кто-то. Низенькое, восточного типа продолговатое одноэтажное здание окружало углом двор. В левом крыле помещался В. Ив. В главной линии — Гуляевы. Во дворе стояло 2 столика, за которыми обедали и ужинали профессора. Запомнилась такая картинка: за гуляевским столом сидит большая компания, Гуляевы и гости, за другим — Вячеслав Ив. с кем-то. Он наклоняется к гуляевскому столику и спрашивает с изысканной светской манерой: «Вы

20

кушали когда-нибудь суп из черепахи, Medames?». От Зыха Вяч. Ив. пришел в восторг. Он сразу его обошел и рассказывал: «Я видел море на 45°! Это место напоминает окрестности Афин!».

Он купался, гулял, но почти никогда не появлялся в рабочем поселке, где я жила и работала — профессорский «хутор» находился довольно далеко от поселка, к нему вела каменистая, лишенная всякой тени дорога.

Я заболела и лежала пластом на террасе или в комнате на полу (кроватей не было). Жара в комнате была такая, что навещавшие меня друзья не выдерживали и, немного посидев, — убегали. Все-таки у меня хватало выдержки заниматься греческим языком. Когда у меня были недоумения, я пересылала В. Ив-чу письменно вопрос, и он письменно отвечал мне.

Позже я переехала в город. Выздоровев, я вернулась на Зых. Наступила осень, профессора уехали. На Зыхе было пустынно, тихо и прекрасно.

Незабвенные вечера провела я в своей маленькой комнате, читая при скудном свете керосиновой лампы Моммзена49 и Мережковского (Пушк. и Дост.)50 и прислушиваясь к гулу прибоя и шуму ветра за окном.

Как общество относилось к Вяч-ву Ив-чу? Большинство его не любило. Среди профессоров он был близок только с неразлучной пьяной троицей: Ишков, Байбаков, Томашевский. Но потом эта троица расклеилась: Томашевский уехал, а Байбаков стал все сильнее запивать.

Вячеслава я никогда не видела пьяным. Говорят, он становился, выпив, необычайно остроумным, блестящим, к нему возвращался прежний огонь. А иногда он становился на колени, каялся и молился.

Я видела Вяч. Ив. перед отъездом в несколько «повышенном» настроении. Он говорил о Брюсове — с возмущением: «Этот сукин сын Брюсов!» Говорили, что Вяч. Ив. человек не искренний, двуличный.

Доля правды в этом была. Вяч. Ив. не был то, что называется «душа нараспашку». И он умел и, м. б., даже любил играть роль, не избегал и дипломатии. Я знаю, это не противоречило его моральным принципам. Но я уверена, что в кругу близких он был глубоко правдивый и искренний человек. Именно такой он был с нами.

В. И. приехал в Баку в зиму 1920/21 года из Кисловодска, куда он уехал после смерти Веры Константиновны (в Москве). Вера Константиновна была больна туберкулезом желудка. В. И. хлопотал о разрешении выехать за границу. Наконец, разрешение было получено, но слишком поздно. Смерть Веры Константиновны подломила его силы и сразу состарила его. «Папа теперь совсем не тот человек», — говорила мне позже Лида. Ему было за 50, но действительно он походил на старика. Впрочем, В. Ив. надо было видеть на кафедре или за письменным столом. Тогда он властвовал. На улице же как-то терялся, слабел, чувствовал себя неуверенно.

О его внешности говорит, что он похож на проф. Моммзена, своего учителя и что он даже нарочно усиливает это сходство. Одевался он всегда хорошо: на голове носил круглую меховую шапочку. Его ученик, студент Альтман, купил себе точно такую же шапочку, так что мне вспоминались стихи Кузмина:

«Я жалкой радостью себя утешу.
Купив такую шапку, как у Вас»51.

Опирался он всегда на палку. Вместе с В. Ив. приехали и его дочь Лидия и сын Дима: Диме было тогда лет 6 или 7, должно быть. Помню, был он бледный, худенький и ужасно нервный. В. Ив-чу с ним бывало трудно, он мне сам это сказал как-то.

Лидия — ей было тогда лет 25, — была молчаливая, замкнутая в себе до угрюмости. К молодежи, быстро окружившей В. Ив., она относилась недоверчиво, эта недоверчивость

21

сидела в ней глубоко и уже позже, когда мы сблизились, она иногда говорила, что я прихожу в гости не к ней, а к ее отцу. Ей постоянно казалось, что все рассматривают ее только как «дочь В. Ив-ча» и это видимо ее угнетало долго. Из протеста она любила подчеркивать, что не интересуется ни стихами, ни философией. Но, кажется, это была неправда. Внешность у нее, по-моему, была интересная. Высокая, прекрасно сложена, пышные светлые волосы и светлые северные глаза. Лицо некрасивое, но без всякой банальности. Незадолго до отъезда она снялась. На фотографии она похожа, но фотограф все же несколько приукрасил ее. Успеха она не имела и не гналась за ним. За наружностью своей не следила и даже бывала иной раз одета очень небрежно.

Первый год в Баку был у нее тяжелым годом во многих отношениях. В. И-чу дали небольшую комнату в самом университете и даже выходящую непосредственно прямо в университетский коридор. Т. е. он, можно сказать, не имел своего угла в это время. Комната была слишком мала для 3-х. Обстановка была скромная. Налево от дверей был протянут полог — параллельно левой стене до противоположной от двери стены, за которым помещалась кровать В. Ив. Правей стоял рояль. На столе, на рояле, всюду в беспорядке лежали книги, ноты, вещи. Беспорядок до хаоса и теснота, полнейшая неуютность — вот впечатление от комнаты, где В. Ив. прожил первое тяжелое время в Баку.

В эту зиму (не помню, одновременно с ним или позже) приехала в Баку из Москвы Александра Николаевна Чеботаревская, которую в семье Ивановых называли «Кассандрой», большой друг Вяч. Ив.52.

Характер у В. Ив. был тяжелый, с «Кассандрой» он бывал порой резок и чуть ли не груб, и даже при нас, студентах. Она — всегда терпелива и заботлива и с ним и с детьми. Говорили, что она любила В. Ив-ча.

Позже (кажется в 1922 г.) В. Ив-чу предоставили 2 комнаты с кухней и ванной во флигеле, в университетском дворе, совсем особняком. Тут В. Ив. устроился удобнее. В одной комнате жил он, во 2-ой Лида с Димой, в кухне хозяйничала Настя, деревенская девушка, которая стала настоящим другом Лидии.

Кровать В. Ив. помещалась за занавеской у левой стены. Он имел обыкновение ложиться очень поздно, часа в 3, а вставал в 2, комната же его была проходная из комнаты Лидии и Димы в кухню.

Обстановка и здесь у него была самая простая. Письменный стол, кресло, за которым он сидел, и другое перед столом. Маленький, насколько помню, соломенный диванчик, у стенки, налево от дверей, ведших в комнату Лиды. Над диваном, в простенке между окном и дверью, висела большая, в натуральную величину фотография Лидии Дмитриевны. Только лицо: развевающиеся, стремительные волосы и упорный, пронзающий даже на фотографии взгляд светлых глаз. Я, бывало, долго простаивала перед портретом, вглядываясь в эти глаза... На противоположной стене висели карточки Веры Константиновны, снятые отдельно, и Веры Константиновны с маленьким Димой на руках.

За все время нашей дружбы, за все долгие разговоры В. Ив. только один раз и то мельком, вскользь, намекнул на свою первую жену. Она точно для него перестала существовать совершенно. Ее место всецело заняла Лидия Дмитриевна, а потом Вера, — но Вера разве не была для него продолжением, «другим ликом» Лидии Дмитриевны?

На полках и в шкафу стояли книги на всех языках по литературе и классической филологии; помню толстый том Флоренского. «Вера как столб <так! — А. К., К. Л.> и утверждение истины».

В следующей комнате помещался рояль и стояло 2 дивана, на которых спали Лида и Дима. Здесь

22

помещался круглый обеденный стол, здесь собирались посидеть, поговорить, помузицировать друзья В. Ив.

Друзья у В. Ив. были, но меньше всего среди них бывало профессоров.

Когда он перешел во флигель и жизнь у него наладилась, у Вяч. Ив. начали бывать люди, а т. к. помещение было очень тесное, то приглашенных бывало мало. Собирались регулярно, раз в неделю, кажется, по четвергам (под пятницу). Профессоров на этих «четвергах» бывало мало. Круг Вячеслава были художники и музыканты. Я попала на один из этих вечеров. Исполняли романс Лиды под аккомпанемент трио (скрипка, рояль, виолончель) — это было интересно и красиво. Затем — непринужденная, остроумная беседа за чайным столом. Кажется, присутствовал художник Чичкалов, виолончелист Окороков53, остальных не помню.

Вяч. был обаятелен, когда веселился. Никогда не забуду, как он отпраздновал день моего рождения.

Я сама решила празднование этого дня уж отложить до ближайшей пятницы. Настроение у меня было самое мрачное: Лида уехала и от нее давно не было писем. Утром Вяч. Ив. зашел ко мне в б-ку и пригласил меня к себе на обед. Приглашенных было мало; кажется, только Моисей Альтман, затем «свои» — Сержик, Дима, Лида. Вяч. решил меня развеселить и добился этого. Как он был внимателен и ласков. Пили за здоровье Лиды. Не помню его слов и шуточных намеков, только он утешил меня. Играли в характеры. Вяч. изображал «антисемитизм». Это было очень тонко сыграно. Он обращался к Альтману (еврею на 200%) и как истый антисемит, ругая евреев, выгораживал одного «любимца». Потом он еще что-то исполнял, вроде вежливость — не помню точно. Он разыграл себя. Как он любезно принимает у себя в кабинете человека, в то же время всячески его браня, после его ухода. Меня тогда удивило, как легко Вяч. признался тогда в своем обязательном лицемерии, хотя, может быть, и под маской светско-вежливости.

Я ушла от Вяч. в тот вечер счастливая. Много мы смеялись над остротой Альтмана. Пили за мое здоровье. Альтман объявил, что выпьет последним и что его тост будет лучше (других). Когда очередь дошла до него, он поднял бокал и провозгласил «Mellior» (Миллиор)54.

Одного человека Вяч. Ив. считал своим глубоким принципиальным врагом — Григория Артемьевича Хоразова. Хоразов был человек замечательный, по словам самого Вяч. Ив-ча, «человек с гениальными способностями». Но когда я начала с ним сближаться, то Вяч. Ив. обратился ко мне с категорическим требованием: «Дружите или с ним или со мной. Выбирайте». В сущности, ко мне он был строже, чем к Колобовой: она «дружила» с обоими.

Я выбрала Вячеслава. Но дело было не в его ультиматуме. Я сама должна была от него отойти, но не по принципиальным соображениям. Философия Хоразова произвела на меня сильное впечатление. Она влекла, затягивала. Я не хотела, я боялась его влияния. Я чувствовала, что не разрушительная, а именно разлагающая мысль Хоразова мне, м. б., слишком близка, что я не найду опоры для сопротивления.

Но решающей оказалась узко личная причина для окончательного расхождения с Хоразовым. Отношения у меня сложились с ним очень своеобразно.

Хоразов приехал в Баку из Тифлиса . В Тифлисе — так, м. б., неверно, запомнился мне его рассказ, он знал одну Нелли <...>. Между ней и Хоразовым произошел разговор, очень заинтересовавший Хоразова. Разговор этот почему-то не был закончен. И теперь он хотел закончить его со мной.

Виновата, вероятно, была Лида. Она посвятила его в наши с ней отношения, в мою влюбленность. Ловец

23

почуял тут добычу. Но мне-то вовсе не хотелось стать объектом его исследований.

В первый раз мы встретились у Гуляевых. Нас было трое: Лида, невиннейшая Нина, я. Потом пришел Хоразов.

Разговоров не помню. Но крепко запомнилось, как Хоразов прочитал стихи, свои, конечно. Жаль, не удалось их полностью ни запомнить, ни списать. А начало такое:

«Легко с подругой учится урок,
Сперва улыбки за вечерним чаем,
Потом, обнявшись, сядем и читаем,
Скосив глаза лениво между строк».

Затем речь шла мохнатом цветке у пояса, куда было бы очень приятно забраться в виде пчелы. Лида и я поняли все (а впрочем, кто знает, поняла ли Лида все в самом деле?), Нина — ровно ничего — и пришла в умиление.

Стишок Хоразова мне мог напомнить хотя бы уроки греческого языка с прелестной Лизой Фонштейн55.

«Легко с подругой учится урок».

Потом я вышла с Хоразовым. Кажется, в этот вечер долго бродила с ним по неосвещенному бульвару и слушала его разглагольствования о его теории свободного времени и его теории кипяченой воды. Эту «теорию» — весьма, впрочем, простую, стоит записать. Культурный человек не пьет сырой воды, он сперва кипятит ее (тезис неверен!). Так же должно быть в других областях жизни. Природа отпустила нам гораздо больше сексуальной энергии, чем нужно для производства потомства. Следовательно, ее надо использовать всячески, как угодно и как угодно искусно. Могла ли я тогда найти контрдовод?

Вяч. Ив. позже, видя меня в состоянии внутреннего смятения, говорил о сублимации. Это тоже «кипяченая вода».

Совершенно, однако, очевидно, что Хоразов кипятил ее другим способом! Каким? Этого он не говорил. Но мой способ был им, во всяком случае, оправдан.

Вячеслав формулировал философию Хоразова приблизительно так: «Для него весь мир, вся вселенная — клоака». Определение вполне правильное. Вспоминаю заключительную строчку его стихотворения: «К Богу на глазетовом листе», или что-то в этом роде. Любопытная игра созвучий!

Как-то Вяч. мне сказал: «Я, как тайная канцелярия, все время собираю сведения, все время наблюдаю за ним... А он и не подозревает этого!».

Хоразов собирался прочитать доклад на тему по классич. филологии и вызвал Вяч-ва в качестве оппонента. Вячеслав волновался — согласиться на оппонирование или нет? Большими шагами ходил он по комнате, размышляя вслух, советуясь даже со мной. В конце концов согласился.

Доклад происходил в политехникуме. Мы — вячеславские ученики — пришли в полном составе. К сожалению, не помню ни темы доклада, ни слов Вячеслава. Нам бросилась в глаза одна характернейшая обмолвка Вячеслава. Мы тогда, может быть, под влиянием Хоразова, усиленно интересовались фрейдизмом. Обмолвка выдала истинное отношение Вячеслава к Хоразову. Внешне он держался крайне любезно и дружественно — как всегда.

У Хоразова были ученики и последователи. Самыми верными среди них были — Колобова, Альтман и Штейнпресс. Странный человек был этот Штейнпресс, Петр Петрович. Мы его называли «трижды каменный». Всегда молчаливый, корректный, застегнутый, идеально правильный пробор в черных гладко прилегающих волосах. По профессии — преподаватель трудовой школы. По вкусам — любитель малолетних девочек. Так, по крайней мере, говорили о нем. А сам он мне как-то сказал с оттенком

24

торжества: «Я беседовал с Вячеславом Ивановичем совершенно откровенно, и он мне посоветовал обратиться к врачу».

Учеником и другом Вячеслава он никогда не был. Колобова и Альтман... Они предали Вячеслава.

У Альтмана это вышло даже лучше чем у Колобовой56. Он просто отошел от Вячеслава, да и Вячеслав раскусил его. Он сказал, что Альтман обречен на бесплодие, это был приговор.

КОММЕНТАРИИ

Дневниковые записи и воспоминания Е. А. Миллиор о Вяч. Иванове и Бакинском университете хранятся в РГАЛИ (Санкт-Петербург) — ф. 434, оп. 1, е. х. 52 в виде записных книжек, которые заполнялись ею в тридцатые годы. Часть материала (это относится прежде всего к дневникам) переписывалась из ее старых тетрадей бакинского периода, часть — как дополнение к ним — оформлялась в виде воспоминаний. Для настоящей публикации сведены воедино тексты из трех записных книжек.

1 Перевод В. Иванова Алкея и Сафо вышел двумя изданиями в Москве, в изд-ве Сабашниковых, в 1914 г. Как показали К. Ф. Тарановский и Г. А. Левинтон, этот перевод впоследствии стал основой для мандельштамовского центона «На каменных отрогах Пиэрии».

2 Зелинский, Фаддей Францевич (1859—1944) — филолог-классик, профессор Петербургского университета, переводчик и комментатор Софокла. С 1921 г. живет в Варшаве, профессор Варшавского университета.

3 Речь идет о Gen., 6, 2 — это место Библии повествует о сожительстве «сынов Божиих» с «дочерями человеческими», отчего рождались исполины; это стало причиной всемирного потопа.

4 Im Kern (нем.) — в сущности.

5 Зиновьева-Аннибал, Лидия Дмитриевна (1866—1907) — вторая жена В. И. Иванова (по первому браку Шварсалон), писательница.

6 Давиденкова, Ксения Григорьевна — врач-невропатолог, специалист по неврозам. Жена Давиденкова С. Н. (см. примеч. 8).

7 Иванова, Лидия Вячеславовна (1896—1985) — дочь Л. Д. Зиновьевой-Аннибал и В. И. Иванова, впоследствии — композитор, автор воспоминаний «Книга об отце»; Троцкий, Сергей Витальевич — См. о нем в наст, сб.: А. В. Лавров. Предисловие.

8 Давиденков, Сергей Николаевич (1880—1961) — врач-невролог, впоследствии акад. АМН СССР. В Баку заведовал кафедрой неврологии, был ректором Бакинского университета.

9 В. И. Иванов женился на своей падчерице Вере Константиновне Шварсалон (1890—1920), дочери Л. Д. Зиновьевой-Аннибал в 1912 г.

10 Сборник рассказов Л. Д. Зиновьевой-Аннибал «Нет!», был издан в Петрограде (на титульном листе — Пб), в 1918 г. как посмертное издание под редакцией В. И. Иванова, он же был и автором вступительной статьи.

11 Гуляева, Лидия Александровна — дочь профессора А. Д. Гуляева (см. примеч. 24).

12 Гухман, Мирра (Мариам) Моисеевна — впоследствии филолог-германист, доктор филологических наук, известный исследователь готтского языка.

13 Альтман, Моисей Семенович (1896—1986) — ученик В. И. Иванова по Бакинскому университету, поэт, филолог-классик, впоследствии — доктор филологических наук. Автор книги стихов «Хрустальный кладезь» (Баку, 1920). Записи его бесед с В. И. Ивановым опубликованы (см.: «Из бесед с поэтом Вячеславом Ивановичем Ивановым (Баку, 1921)» в: Труды по русской и славянской филологии, XI, Литературоведение // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та, Тарту, 1968, вып. 209).

14 Сироткин, Михаил Михайлович — филолог, поэт, три его стихотворения вошли в альманах «Норд», изданный в Баку, в 1926 г., уже после отъезда В. И. Иванова. Впоследствии — специалист в области педагогики и психологии.

15 Колобова, Ксения Михайловна (1905—1978) — филолог-классик, профессор Ленинградского университета, ученица В. И. Иванова по Бакинскому университету.

16 Байбаков, Евгений Иванович — историк-классик, профессор Бакинского университета, официальный оппонент на защите докторской диссертации В. И. Иванова в Баку 22 июля 1921 г. См. его шуточные стихи, посвященные этой защите в статье: Н. В. Котрелев. Вяч. Иванов — профессор Бакинского университета // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та, Тарту, 1968. Вып. 209. С. 328—329.

17 Книга В. И. Иванова «Дионис и прадионисийство» вышла в Баку в 1923 г.

18 «Лоэнгрин» Вагнера был впервые поставлен в Баку в январе 1923 г. В. И. Иванову принадлежит доклад, читанный им тогда же на торжественном вечере: «Вагнер-мифотворец и его лебединое действо».

19 «Голова Медузы» — рассказ Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (впервые — в сб. «Нет!»). Под именем Незнакомова действительно

25

выведен А. Блок, другие персонажи также имеют прототипами посетителей «Башни».

20 Над романом «Пламенники» Л. Д. Зиновьева-Аннибал работала с начала 1900-х гг. до 1907 г., он остался незаконченным. На сюжет романа оказали влияние штудии В. И. Иванова в области культа Диониса.

21 Цитата из стихотворения В. И. Иванова «Ирина» с подзаголовком: «Мотив из романа Л. Д. Зиновьевой-Аннибал «Пламенники», посвященного Л. А. Недоброво.

22 Der Tiefste Grund (нем.) — главная, глубинная причина.

23 Книга В. И. Иванова «Нежная тайна» вышла в Петербурге в 1912 г., в изд-ве «Оры».

24 Гуляев, Александр Дмитриевич — философ, историк-классик, профессор Бакинского университета, позже — его ректор. Неофициальный оппонент на защите докторской диссертации В. И. Иванова. Автор учебника логики.

25 Бакинский университет был создан в 1919 году в период власти Мусавата, однако, как замечает сама Е. А. Миллиор, никакой тюркизации не происходило. Первым ректором университета стал проф. Разумовский.

26 О неудачной попытке, вывезти В. К Шварсалон для лечения за границу и о ее смерти 8 августа 1920 г. см.: Л. В. Иванова. Книга об отце. М., 1992. С. 55, 86.

27 В. И. Иванов с семьей выехал из Москвы осенью 1920 г. в Кисловодск, в санаторий, а оттуда — в Баку.

28 Ишков, Леонид Александрович — профессор, заведующий отделом высших учебных заведений НКП Азербайджана. Был деканом историко-филологического факультета Бакинского университета до его преобразования в факультет общественных наук.

29 Томашевский, Всеволод Борисович — зам. наркома просвещения Азерб. ССР, лингвист, впоследствии — ректор Ленинградского университета.

30 Глетчер — ледник. Ср.: сонет В. И. Иванова «Над глетчером лохматым и изрытым...» из цикла сонетов «Голубой покров» (1908).

31 Бакинский Цех поэтов был создан в 1919 г. Инициатором его создания была Т. В. Вечорка (см. примеч. 33). Организационное собрание цеха было устроено 23 февраля 1919 г., но из-за малочисленности собравшихся его пришлось повторить 2 марта — в помещении русского национального совета. Председателем был избран «никому не известный в поэтическом отношении В. П. Бастричев» (см.: Н. Судейкин. Бакинский цех поэтов // Куранты, Тифлис, 1919, № 3—4. — С. 27). Членами цеха стали также М. Струве (см. примеч. 32), А. Грушман, М. Геллерштейн. А. Фонштейн (см. упоминание далее в тексте воспоминаний Лизы Фонштейн — университетской подруги Е. Миллиор; нам не удалось выяснить степень ее родства с поэтом), А. Фаинберг, А. Дебуа. Впоследствии в деятельности цеха принимали участие Вяч. Иванов. С. Городецкий, А. Крученых, Ю. Деген, В. Катанян и др.).

32 Струве, Михаил Александрович (1890—1948) — поэт, участник 2-го Цеха поэтов (зима 1916/17 гг.). Печатал стихи в неоакмеистских альманахах (подробнее см.: Р. Д. Тименчик. По поводу «Антологии Петербургской поэзии эпохи акмеизма» // Russian Literature Amsterdam, 1977. V. 5, № 4. Р. 315—323). Его имя значится также в ряду участников анонсировавшихся, но так и не вышедших альманахов издательства «Марсельские матросы». В 1920 г. эмигрировал.

33 Вечорка (наст, фамилия — Толстая), Татьяна Владимировна (1892—1965) — поэтесса, писательница. Участница второго тифлисского Цеха поэтов при созданном Ю. Дегеном художественном обществе «Кольчуга». В Баку в 1920 г. вышла ее книга «Соблазн афиш», выполненная с помощью монтажа различных шрифтов (влияние футуристических приемов издания).

34 Крученых, Алексей Елисеевич (1886—1968) — поэт, теоретик футуризма, один из создателей его заумного направления. Уехал на Кавказ в 1914 г., в Тифлисе организовал «Синдикат футуристов» (1917), а затем — знаменитую группу заумников «41-й градус». В 1920 г. переезжает в Баку, работает на железной дороге, затем заведует отделом Бакинского РОСТА. В Баку Крученых проживал до осени 1921 г.

35 Селиханович, Александр Брониславович — профессор Бакинского университета, основные труды его посвящены педагогике.

36 Городецкий, Сергей Митрофанович (1884—1967) — поэт, один из создателей и теоретиков акмеизма, позже отрекшийся как от него, так и от своих бывших друзей. Чтение Городецким своих стихов, впоследствии вошедших в книгу «Ярь» (дек. 1906, на тит. л. — СПб., 1907) на «Башне» в январе 1906 г. произвело сенсацию. Вяч. Иванов чрезвычайно высоко оценил молодого поэта. Однако последующие сборники Городецкого не оправдали ожиданий. В 1914 г. он выступает со стихами ура-патриотического содержания, после революции вступает в партию большевиков. Весной 1916 г. уезжает на Кавказ. В Тифлисе основывает при журнале «Ars» Цех поэтов и становится его руководителем. Позже, переехав в Баку, развивает бурную организаторскую деятельность: редактирует журнал «Искусство», создает центральную студию Наркомпроса, целый ряд студий, театров, десять мастерских «художественно-агитационного круга». Что представлял собою Городецкий в период его бакинской деятельности, видно по фразе, которой он завершает некролог Н. Гумилева (Искусство. 1921. № 2—3, стлб. 59, подписано «С. Г.»): «Давно погибши творчески, он гибнет и физически...»

37 Хоразов (правильно — Харазов), Григорий Артемьевич — доктор экономических наук, профессор Бакинского университета,

26

поэт, критик. В свою бытность в Тифлисе примыкал к «Синдикату футуристов», участвовал в вечерах заумников (см. Никольская Т. «Синдикат футуристов» // Russian Literature, Amsterdam, 1987, V. XXI. — Р. 93). В Баку В. И. Иванов участвовал в поэтическом вечере Г. Харазова в июле 1921 г.

38 Дубровский Н. А. — профессор Бакинского университета, один из его организаторов. Впоследствии переехал в Москву.

39 Сиповский В. В. — профессор Бакинского университета.

40 Багрий, Александр Васильевич (1891—1949) — профессор Бакинского университета, специалист по древнерусской литературе, русской литературе XIX — первой четв. XX в. Автор монографии о формальном методе.

41 Переводы Эсхила, выполненные В. И. Ивановым, вошли в книгу: Эсхил. Трагедии. М.: Наука, 1989 (сер. «Литерат. памятники»).

42 Имеется в виду эпизод с мальчиком-виночерпием, в которого Софокл влюбился.

43 Речь идет о следующих изданиях: Pauly-Wissowa. Real-Enzyclopädie der klassischen Altertumswissenschaft. — Stuttgart, 1893—; Roscher Wilhelm Heinrich. Ausführliches Lexikon der griechischen und römischen Mythologie. — Leipzig, 1884 —.

44 Имеется в виду докторская диссертация В. И. Иванова (см. примеч. 17).

45 Тумбиль, Петр Христианович — юрист, востоковед и классик. С мая 1921 г. — научный сотрудник по классической филологии (у проф. В. И. Иванова). Вскоре, по инициативе В. И. Иванова, получает звание приват-доцента. В 1930—1950-х гг. — профессор Бакинского университета.

46 Гуляева, Нина Александровна — дочь профессора А. Д. Гуляева (см. примеч. 24).

47 Die schöne Frau (нем.) — прекрасная женщина.

48 Ф. Ницше. Происхождение трагедии из духа музыки.

49 Моммзен (Mommsen Teodor, 1817—1903) — немецкий историк-классик, руководитель кафедры римской истории в Берлинском университете, учитель В. И. Иванова.

50 Имеется в виду работа Д. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский».

51 Цитата из стихотворения М. Кузмина «Утешение», входящего в цикл «Прерванная повесть» (ноябрь-январь 1906—1907, впервые — Белые ночи: Петербургский альманах. [СПб.], 1907).

52 Чеботаревская, Александра Николаевна (1869—1925) — переводчица, критик, сестра Анастасии Чеботаревской, жены Ф. Сологуба. Как и она, покончила с собой.

53 Окороков Г. В. — виолончелист, впоследствии профессор Парижской Русской консерватории.

54 Игра слов: «Mellior» (искаж. «melior») (лат.) — лучший.

55 См. примеч. 31.

56 Имеется в виду вступление К. М. Колобовой в ВКП(б) в 30-х годах и ее публичные отречения от «буржуазной науки», в том числе и от В. И. Иванова.

Публикация А. Кобринского и К. Левиной. Комментарии А. Кобринского.

Комментатор пользуется случаем выразить искреннюю благодарность за ценные указания профессору кафедры классической филологии С.-Петербургского университета Александру Иосифовичу Зайцеву и Татьяне Львовне Никольской — известному специалисту по русскому авангарду Закавказья.

[К примеч. 55. В архиве Е. А. Миллиор (ижевская часть) имеются переписанные ее рукой стихотв. Г. А. Харазова, среди которых есть и упоминаемое:

Гомеопатия (посвящается Овидию)

С подругой легче учится урок:
Сперва улыбки за вечерним чаем,
Потом, обнявшись, сядем и читаем.
Скосив глаза лениво между строк.

За узким поясом дрожит цветок,
Восторгом искуса обуреваем.
Он кружит голову, он пахнет маем, —
То близок, то встревоженно далек.

Все в жизни кажется полней и краше.
Прильнуть бы жертвенно к махровой чаше
И приголубить каждый лепесток!

К медвяным рыльцам в розовую щелку
Скользнуть, собравшись в махонький комок —
В мохнатую щекочущую пчелку.]