ПЕТРОВСКОЕ НА ОКЕ (1—2).—1. Стихотворение написано в Москве, в ночь на 5 января 1915 г. Впервые напечатано, под заглавием «Минувшее лето», в «Невском Альманахе», Петроград, 1915. Вторая строка первой строфы (в рукописи и в «Невском Альманахе») читалась: «Священного отчизне лета» вместо «Взрастившего злой колос лета».

2. Стихотворение написано в Москве, в ночь на 6 января 1915 года. Впервые напечатано в «Гюлистане», Москва, 1916 года. С Юргисом Казимировичем Балтрушайтисом (1873—1944), русско-литовским поэтом, видным представителем русского религиозного символизма, В.И. познакомился весною 1904 г.; встречались они в издательстве «Скорпион», где Балтрушайтис в то время играл большую роль. В.И. не знал Балтрушайтиса в его ранние трудные годы. Юргис был сыном литовца из крестьянской католической семьи. Он родился в 1873 г. в деревне близ городка Юрбурга. Семья была бедная. Юргис с детства был пастушком. Впрочем, о том, как он пас свиней на холмах у сказочного Немана, Юргис впоследствии вспоминал, как о

времени райском. За свиньями он почти не следил: они не убегали. Мальчик, рано самоучкой научившийся читать и писать, садился на какой-нибудь пень и с жадностью набрасывался на первую случайно найденную книгу или забавлялся выдумыванием и решением математических задач, требовавших более чем элементарных знаний. За таким занятием его застал однажды настоятель местного прихода, заглянул в бумажку с записями, удивился их необычности: «Кто тебя учит?» — «Никто. Я — сам». На зиму настоятель взял Юргиса в свой дом и приготовил к поступлению в Ковенскую гимназию. Там жизнь стала очень трудной. Денег из дому Юргис не получал; должен был довольствоваться грошовыми уроками. Заработка хватало с трудом на оплату комнаты; он голодал дико и мучительно. Окончив гимназию, Юргис в 1893 г. переехал в Москву, где поступил на физико-математический факультет, но все больше и больше увлекался литературой. Материальная жизнь его в Москве была немногим легче, чем в Ковно. Но года через два счастливейший брак осветил и по-новому определил всю дальнейшую судьбу Балтрушайтиса. После окончания естественного факультета Юргис забросил все естественно-научные и математические занятия и с 1898 г. стал выступать в печати как поэт, переводчик художественных произведений и эссеист. Во время войны 1914 г. он работал в Комитете по делам литовских беженцев. Во время революции, после признания Литвы независимым государством, он 21 июня 1921 года был назначен «чрезвычайным посланником и полномочным министром» Литвы в России. Вскоре после такого назначения Балтрушайтис чудом избежал отчаянной трагедии. Впоследствии он о ней никому не говорил.

Однажды я рассказала Вячеславу Ивановичу ту историю, которой я была ближайшей свидетельницей. Он ничего о том не знал и, живо вспомнив Балтрушайтиса, взволновался: «Ведь это замечательно! Зачем замалчивать? Обязательно напиши.» Он так настаивал, что мне пришлось согласиться. Исполняю данное обещание. Весною 1919 г. ко мне неожиданно обратился близкий друг Юргиса Казимировича, который был и моим близким другом: «Прошу Вас о большой услуге». Я вопросительно на него посмотрела: он казался немного смущенным. — «Вы ведь знаете, что Юргис страдает запоем? — «Ничего такого не знаю». Наш друг продолжал: «В нормальное время Юргис снимал на стороне маленькую квартирку, куда порою скрывался дня на три, чтобы беспрепятственно одному пить. Появлялся потом спокойным и трезвым. В революционную пору я стал предоставлять ему мою квартиру. Но мне теперь необходимо уехать, по крайней мере на полгода. Вот ключ от моей квартиры. Возьмите его; когда Юргис будет просить, ему выдавайте, но потом отбирайте сразу». Я попыталась отказаться: «Помилуйте, такое поручение, ответственное ...» — «Если хотите помочь Балтрушайтису, не отказывайтесь. С такою просьбою я могу обратиться только к Вам.» Он дал мне ключ и уехал. Через несколько дней телефонный

звонок: голос Балтрушайтиса: «Можно прислать за ключом?» — «Вернете сразу?» — «Обещаю». И действительно: дня через четыре опять звонок: «Можно Вам вернуть ключ? ». И ключ появился. Я поспешила на квартиру: никаких следов попойки; ни одной бутылки, ни одного стакана. В комнатах полный порядок. Такие посещения пустой квартиры повторялись приблизительно через каждые пять недель. К зиме благополучно вернулся хозяин квартиры. Мы с Балтрушайтисом о ключе том никогда не говорили.

Осенью 1921 г., месяца через три после того, как Балтрушайтис стал полномочным послом, я отправилась к нему на прием по делу каких-то знакомых. Было часов одиннадцать. Прием начинался в десять. Посол еще не пришел. Странно: Балтрушайтис отличался педантичной точностью в исполнении своих обязанностей. «Уж не пьет ли он где-нибудь», — мелькнуло у меня в голове. Посольство помещалось в прелестном частном особнячке близ Знаменского переулка. Из палисадника нарядная входная дверь прямо вела в абсидальный зал. Против главного входа, в глубине, у стены — диван и несколько кресел. Над главным входом — большие, круглые, бросающиеся в глаза, часы. Вдруг, в половине двенадцатого входные двери с шумом распахнулись, и ворвалось человек пятнадцать в ужасном возбуждении: «Посла! Скорее посла!» Их старались успокоить: «Его нет. Он сейчас придет». Пришедшие не успокаивались, требовали, кричали. Волнение их было вполне оправдано. Девять человек родом из Литвы были приговорены к расстрелу, назначенному на двенадцать часов этого самого дня. Оставалось минут тридцать. Принадлежность к литовской нации определялась местом рождения и удостоверялась свидетельством посла. Иностранцы смертной казни не подвергались. Документы все были готовы, не хватало лишь подписи Балтрушайтиса. Безумно волновавшиеся люди были отцами, матерями, женами, сыновьями приговоренных к смерти. Рыдания, мольбы, призывы...

Сидя против входной двери, я с ужасом следила за часами. «Он, наверное, где-нибудь заперся и пьет. Знает ли хоть кто-нибудь — где? Или — Бог милостив — он кончил и вот-вот появится.» Без десяти, без пяти минут двенадцать, без четырех... Входная дверь отворилась, и быстро вошел Балтрушайтис. Оставалось три минуты. Спешно принялись звонить соответственным комиссарам. В последнюю секунду казнь была отменена.

Когда всё успокоилось и все разошлись, я вошла к Балтрушайтису. Он сидел за своим письменным столом, низко опустив голову. Потом медленно ее поднял, глухо сказал: «Этого больше никогда не будет»... С того дня он совершенно перестал пить даже в обществе. Знакомые его удивлялись: на званых обедах литовскому послу, компанейскому участнику тостов, вместо вина и ликеров подавали стакан простой воды.

2. Глубокая дружба связывала В.И. не только с самим Балтрушайтисом, но и с «поэтовой женой в ванэйковском чепце», о которой он

с ласковой улыбкой пишет в тех же стихах: «Покровское на Оке» 2. В.И. радостно любовался их невероятно, неизменно счастливым браком, являвшим то полное, проникновенное единство, которое он в людях искал. Мария Ивановна была предметом непрерывного восхищения ее мужа. Вся лирика Балтрушайтиса метафизична, у него нет эротических стихов. В старости он сделал несколько сердечных признаний: все они посвящены: «Марии Балтрушайтис.» Незадолго до смерти он писал ей:

О смерти Балтрушайтиса см. примечание к «Римскому Дневнику 1944 года», «январь 3.» Мария Ивановна пережила мужа ровно на столько времени, сколько потребовалось, чтобы устроить его могилу и издать его стихи по-русски и по-литовски. В последний раз В.И. видел Балтрушайтиса в Москве, перед своим отъездом за границу в 1924 г.