Итак, мы в Риме. Мы на острове. Друзья в России — rari nantes in gurgite vasto. Чувство спасения, радость свободы не утрачивают
своей свежести по сей день. Быть в Риме — это казалось неосуществимым сном еще так недавно! Но как здесь остаться, на что жить? Чудо, ожидавшее меня заграницей, чудо воистину нечаянное, сказочно-нечаянное — — — еще не обеспечивает нашего будущего. Во всяком случае возвратить в советскую школу моего ненаглядного Диму было бы прямым преступлением. Итак, одному опять нырнуть in gurgite? He значит ли это испытывать судьбу? Нырнул сызнова в пучину спасенный— der Taucher и уже не вернулся.
Послал ответ «Жанне». «Благодарю за грустный рассказ и последние стихи. Вашу просьбу «написать — soit en prose, soit en vers—» молитву, современную молитву— исполняю, как умею, как мне свойственно, как я должен. Молитва моя не хочет быть «современной» но кажется мне трагически своевременной»...
Вот они:
...Доломался, долгался, додурманился бедняга до макабрной пошлости «гражданских похорон», с квартетом, казенными речами и почетной стражей «ответственных работников»...
Письмо от бедной Ксении. Как ее встряхнешь? Надо написать ученикам. Письмо от Максима Горького: «Прекрасные стихи Ваши получил, примите сердечнейшую благодарность, мастер.» Искренне благодарен он, что я не обиделся. А я — не то, что не обиделся, а признателен ему за нравственную поддержку. Состарился — и люблю теперь моралистов. Вечером — другое письмо из Сорренто — от Ходасевича, хвалит также «высокое и скромное мастерство» сонетов. Пишет о своей болезни и грустном «мыканьи» по разным странам. «Россия раскололась пополам, и обе половины гниют «каждая по-своему». Но и там и здесь «разительное понижение интеллектуального уровня. — грубейшее насилие над совестью и умом, затыкание ртов. — Вчера мои были во второй раз в русской церкви и решили более туда не ходить.
Мне хорошо и уютно в моей комнатке, которая представляется мне порою то каютой, то отдельным купе вагона — и тогда чувство bien-être'a еще острее. В Баку я 4 года не имел такой милой scrivania, располагающей к писанию. Забываю, что окно — дверь в пространство, огражденное балконной решеткой. В нашем salottino и повернуться нельзя, но в нем рояль, на котором Лидия, сочиняя, странно-пифийски бормочет на клавишах под сурдинку.
Тепло и серо. Широкко. Молодой Месяц.
Наконец-то обновил я когда-то, давно, давно добытую для меня Кузминым книжку. В таких книжках писал он, а может быть и теперь всё пишет свой многолетний дневник. Но как я-то принялся за diarium? Признак досуга? Или ограничение событий? Или наступление последней поры? В Риме, — говорил я, уезжая из России, — хочу умереть.!. Amen.
Утром под Римом серая мгла, солнце за пеплом, в пепле Купол; широкко яростно обрывает желтые листья; мгновенные порывы дождя, даже несколько градит, — и очень тепло.
— Написал Fontana delle Tartarughe. Неустанная дума о нашей революции, и распространении пропаганды, о завтрашнем дне Европы. Signora Placidi * берет своего Марио из мушкетеров Муссолини, которых снабжают пулеметами. Бесплодный и нерадостный день.
Дома целый день. Углубляюсь в Велькера. Можно ли создать Антигону? Как бы наладить заработок? Вечер бывает посвящен занятиям с Димой, но завтра четверг и потому сегодня он ляжет как можно раньше спать. Учится он и развивается правильно. Очень мил и умен. Всё время, что я заграницей, я твержу: «Hannibal ad portas». Разумею коммунизм. Все в один голос говорили: неправда. Теперь вся Франция испуганно кричит о коммунистической опасности.
Коммунизм — социальное выражение атеизма уже потому, что он один может быть суррогатом веры и на вопрос о смысле жизни дает ответ в терминах почти космических. Ergo...
Целый день думал об Антигоне — и, кажется, бесполезно. Может ли она интересовать современность? Могу ли я вообще быть интересным, даже только приемлемым современности? Об «Идиоте» всё же писать можно и нужно.
Приглашены на Winkelmannfeier в Арх. Институт.
Сегодня утром был в Biblioteca Nazionale за филологическими справками, относящимися к Антигоне и Аргее. Потом захотелось мне взглянуть на старый Рим и я прошел через via delle Botteghe Oscure и площадь Черепах к портику Октавии, потом на Bocca della Verità, где завернул в мою любимую смиренную базилику S. Maria in
Cosmedin, потом через via di Velabro, мимо Janus Quadrifrons к S. Teodoro и на Капитолий. Старые кварталы решительно портятся, современность всё больше вторгается в них, и безобразие, «мерзость на месте святе», всё растет. Особенно не люблю я новую тибрскую набережную, даже ее аллеи, теперь великолепно-осенние. Гулял я без пальто — и нагулял себе, несмотря ни на что, запас римского счастья.
Пробуждаясь от послеобеденной съесты, прислушиваюсь к музыкальному «бормотанью» Лидии и начинаю от души смеяться. Открываю к ней дверь, поздравляю с превосходной страницей музыкального юмора: она рада его сообщительности и тоже смеется.
Когда я признался ей, что «брожу как вол, ужаленный змеей,» влюбившись в нелюбимый замысел, немогущий никого захватить, и что благодаря смуте, внесенной в умы большевиками, никого и ничем вообще не могу заинтересовать, так как миросозерцание мое нынешнему в основе чуждо, — Лидия, по обыкновению драчливым тоном и вместе тоном непреложного оракула, изрекла: «Если сам заинтересуешься, то и другие заинтересуются, а если не заинтересуешься сам, не будет силы и других заинтересовать; миросозерцания же меняются каждые 10-12 лет и ровно ничего не значат; нужно, чтобы не миросозерцанием сильна была художественная вещь, а чистым золотом своего искусства, это золото в цене не падает». Таков приблизительно смысл; а слова ее разве передашь?