Знаком Орфея отмечены, в ряду изданий Мусагета, книги, составляющие серию избранных произведений литературы мистической. Избрание не предопределяется никакою догматическою тенденцией; но предпочтение отдается творениям, входящим в историческую связь развития мистики европейской, корни которой лежат с одной стороны в христианстве, с другой — в эллинстве. Критерием же принадлежности данного произведения к литературе мистической служит для Мусагета убеждение, что его возникновение обусловлено действительным внутренним опытом его творца, который оно достоверно изображает.
Значение познания, основанного на так называемом внутреннем опыте и именуемого обычно мистическим, в религиозной области — явно и бесспорно; не подвергается сомнению и его прагматическая действенность. Предрешать, в том или другом смысле и объеме, вопрос об объективной, или научной, его ценности было бы здесь неуместно и противоречило бы усвоенному издательством принципу догматического невмешательства. Но безусловно отрицательный ответ на другой теоретический вопрос, тесно связанный с первым, — на вопрос об изрекаемости этого познания, — сделал бы невозможным установление и применение вышеупомянутого критерия. Мусагет исходит, напротив, из допущения, что мистическое познание отчасти сообщаемо и что именно сообщаемость его осуществляет возможности символизма, как в искусстве, так и в умозрении.
Отсюда следует, что серия Орфей равно объемлет произведения поэзии и изложения философов, поскольку оба рода могут представлять достоверные свидетельства внутреннего опыта и рассматриваться как ознаменовательные изображения мистического познания.
Символика художественная идет, правда, иными путями и говорит иным языком, нежели символика учительная. С детским, доверчивым и беспритязательным простодушием сообщает она внутренне пережитое, наравне с извне воспринятым в образах,
приблизительность и необязательность которых заранее предполагается. Но ее наивная иероглифика бывает в лучших случаях «достоянием навсегда» для всего человечества: меняются верования, падают системы, а вечный образ-символ пребывает постоянною величиной в зыблющейся феноменологии человеческого духа. Подобный неподвижной звезде, этот образ однажды на века отметил положение, занимаемое некоторою сущностью, как понятием или постулатом понятия, на небосводе нашего вселенского чувствования.
Символика учительная кажется притязающею на обязательность — и уже одним этим сопротивление. С другой стороны, она невольно, в большей или меньшей мере, рационализирует содержание внутреннего опыта — и тем пробуждает в нас недоверие. Но прежде чем судить ее, мы должны быть уверены, что понимаем ее язык. Быть может, в ее догматической настоятельности мы найдем аналогии четкому образу художественного символа, а в процессе рационализации — аналогии процессу символизации. Не входит ли в мистическую теорию элемент рационалистический в обратном отношении к степени ее завершенности? Символ статичен; стремление к раскрытию связи символов есть элемент процесса и становления в мистическом познании. Мысли, глубину которых мы непосредственно ощущаем, но которым недостает логической определенности и рассудочной последовательности, — чаще всего следы по непройденным до конца тропам, недосозданные символы. Ясность есть осуществление; и каждая истинно глубокая мысль хотела бы пожертовать своею глубиной и стать ясной — и плоской — истинной или детским уподоблением, но еще не совершилась, не уготовилась к этой последней жертве. Мысли глубокие подобны охотничьим сигналам из дебрей; они — призывы на тропу, в конце которой мыслитель свидетельствует зримым некий свет. С ними нельзя ни спорить, ни соглашаться; они хотят быть пережитыми; их должно проверять опытом и оценивать по плодам. Если мысль содержит в себе неразложимый элемент внутреннего опыта, она может и достойна быть лишь одним: она — путь.
Чтение произведений символики учительной было бы бесплодно без этого проникновения в душу их творцов; но при некоторой способности сочувствования и доброй воле к нему оно может полезно упражнять медитативные энергии современного человека. Типический сын «нервного века», при своих свойствах рассеянности и неустойчивого душевного равновесия, сознает себя более сложно, но и более смутно, чем люди прежних времен. В своем внутреннем мире он не находит расчлененности и координации. Акты сознания, долженствующие совершаться в недоступном внешней зыби восприятий внутреннем средоточии существа, он переносит в свою чувственную периферию. Интенсивность восприимчивости, при экстенсивности обработки воспринимаемого, делает этот тип поверхностным: он импрессионистически порывист и самолюбиво уязвим. Плодом углубления в свидетельства подлинного внутреннего
опыта, творческого в духе и в жизни, может явиться исправление и оздоровление присущих человеческому сознанию сил, аналогичных электромагнетичеекой полярности. Для типически современного человека полярно противоположны его слитное и хаотическое я с одной стороны, с другой — слитная и хаотическая данность внешнего мира, — пугающее его своею косной и враждебной громадой не-я. Правильное расположение полярных сил, обращающее человека в живой и могущественный магнит, — открывающее ему пути познания одновременно дневного и ночного, рационального и иррационального, в отчетливой раздельности и гармонии обеих самостоятельных сфер, — возвращающее его к творческому инстинкту в разуме, а не в безумии, — укрепляющее его религиозную волю в совпадении с его духовною свободой, — есть живое чувство противоположности я внешнего и я внутреннего, брак между духом, определяющим себя в категории богосыновства, и душою (Психеей), или «душевным телом», «рабою Господней» и невестою освобождаемой. Русское общество явило многими признаками свой голод сверхчувственного познания; но слишком часто этот голод удовлетворяется вредными суррогатами здоровой пищи. Доверчивое и вместе независимое изучение классических произведений мистики здесь значит то же, что занятия серьезной музыкой при живом пробуждении музыкального чувства.
Мусагет — «водитель Муз». Вокруг лучезарного лирника движется согласный хоровод богинь — дочерей Памяти. Как планетные души окрест солнца, движась, творят они гармонию сфер. Кто был для эллинов божественный вождь хора? Одни говорили: «Аполлон»; другие: «Дионис». Третьи — младшие сыны древней Эллады — утверждали мистическое единство обоих. «Их двое, но они — одно», говорили эти: «нераздельны и неслиянны оба лица дельфийского бога». Но кто же, для эллинов, был Орфей? Пророк тех обоих, и больший пророка: их ипостась на земле, двуликий, таинственный воплотитель обоих. Лирник, как Феб, и устроитель ритма (Eurhythmos), он пел в ночи строй звучащих сфер и вызывал их движением солнце, сам — ночное солнце, как Дионис, и страстотерпец, как он. Мусагет мистический есть Орфей, солнце темных недр, логос глубинного, внутренне-опытного познания. Орфей — движущее мир, творческое Слово; и Бога-Слово знаменует он в христианской символике первых веков. Орфей — начало строя в хаосе; заклинатель хаоса и его освободитель в строе. Призвать имя Орфея значит возвать божественно-организующую силу Логоса во мраке последних глубин личности, не могущей без него осознать собственное бытие: «fiat Lux».