ДНЕВНИК ВЯЧЕСЛАВА ИВАНОВА

1906

Incipit.

Я должен теперь работать, не покладая рук. Гашиш фантазии, воссоздавая из намека осуществления, довольно водил меня, за это последнее время, «по садам услад». Я чувствую себя размягченным, изнеженным и нечистым. Вчера я проповедовал Гафизитам «мистический энергетизм». Они сердятся на «моралиста» и думают, что это одно из моих девяти противоречий. («В чем мудрость Муз?» спросили меня. Я сказал: «В том, что их девять: поэзия — девять противоречий»). Между тем, это — мое настоящее и верное. Стихотворение Городецкого из Эль Руми было предостережением и напоминанием. — Вчера С. Котляревский и Струве у нас пророчили грядущее варварство и noctem longam; одна мистика, говорили они, будет хранительницей культурного предания в распаде России.

Утром вчера— на кладбище Новодевичего монастыря, на похоронах матери Сомова. Видел могилу Иванова (художника Александра Иванова — О.Д.). Сомова я люблю в его печали. — Сегодня корректура и окончание статьи «о неприятии мира» для книжки Г. Чулкова. Диотима (Лидия Димитриевна Зиновьева-Аннибал — жена В.И. — О.Д.), ласковая, объявила сегодня, что не хочет больше со мною спорить — пусть буду таков, каким должен 6ыть, vel ut sum-Антиноя (М. Кузмина—О.Д.) я бы любил, если б чувствовал его живым. Но разве он не мертв? и не хоронит своих мертвецов, — свои «миги»? Ужели кончилась lune de miel эротико-эстетического «приятия» и его, и других Гафизитов? По Гафизу, — это — «творчество». Espérons.

Беглые заметки, беглые обращения ad interiora. Заражение примером Харикла и Renouveau? (Кузмин и Нувель — О.Д.) Быть может. Лето не обещает быть богатым. Если б вел дневник зимой, имел бы огромное приобретение.

Три дня под впечатлением (конечно тяжелым) письма из Харькова. Здесь, кажется, ничего уж не поделаешь. Fatum. Отнять у них Сашу (дочь В.И. от брака с первою женою, Дарьей Михайловной Дмитревской — О.Д.) можно только насилием, и оно уже морально невозможно по отношению к этим épaves. A девочка явно впадает в конечное идиотство. А.Т. (Анна Тимофеевна Дмитревская, мать Дарьи Михайловны — О.Д.) фатальное существо. Свидание почти сделано невозможным. Да Саша и не захочет покинуть мать и бабушку. Мать все какая-то несовершеннолетняя дочь этой сумасшедшей и совершенно пассивна в своем душевном маразме. Кого загубил я — живую душу,

или уже мертвую? (см. Том I, стр. 10, 11; 25-27; 33-37; 177-179). Как был бы я счастлив — я с моим эросом к юношам, — если 6 Сережа (пасынок) был живой, а не мертвый юноша. На кого ни оглянешься — мертвые ларвы. Что сделать с отсутствующим другим, так и не знаем, («другой» — это младший сын Лид. Димитр., Костя. — О.Д.)

А впрочем — не мертв ли я сам? Пока довольно, однако, мой «Дневник» — «Двойник?» Vale et cura ne moriaris ante mortem. * И чтобы твоя литература не обратилась в некрографоманию.

Ибо вера без дел мертва...

Как бы то ни было, travaillons ferme, travaillons toujours, et toujours en avant!—

Звонок. Привезли часы и рояль. «Mémento mori» и «Сократ, занимайся музыкой!»

Попытался заснуть рано, но проснулся после короткого кошмара и провел ночь за чтением Гофмана. Утром опять разговоры об опасностях переселения семьи сюда, на волкан. Кто к кому поедет на свидание?

В рукописи Ремизова («Завывает») для «Адской Почты» читаю вчера:

«Пророки проповедовали новое царство, но сердце их не вмещало пророчества, и глас их не жег сердца. Пророки проповедовали новое царство и продавали свое пророчество.»

Вчера в Г. Думе кричали военному прокурору Павлову: «палач, убийца».

Старообрядцы во главе церковно-реформационного движения. Визит Зои Ив. Таберио и молоденькой Варв. Ст. Врасской, только что вернувшихся из Парижа с поклонами и впечатлениями из кружка наших поэтов и философов en exil. Бальмонт собирает роты своих поклонниц, играет арии «на флейтах из человеческих костей», пишет какую-то драму для «театра юности и красоты», долженствующего упразднить «рампу наивною детскостью и сообщительностью, актера», жена его занимается жертвенным поклонением ему и страдает, когда слышит, что над ним смеются в аудитории ее соседи и т.д. Теперь, все то же — у compris Елена и... Он хвалит Тантала (?). (вопр. знак этот поставил В.И. — О.Д.). М. Волошин с Сабашниковой увлекаются моими стихами в «Факелах». Минский тоскует. Мережковский опровергает теософов. Одним словом, я — не желал бы там быть.

— Неожиданное письмо от Сологуба, опять полное какой-то двоящейся любви-ненависти, с красивыми стихами на имя «Вячеслава». Какая-нибудь новая попытка колдовства. Игра в загадки, за которой таится нечто, глубоко им переживаемое. — Письмо от милого и бедного Пояркова.

— Приходит Чулков, мой «ученик», как он теперь говорит. Сераф. П. (жена Ремизова— О.Д.) приносит рассказы о «бабушке» и насмешку надо мной, Бальмонтом и Скитальцем в «Лешем».

— Вечером Сомов, Бакст, Кузьмин (sic), Нувель; итальянские арии XVII в. и Grétry. Пение Сомова. Музыка Нувеля. Так до солнечного восхода.

— Работа над статьей для «З. Руна» целый день прерывается.

Солнце. Прекрасный зеленый пруд в зеленом парке — внизу. Я получаю от Валерия его «Верхарна», — с надписью «Вяч. Ив. от друга его поэзии». Холодность? Возвещены «Cor Ardens» и издание избранных стихотворений. Пишу Валерию. Обедают у нас Харикл и Renouveau. Есть «максималисты» и «минималисты» в жизни. Они — последний тип, их житейская философия — pis aller. Романтики — максималисты. Петроний (Нувель — О.Д.) замечает, что наибольшего достигают однако выступающие с программой — minimum. Он находит, что я неисправим, не понимает башенного уединения и пр. Мы с Диотимой чувствуем себя часто нерасторжимо скованными — нашим глубоким одиночеством среди людей. Речь шла о жизни Харикла: отравление лаврововишневыми каплями, лечение от истерии, Александрия, похождения в Италии, каноник Мори, письмо которого к матери Харикла прочитано вслух.

Я сочинил поэтический апотропэй против чар Сологуба. Был Леман, «ученик», и Г. Чулков, по своему обычаю последнего времени, нежный и шутливый. Прогулка к Неве, у Смольного. Голубая река, быстрая, широкая, с большими валами, живописный вид на Охту. Сидели на плоту пароходной пристани и глядели вдвоем на реку.

Стачка булочников. Предчувствие больших стачек. Белостокские ужасы. Звук копыт конного патруля на улице ночью...

Записка Эмира Апеллеса к Эль Руми и столь же восточно великолепный ответ Эль Руми. Просьба Пояркова о рецензии в «Весах».

Работа над продолжением статьи о «действе» для Руна. Чулков и его ночной кошмар с двумя Мирэ, совпавший с жалобами Мирэ на кошмар, мучивший ее ночью видением двойника. Ч. кажется часто ненормальным. Ненужные лжи, в которых сам сейчас же сознается.

Письмо от Даши о планах устройства дочери на строительных курсах в Москве—длинное, рассчитанно сухое, так неприятно напоминающее и стилем и почерком и умственными идиосинкразиями и аномалиями ее мать. Это семья безнадежно дегенерирующая. Опять в душе от харьковцев смута, какая-то тупая обида, недоуменная безвыходность, но при этом отсутствие волнения сердечного...

На прогулке вечером встретил Струве, которого я проводил по Суворовскому проспекту. Советовал ему бросить политику и отдохнуть на научной работе. Он защищал свои способности к политике

 теоретической. И опять жалобы на политицизм, уничтоживший культурные ценности. Я утверждал, что это верно скорее для прошлого. Élargissezvous.

Кок поэты и художники идут от интимного искусства к фреске, из уединения к соборности, — так и вся буржуазная культура должна искать более глубокое русло, интеллигенция — стремиться к всенародности. Потребность же культуры велика и жизненна в широких массах.

Перелистывал «Кормчие Звезды» и мне казалось, что равной им книги лирики, быть может, никогда мне не написать. И, конечно, Cor Ardens не будет на высоте моей первой книги.

Мы опять близки с Диотимой.

Она ездила сегодня на Остров — в университет, к Гревсу и т.д. для справок о Сереже, нет ли, осилив экзамены, возможности стать вольнослушателем и т.д. Напрасно.

Если день начинается с полуночи, то начался он беседой с Renouveau. Очаровательный Петроний объясняет мне мое настроение по отношению к Гафизу так: Гафиз отвлекает меня от моего «богоборчества», от «прометеизма». Ему хотелось увериться, что я еще «жив». Или же ничего не осталось во мне для «жизни», при моей поглощенности мистикой, «идеологией», наконец, поэтическою фантазией? — Я говорил о латентной борьбе с демоническим влиянием Антиноя. — Диотима, усталая, ушла спать. Мы продолжали беседовать до 3-го часа. Сначала о новом поколении. Я предполагал, что оно зачинает adamantinam prolem.

Реалисты приходят отрицать «романтиков». Мы, романтики, требовали восстановления Тела. Они реализуют это требование по-своему. Бестиальны, невозмутимы; в сущности буржуазны. Через intermezzo о симптомах ослабления трагизма в любви и страсти (тезис Renouveau) разговор перешел к эротизму. Петроний полагает, что les grandes passions отжили свой век — и приветствует эру des petites passions. Конечно, согласиться с этим невозможно, и это было бы во всяком случае capitis deminutio нарождающегося человечества. Мой тезис:

параллелизм сексуальности и гениальности в коллективной жизни. Это эквивалент.

Бедный Renouveau неосторожен: он намекнул, что энергия половая может отчасти переходить в другие энергии. При допущении эквивалентности, это равнялось бы переходу части гениальности человеческой в другие энергии. Он рассказал мне несколько своих переживаний, несколько авантюр и нашел меня до крайности любопытным. Впрочем, это любопытство ему, очевидно, не неприятно. Я немного учился; он немного аускультировал. Между прочим, я собираю материал для романа, в возможность создания которого хотел бы и не вполне смею верить. День же был посвящен жизненному роману с Диотимой, которому

 очевидно еще не суждено замереть в спокойных дружеских и супружеских отношениях. Теперь это сложнейшие смены любви и ненависти какой-то гордой и горькой обиды, соревнования и — не ревность вовсе как она убедительно доказывает, а «зависть»; завидует же она всему и, больше всего, мужчине во мне, ее глубоко оскорбляет гордость мужской самовлюбленности, абстрактный нарцисизм моей чувственности. — Не по отношению ко мне, ее настроение таково. Она горда и честолюбива, знает себя и все еще не нашла, величается и отчаивается. Замыкается и уединяется в мире своих идей и эмоций. Отчаянно борется за окончательную внутреннюю эманципацию от моего идейного влияния. Сжигает то, чему поклонялась. Чувствует себя «гулкой пустотой»; она Пизанский баптистерий; хочет ничего не хотеть, быть только приемлющей и отзвучной, быть текучей покорно прозрачной влагой, своей Еленой из «Пламенников». И ни во что не верить, ни на что не уповать. Если не удастся победить, — что же? Она скажет только, что жизнь ее была «bien triste». Пафос апатетики. Des velléités de l’adogmatisme. И рядом срывы в самый бунтовской пафос.

Мы ходили гулять в Летний Сад и — после уже — attendrissements passionnés — жестоко ссорились по дороге. Любовались как черный пудель долго, долго переживал драматический конфликт на берегу канавки, переплывать через которую боялся — и, наконец, переплыл. Задумали великие путешествия. Видели прелестный, нежный молодой серп луны на бледном небе справа, уже сидя на пароходе. Возвращались причудливыми пустынями нашего берега. Вырабатывался план поездки заграницу: ей, чтобы отдохнуть и понабраться сил в горах, где дети, мне — порыскать, быть может, по Италии. Удовольствию этих скитаний она не завидует; завидует лишь моим отношениям с другими людьми, для нее невозможным, ей как женщине — закрытым. Кончили день все же миром и гармонией.

Искусство — сфера, насыщенная чувством пола — За время, соответствующее перерыву дневника, следует отметить, визит Баксту и впечатление от его работ (эскиз занавеса). Это 6 июня. Приход Л. Семенова, этого Хлестакова революции, если не ошибаюсь, и человека мне не симпатичного (7 июня); в тот же день вечером свидание с Рафаловичем и Врангель у нас. Потом, на другой день, вразумления Валько-Отшельника, юноши-пролетария, литературного маньяка, понравившегося себе в роли гениального упрямца, графомана-лентяя, очень грязного, проголодавшегося, безграмотного и утомительного. Далее свидание с Городецким, его стихи, прогулка с ним белою ночью по улицам и Невской набережной, его сообщения о ходе его семейно-сердечной истории, его милый поцелуй на прощание. Свидание с Сомовым, проекты написать статью о его творчестве; — с Антиноем. Стихотворение, внушенное белостокскими погромами. Беседа с Мирэ о Марселе и других портовых городах, где она была и которыми бредит. Окончание статьи о театре. Чтение Тысячи и Одной Ночи. Голод путешествий.

Я остаюсь. Диотима собирается. Слишком поздно выезжаем на Литейный, где она хочет заказать дорожное платье. Магазин уже закрыт. Заходим в «Адскую Почту» — редакция закрыта. Застаю Жебелева, с которым должен условиться о сдаче моей латинской работы в типографию Записок Археологического Общества. В глубине души не желал застать его дома и в Петербурге, чтобы не связывать себя обязательством летнего пребывания здесь. Но все устраивается; только он не ручается за быстроту печатания, так как наборщики от рук отбились. У него знакомлюсь с юным профессором, археологом Мальмбергом. Внешность Записок Арх. Общества мне заманчива. Убеждаюсь в этом по книге Мальмберга. Скучные специалисты с какой-то печатью забитости. В Жебелеве что-то вульгарное и не видел доброжелательности, при всей любезности. Верная Диотима ждет меня внизу. Заходим вместе к Браудо — и он чудом дома. Причудливый визит в 10 ч. вечера. Экстренность привычна ленивым на внешние действия, как мы, которых столь метко охарактеризовал в Лондоне приметивший наши ежедневные опоздания к поезду контролер—словами: «you come allways rather too late». С Браудо я должен был также условиться о начале печатания моей книги — сборника статей, издаваемого Жуковским. Ко мне вышел, оторвавшись от беседы с врачем и корчась от боли, опирающийся на палку подагрик и просил начать дело через три дня, когда он надеется быть в силах, чтобы поехать в «Обществ. Пользу».

Моя Диотима устала, когда мы приехали ясным вечером при благоприятном знамении молодого лунного серпа, домой. Но усталость прошла, как только мы завидели у подъезда одновременно прибывших Сомова и Кузмина. К счастью мы подоспели как-раз во время. Аладин (прозвище Сомова на «башне» — О.Д.) улыбался своей милой улыбкой, ласково дарящей и как бы приглашающей к танцу Харит. А в глазах Антиноя было щедрое солнце и он возвестил о своем желании прочитать, наконец, свой знаменитый дневник. Когда мы сели за чайный стол, прибыл и Renouveau. Замуртуд (Лидия Дм. — О.Д.) легла на кушетку, придвинутую к столу. Аладин протянул ноги на стулья. Я сидел между Антиноем и Замуртуд. Renouveau наблюдал очами en face, чтобы кидать мне иронические упреки, в роде: «он ведь мертвый человек» и т.д. Чтение было пленительно. Дневник — художественное произведение. (Внизу страницы, под текстом в углу, направо, сделана карандашом рукою В.И. приписка: ‘Прочитано до 23 сент.; от 16 дек. до 22 янв.; с Пасхи до 12 июня’. — О.Д.) Это душный тепидарий; в его тесном сумраке плещутся влажные, стройные тела, и розовое масло капает на желтоватый мрамор. Дневник «специален», и только эта моноидейность грозит перейти в мертвенность. Я был прав, наслеживая в Антиное то, и Другое, и третье, но то и другое и третье преувеличивал односторонне и грубо, как бывает, когда на долю анализа и угадыванья выпадает чрезмерная работа при невозможности созерцать конкретное. Он нежен

 и, по своему, целомудрен. Слегка демоничен (пассивно, т.е. в смысле истерической одержимости) — временами. Чистый романтик, но и это жаль — быстро удаляется, как я это и раньше приметил, прочь от своего прелестного романтизма. В своем роде пионер грядущего века когда с ростом гомосексуальности, не будет более безобразить и расшатывать человечество современная эстетика и этика полов, понимаемых как «мущины для женщин» и «женщины для мущин», с пошлыми appas женщин и эстетическим нигилизмом мужской брутальности, — эта эстетика дикарей и биологическая этика, ослепляющие каждого из «нормальных» людей на целую половину человечества и отсекающие целую половину его индивидуальности в пользу продолжения рода. Гомосексуальность неразрывно связана с гуманизмом; но как одностороннее начало, исключающее гетеросексуальность, — оно же противоречит гуманизму, обращаясь по отношению к нему в petitio principii. Для меня дневник Антиноя еще и lecture édifiante, помогающая преодолеть некоторое уклонение воли наглядным изображением правды и неправды смутных ее тяготений. Но прежде всего, дневник — художественное отражение текущей где-то по затаенным руслам жизни, причудливой и необычайной по контрасту между усладой, как объектом восприятия, и воспринимающим субъектом, — отражение, дающее иногда разительный рельеф. И притом автор дневника знает почти забытый теперь секрет приятного стиля.

После чтения скучноватые разговоры и споры на темы пола. Если б Антиной не упрямился и не рефлектировал раньше, боясь прочесть мне дневник, — не пришлось бы и мне насчет его упрямиться и рефлектировать, подчас абсурдно, и томить его анализами и полемиками.

Ганимед велел передать мне поклон. (Ганимед — прозвище И. фон Гюнтера — О.Д. см. стр. 737, 739).

Явился Чулков с вестями из Гельсингфорса о «Савве» Леонида Андреева и слиянии издательства «Факелов» с «Адской Почтой», поклоном (вероятно выдумкой чулковой дипломатии) от Л. Андреева, его мнениями и недоумениями, цветами для Диотимы, с Звериного Острова, рассказами о финнах и их банщицах (будто бы моющих и массирующих мужских пациентов), о Серове etc.

Явились, наконец, и все же внезапно, Анненкова-Бернард и Сергей Александрович, с дружескими упреками за полугодовое молчание и бессодержательными впечатлениями Ривьеры, Парижа и Лондона. Интереснее всего — их обед у Кропоткина. Живет он в коттедже, как рабочий, и будто бы сам помогает стряпать обед. Вечером Ремизовы и Леман. Ремизовы едут ко своей Наташе. (Дочка А. Ремизова и Серафимы Павловны из древнего литовского рода Довгело — Наташа жила тогда в старинном замке родственников своей матери. — О.Д.). Очень милы. Алексей Михайлович прорицал о судьбе декадентов при будущем революционном терроре. Брюсов будет повешен вместе с Гиппиус,

 Бальмонт также повешен; Белый утонет в луже; я выскользну из рук судей благодаря предстательству какого-нибудь Ангарского, приласканного на Середе; Щеголеву будет приказано безостановочно хохотать, сидя на одном из коней Аничкова моста; Блок будет нести, по приказанию, как автоматическая кукла, красное знамя; Ремизов и Сомов спасутся спрятавшись в карманы Добужинского, которого спасет мифологическая длина его ног и т.д. Все это случится во время осады Эрмитажа.

Бальмонту, говорят, отрезали обратный путь в Россию помещением в «Красном Знамени» (парижском) его до крайности резких стихов. Приписываю снобизму его volte-face по отношению к Уайльду, которому он уже не прощает (так хочет мода) его капитуляцию перед мнением vulgus’a.

Сравнивая форму дневника с формою романа и отрицая, что дневник может стать произведением искусства, Диотима в разговоре со мной, так противопоставляет искусство и жизнь: оба — враги Друг другу; задача художника сначала очертить жизнь своими гранями — вот так: (жест, рисующий в воздухе подкову), потом отделить, отсечь очерченное от корней жизни снизу (горизонтальный быстрый жест снизу). Так поступает художник с жизнью, чтобы иметь искусство. Мне это нравится; я воображаю Персея, схватывающего в зажатый кулак левой руки хаотические волосы Медузы, потом отсекающего ее голову острым кривым мечом. Художник — Персей. Печаль предстоящей разлуки.

Визит Нине Павловне. Ее скрытные тяготения к пиетизму нашли себе пищу в По, где она увлеклась священником Вершиным, — повидимому тайным католиком. Рассказы о Лурде etc. Я взял №№ католической Semaine religieuse de Rome et de Jérusalem и просматривал их ночью, так как люблю случайное чтение, разрозненные журналы и т.д. Вспоминал свои былые увлечения католичеством. Как далеко все это — и Субиако, и Ванутелли и — еще берлинские споры, вдохновленные идеями Вл. Соловьева. Досадные фигуры четы Сахаров у Анненковой Бернард. Сергей Алекс. вероятно, чахоточный, а его посылают в Англию лечиться щипками какого-то шведа, женатого на русской (все симптомы шарлатана). Чтение и справки у Шрадера о пророках еврейских занимали меня до 5 ч. утра.

Пятая вечеря Гафиза. (без Городецкого). —

Я устремляюсь к вам, о Гафизиты. Сердце и уста, очи и уши мои к вам устремились. И вот среди вас стою одинокий. Так, одиночество мое одно со мною среди вас.

Столько о Гафизитах. А теперь уже не об них. Результат целой полосы

жизни, протекшей под знаком «соборности», намечается отчетливо: я одинок, как никогда, быть может.

Сегодня какой-то «exit». День, посвященный богу Terminus. Кто-то сказал о чем-то «КОНЧИЛОСЬ». Solitudo et perseverantia.

Правда, я был плохой артист. Гафиз должен сделаться вполне искусством. Каждая вечеря должна заранее обдумываться и протекать по сообща выработанной программе. Свободное общение друзей периодически прерывается исполнением очередных нумеров этой программы, обращающих внимание всех к общине в целом. Этими нумерами будут стихи, песни, музыка, танец, сказки и произнесение изречений, могущих служить и тезисами для прений; а также некоторые коллективные действия, изобретение которых будет составлять также обязанность устроителя вечера — eüpu9[ioç’ а (или архонта). Необходимость покоя и промежутков между свиданиями продолжительностью от 3 до 5 недель.

Мысли о драмах. Об эпическом житии Христофора (не мистерии). Разговор о судьбе звонаря в Волоколамске. Мое предложение. — Поездка на пароходе, при великолепных брызжущих валах, на Остров, к Нине Павловне. Красота Невы, набережных, Мойки на возвратном пути. Рассказы о монетах, прилипающих к иконам в русской церкви в По; о пророческом сне, виденном в Пскове. В Нине Павловне много чуткости и дивинации. Диотима показалась ей в первый раз в черном платье (когда была в желтом). Решение (почти) напечатать статьи Диотимы об Андрэ Жиде как приложение к своему заготовленному к печати томику, для которого ампутирую старые статьи №№ Весов, etc.

Загадочное письмецо Гершен-Зейна (Гершензона — О.Д.) о таинственных и нежных причинах, его задержавших.

Послал последнее (16-ое) письмо Лидии в горы. (За два месяца до этой записи Лидия Дим. уехала к детям в Швейцарию, в горное местечко Comballaz — О.Д.) Эти 16 писем — дневник мой за время ее отсутствия. Записи одной из поворотных эпох жизни. Страницы переживаний из огня и отравленной тончайшими ядами крови. Хроника небывалого страдания и небывало-полного счастья.

Продолжаю в этой тетради бюллетени моих лихорадок. Во вторник 16-го Кассандра сидит у меня с после-полудня до ночи и является свидетельницей сумасшедшего va-et-vient y меня и моего психопатического возбуждения. Я счастлив с утра телеграммой: «целую нежно друга, получил чудесное письмо от Диотимы.» Я не привык к этой нежности Сережи. И кончаю дневничек-переписку словами: «laudata sia alma suora mistica, sposa Diotima, amante amata ora sempre». Сергей забегает в течение дня и обещает придти после занятий у Тернавцева. Часам к десяти приходят спрашивать от лица ожидающей

внизу дамы, здесь ли Сергей. Сбежав вниз, узнаю Ольгу, знакомую по портрету — в крайнем волнении. Выясняется, что ее девушка-немка разрешается от бремени, она без прислуги, едва оправилась сама. Стараюсь ее успокоить, обещая сам вместо Сережи съездить за акушеркой, которую и привожу вместе с garde-malade в ее квартиру после часа. Ольга мне кажется опасной женщиной. Ее хороший французский акцент, манеры, тип — все выдает сразу польку. Я вижу в ее передней но ее руках Ию, маленького изящного ребенка.

Меня ждут Кассандра и Renouveau. Приходит, наконец, Сережа. Нувель поет свои старые арии. Сережа читает последние стихи: я счастлив, чувствуя, что ему завидую. Вижу, как я его люблю. Как сладко и невероятно восхищаться юношей до зависти и гордиться этой осчастливляющей завистью перед собой самим. Он идет спать один, по моему приглашению, когда Нувель по уходе Кассандры читает мне свой дневник. Он уходит — и вот я мучусь желанием и страхом отворить дверь. И не смею. Ложусь в постель. Тушу лампу.

16-го утром он говорит, что тотчас ушел бы, если 6 я отворил дверь. Зачем он так жесток? Он высылает меня, пока одевается, из комнаты. Я послушен всегда, всегда смирен. Уже приносят записку от Ольги, уже зовут его. Он обещает обедать со мной. Запаздывает на полчаса. В эти минуты воображение рисует мне уже наступившими все катастрофы, которых я так боюсь. Но он ласков и нежен. Он любит меня больше всех, ему знакомых мужчин, и все же — сам он настаивает — любить (?) (слово это повидимому выпало — О.Д.) не может, разумея испытанную им любовь к женщине. По дороге в ресторан пробегаем письмо Диотимы, которая пишет о зависти, о моей отчужденности от нее, ставит вопрос — лучше ли мне быть с нею или без нее (о Диотима, и ты не мудра сегодня и не божественна, но я люблю твое нисхождение в человечность) — ив постскриптуме не велит ни чему верить из написанного. Я провожаю Сережу к Тернавцеву, где сидит еще Евгений Иванов — и любуюсь на Сережу за работой. Они сидят и ломают голову над «букварем», сочиняя рассказы из данного числа букв, подлежащих усвоению учеников. Вечером у меня Мирэ счастливая; заходит Жуковский, и я провожу с ним два часа у Струве в обществе его жены и Франка. Философствуем... у двери встречаюсь с Сережей, паспорт которого швейцар требует для прописки. Он шутлив и нежен. Позволяет раздеть себя и смотрится в трюмо, а я читаю ему эстетический реферат об его теле. Я уговариваю его лечь со мной и в темноте чувствую сначала, обнимая его, что умираю. Потом он бегло отвечает иногда на поцелуи, позволяет мне экстазы. Потом он то спит, то дремлет; а я умираю. Сладостнее нет ничего... Если б он любил. И он всё-же любит, что бы ни говорил и как бы ни вел себя.

Жалкие записи, в которых я не успеваю отметить тысячной доли того, чем живу.

Вопрос, ехать ли на яхте. Сережа велит ждать себя до 12. Не пришел. Встречаюсь по условию с Тернавцевым в Исаакиевском соборе. Он уходит по делам. Жду за завтраком у (неразборчиво написанное название ресторана — О.Д.). Потом едем. Яхта «Мцыри» (имя — прелесть) и прогулка восхитительная. Дома записка, что устал и едет к Ольге:

«Не страдай и будь счастлив — говорю без иронии». Что это значит? Не страдать уже не могу. Дальше милое об Ие.

Иду забываться к Гершензону * который заезжал за мной с Кассандрой. Там Ремизов, Жуковский, Ивановский. Гершензон мил, умен, интересен. Он en fête un peu. После яхты был еще в Адской Почте, где хотят устроить клуб. Я предложил редакционные журфиксы. Без меня они, кажется, немного беспомощны.

В странные сумерки — день без теней — мы расстались с Тернавцевым, который много говорил о Сергее. Счастье или чары? Не начинаю ли сходить с ума? Какие-то песенки в ушах, мысль об одном, об одном, об одном. Иду и ничего не вижу. На меня смотрят. Я весел — или отчаян? Всё как-то странно раскрыто в людях. Все люди—двойники меня и — где тот один, где он? Взгляд везде ищет его. Со всеми я хмельнооживлен, хмельно весел. А голова кружится, кружится, кружится.

Жду, жду, жду. Ни письма, ни вести. Придет ли Сергей? Выезжает ли сегодня Диотима? С нетерпением жду ее. Послал Гюнтеру по телеграфу деньги, о которых он умолительно просит. Так решил С.

КОНЕЦ ДНЕВНИКА 1906 Г.