ERITIS SICUT DEI

У прага тех высот, где, светлых долов радость,
Труд путника делить уже не смеет Младость,
Средь мрачной прелести нагорных диких мест,
При хладном блеске звезд, я спал...
Незримый крест
Воспоминаний злых и поздних сожалений,
Надменной юности беспечных преступлений,
Мой тяжкий крест влача, — то был мой горький сон, —
Язвим раскаяньем и сердцем сокрушен,
Тропой обрывистой наверх Голгофы новой
Я шел. Закат угас, багряный и суровый,

И мглою пепельной, как прахом урн, замёл
Нагую крутизну и безотрадный дол...
Усталый, я достиг вершины каменистой —
И видел древний храм. Зари венец огнистый
Далеко обнимал вечерний небосклон
За лесом сумрачным рассеянных колонн.
На ветхом мраморе ступеней величавых,
Где воздвигал один между столпов безглавых
Свой хмурый архитрав дряхлеющий колосс,
Под бледным саваном белеющих волос
Полураздраною прикрыта власяницей,
Сидела пифiя и мстящею десницей,
Начертан на столпе, мой суд и приговор
Указывала мне... И, боязливый взор
Подъемля к письменам, прочел я: САВТОН ГНОФИ.
— «Такою ли тебя, на этой ли Голгофе»,
Я с плачем восстенал, «о, Мудрость, нахожу?
Себя ли до конца познаньем осужу?
Затем ли с детских лет я, тайн твоих ревнитель
Душой алкающей сию взыскал обитель?..
Медностропильный твой мне снился храм. Виясь
По млечным мраморам, сплела живая вязь —
С лилеей амарант, нарцисс, и маки сонны,
И крокос солнечный, и розы благовонны.
Средь сеней лавровых и храмовых колонн
Пророков светлый сонм и вдохновенных жен
Скитался, упоен безмолвным созерцаньем,
Иль оглашал холмы воздушных лир бряцаньем,
Иль с шепотом листвы и тишиной небес
Сливал гармонии восторженных словес.
Являл полубогов крылатый строй движений,
И в ясном взоре блеск недольних отражений,
И, на челе забыт, недольней тайны свет;
На их устах блуждал вещательный привет,
Луч незакатных зорь в улыбке сокровенной;
И каждый, полн в себе мечты проникновенной,
Сиял, как духи сфер, что горний свой закон
Блюдут, погружены в астральный светлый сон,
И все, блаженные, вкруг солнечной подруги
Свершали, хор светил, мистические круги.
И ты, владычица, как юность, ты цвела!
Ты вещей Дафною и дубом увила
Руно златых кудрей, отраду Дионеи.
Риз испещренных блеск перепоясав, змеи
Смарагдно искрились. Лег на устах пэан.
Взор созерцал Олимп, и Ночь, и Океан!

Звучал треножник твой, семи согласный струнам.
Ты руку левую простерла к вечным рунам,
Десной сжимая мак и сея фимиам;
И рок письмен гласил: «Познай себя ты сам»;
И в дыме жертвенном царил победным ликом
Подобный богу Дня; и, в торжестве великом,
Хор, прорицая, пел: «Се Человекобог!
Кто зрел его, в себе творит ему чертог!
Кто вышел в путь, дойдет до светлого порога;
Кто познаёт себя, в себе позна̀ет БОГА!..»
Прекрасный, гордый сон! Где храм? Где вещий пир?
Развеян фимиам! Распался в прах кумир!
Как путник, много лет вздыхавший об отчизне,
Гость поздний, в дом родной пришел я к мертвой тризне,
И урну хладную прижал к своей груди —
Сам мертв, сам тлен и прах...»
И ниц я пал... «Иди!»
Дохнуло надо мной, как бледный вздох надежды...
«О, Мудрость! где же путь?» — к волне святой одежды
Устами жадными прильнув, я лепетал...
И ясно внял: «Иди!» — и смолк, и трепетал...
Неизреченное уста ее шептали, —
Глаза ж — глаза змеи — в душе моей читали...

Я, смутен, встал от сна и гребнем гор пошел,
При хладном блеске звезд. Путь выше, выше вел...
Но рдеет слева свет, и месяц круторогий
Взошел и отдался змеящейся дорогой
В провале черной мглы, по зыби тусклых вод...
Тропа вилась к зубцам белеющих высот,
И вниз ветвилася. И, приведен к распутью,
Глядел я в дол, влеком мерцающею мутью...
Волчцами шелестит, сверкая, чешуя...
Взор, схвачен, узнаёт два зрящих острия...
Обеты бледные, в устах заклятья тают, —
Глаза ж — глаза змеи — в душе моей читают...