Завѣты символизма

117

ИСКУССТВО И СИМВОЛИЗМЪ.

118
119

ЗАВѢТЫ СИМВОЛИЗМА.

120

Статья представляетъ собою переработку двухъ докладовъ, читанныхъ въ московскомъ Обществѣ Свободной Эстетики и въ петербургскомъ Обществѣ Ревнителей Художественнаго Слова. — Напечатана въ журналѣ „Аполлонъ“ за 1910 г., май-іюнь, вмѣстѣ съ параллельнымъ докладомъ Александра Блока въ Обществѣ Ревнителей: „О современномъ состояніи русскаго символизма“.

121

I.

Мысль изреченная есть ложь. Этимъ парадоксомъ-признаніемъ Тютчевъ, ненарокомъ обличая символическую природу своей лирики, обнажаетъ и самый корень новаго символизма: болѣзненно пережитое современною душой противорѣчіе — потребности и невозможности „высказать себя“.

Оттого поэзія самого Тютчева дѣлается не опредѣлительно сообщающей слушателямъ свой заповѣдный міръ „таинственно-волшебныхъ думъ“, но лишь ознаменовательно пріобщающей ихъ къ его первымъ тайнамъ. Нарушеніе закона „прикровенной“ рѣчи, изъ воли къ обнаруженію и разоблаченію, отмщается искаженіемъ раскрываемаго, исчезновеніемъ разоблаченнаго, ложью „изреченной мысли“...

Взрывая, возмутишь ключи:
Питайся ими, и молчи...

И это не самолюбивая ревность, не мечтательная гордость или мнительность, — но осознаніе общей правды о наставшемъ несоотвѣтствіи между духовнымъ ростомъ личности и внѣшними средствами общенія: слово перестало быть равносильнымъ содержанію внутренняго опыта. Попытка „изречь“ его — его умерщвляетъ, и слушающій пріемлетъ въ душу

122

не жизнь, но омертвѣлые покровы отлетѣвшей жизни.

При невозможности изъяснить это несоотвѣтствіе примѣрами порядка чисто психологическаго, разсмотримъ отвлеченное понятіе — напримѣръ, понятіе „бытія“, — какъ выраженіе и выражаемое. Независимо отъ гносеологической точки зрѣнія на „бытіе“, какъ на одну изъ познавательныхъ формъ, едва ли возможно отрицать неравноцѣнность облекаемыхъ ею внутреннихъ переживаній. Столь различнымъ можетъ быть дано представленіе о бытіи въ сознаніи, что тотъ, кому, по его чувствованію, пріоткрывается „мистическій“ смыслъ бытія, будетъ ощущать словесное приписаніе этого признака предметамъ созерцательнаго постиженія въ повседневномъ значеніи обычнаго слова — какъ „изреченную ложь“, — ощущая, въ то же время, какъ ложь, и отрицаніе за ними того, что языкъ ознаменовалъ символомъ „бытія“. Нелѣпо — скажетъ такой созерцатель — утверждать вмѣстѣ, что міръ есть, — и что есть Богъ, — если слово „есть“ значитъ въ обоихъ случаяхъ одно и то же.

Что же должно думать о попыткахъ словеснаго построенія не сужденій только, но и силлогизмовъ изъ терминовъ столь двусмысленно словесныхъ? Quaternio terminorum будетъ неотступно сопутствовать усиліямъ логически использовать данныя сверхчувственнаго опыта. И примѣнима ли, наконецъ, формальная логика словъ-понятій къ матеріалу понятій-символовъ? Между тѣмъ живой нашъ языкъ есть зеркало внѣшняго эмпирическаго познанія, и его культура выражается усиленіемъ логической его стихіи, въ ущербъ энергіи чисто символической, или

123

миѳологической, соткавшей нѣкогда его нѣжнѣйшія природныя ткани — и нынѣ единственно могущей возстановить правду „изреченной мысли“.

II.

Въ поэзіи Тютчева русскій символизмъ впервые творится, какъ послѣдовательно примѣняемый методъ, и внутренне опредѣляется, какъ двойное зрѣніе и потому — потребность другого поэтическаго языка.

Въ сознаніи и творчествѣ одинаково поэтъ переживаетъ нѣкій дуализмъ — раздвоеніе, или, скорѣе, удвоеніе своего духовнаго лица.

О, вѣщая душа моя!
О, сердце, полное тревоги!
О, какъ ты бьешься на порогѣ
Какъ бы двойного бытія!..
Такъ, ты — жилище двухъ міровъ.
Твой день — болѣзненный и страстный,
Твой сонъ — пророчески-неясный,
Какъ откровеніе духовъ.

Таково самосознаніе. Творчество также подѣлено между міромъ „внѣшнимъ“, „дневнымъ“, „охватывающимъ“ насъ въ „полномъ блескѣ“ своихъ „проявленій“, — и „неразгаданнымъ, ночнымъ“ міромъ, пугающимъ насъ, но и влекущимъ, потому что онъ — наша собственная сокровенная сущность и „родовое наслѣдье“, — міромъ „безтѣлеснымъ, слышнымъ и незримымъ“, сотканнымъ, быть можетъ, „изъ думъ, освобожденныхъ сномъ“.

Тотъ же символическій дуализмъ дня и ночи, какъ міра чувственныхъ „проявленій“ и міра

124

сверхчувственныхъ откровеній, встрѣчаемъ мы у Новалиса. Какъ Новалису, такъ и Тютчеву привольнѣе дышится въ мірѣ ночномъ, непосредственно пріобщающемъ человѣка къ „жизни божески-всемірной“.

Но не конечною рознью раздѣлены оба міра: она дана только въ земномъ, личномъ, несовершенномъ сознаніи:

Въ враждѣ ль они между собою?
Иль солнце не одно для нихъ
И неподвижною средою,
Дѣля, не съединяетъ ихъ?

Въ поэзіи они оба вмѣстѣ. Мы зовемъ ихъ нынѣ Аполлономъ и Діонисомъ, знаемъ ихъ несліянность и нераздѣльность, и ощущаемъ въ каждомъ истинномъ твореніи искусства ихъ осуществленное двуединство. Но Діонисъ могущественнѣе въ душѣ Тютчева, чѣмъ Апполонъ, и поэтъ долженъ спасаться отъ его чаръ у Аполлонова жертвенника:

Изъ смертной рвется онъ груди
И съ безпредѣльнымъ жаждетъ слиться.

Чтобы сохранить свою индивидуальность, человѣкъ ограничиваетъ свою жажду сліянія съ „безпредѣльнымъ“, свое стремленіе къ „самозабвенію“, „уничтоженію“, „смѣшенію съ дремлющимъ міромъ“, — и художникъ обращается къ яснымъ формамъ дневного бытія, къ узорамъ „златотканнаго покрова“, наброшеннаго богами на „міръ таинственный духовъ“, на „бездну безымянную“, т. е. не находящую своего имени на языкѣ дневного сознанія и внѣшняго опыта... И все же, самое цѣнное мгновеніе въ переживаніи и самое вѣщее въ творчествѣ есть погруженіе въ тотъ созерцательный экстазъ, когда „нѣтъ

125

преграды“ между нами и „обнаженною бездной“, открывающейся — въ Молчаніи.

Есть нѣкій часъ всемірнаго молчанья,
И въ оный часъ явленій и чудесъ
Живая колесница мірозданья
Открыто катится въ святилищѣ небесъ.

Тогда, при этой ноуменальной открытости, возможнымъ становится творчество, которое мы называемъ символическимъ: все, что оставалось въ сознаніи феноменальнаго, „подавлено безпамятствомъ“, —

Лишь Музы дѣвственную душу
Въ пророческихъ тревожатъ боги снахъ.

Такова природа этой новой поэзіи — сомнамбулы, шествующей по міру сущностей подъ покровомъ ночи.

Настанетъ ночь, и звучными волнами
Стихія бьетъ о берегъ свой...
То гласъ ея: онъ нудитъ насъ и проситъ.
Ужъ въ пристани волшебный ожилъ челнъ...

Среди темной „неизмѣримости“ открывается въ поэтѣ двойное зрѣніе. „Какъ демоны глухонѣмые“, перемигиваются между собою свѣтами Макрокосмъ и Микрокосмъ. „Что вверху, то и внизу“.

Небесный сводъ, горящій славой звѣздной,
Таинственно глядитъ изъ глубины;
И мы плывемъ, пылающею бездной
Со всѣхъ сторонъ окружены.

То же представленіе о поэзіи, какъ объ отраженіи двойной тайны — міра явленій и міра сущностей, мы находимъ подъ символомъ „Лебедя“:

126
Она между двойною бездной
Лелѣеть твой всезрящій сонъ, —
И полной славой тверди звѣздной
Ты отовсюду окруженъ.

Итакъ, поэзія должна давать „всезрящій сонъ“ и „полную славу“ міра, отражая его „двойною бездной“ — внѣшняго, феноменальнаго, и внутренняго, ноуменальнаго, постиженія. Поэтъ хотѣлъ бы имѣть другой, особенный языкъ, чтобы изъяснить это послѣднее.

Какъ сердцу высказать себя?
Другому какъ понять тебя?
Пойметъ ли онъ, чѣмъ ты живешь?

Но нѣтъ такого языка; есть только намеки, да еще очарованіе гармоніи, могущей внушить слушающему переживаніе, подобное тому, для выраженія котораго нѣтъ словъ.

Игра и жертва жизни частной,
Приди жъ, отвергни чувствъ обманъ
И ринься, бодрый, самовластный,
Въ сей животворный океанъ!
Приди, струей его эеирной
Омой страдальческую грудь —
И жизни божески-всемірной
Хотя на мигъ причастенъ будь.

Слово-символъ дѣлается магическимъ внушеніемъ, пріобщающимъ слушателя къ мистеріямъ поэзіи. Такъ и для Боратынскаго — „поэзія святая“ есть „гармоніи таинственная власть“, а душа человѣка — ея „причастница“... Какъ далеко это воззрѣніе отъ взглядовъ XVIII вѣка, еще столь живучихъ въ Пушкинѣ, на адэкватность слова, на его достаточность для разума, на непосредственную сообщительность

127

„прекрасной ясности“, которая могла быть всегда прозрачной, когда не предпочитала — лукавить!

III.

Символизмъ въ новой поэзіи кажется первымъ и смутнымъ воспоминаніемъ о священномъ языкѣ жрецовъ и волхвовъ, усвоившихъ нѣкогда словамъ всенароднаго языка особенное, таинственное значеніе, имъ однимъ открытое, въ силу вѣдомыхъ имъ однимъ соотвѣтствій между міромъ сокровеннаго и предѣлами общедоступнаго опыта. Они знали другія имена боговъ и демоновъ, людей и вещей, чѣмъ тѣ, какими называлъ ихъ народъ, и въ знаніи истинныхъ именъ полагали основу своей власти надъ природой. Они учили народъ умилостивлять страшныя силы призывами ласкательными и льстивыми, именовать лѣвую сторону „лучшею“, фурій — „благими богинями“, подземныхъ владыкъ — „подателями богатствъ и всякаго изобилія“; a сами хранили про себя преемственность иныхъ наименованій и словесныхъ знаковъ, и понимали одни, что „смѣсительная чаша“ (кратэръ) означаетъ душу, и „лира“ — міръ, и „пещера“ — рожденіе, и „Астерія“ — островъ Делосъ, a „Скамандрій“ — отрока Астіанакса, сына Гекторова, — и уже задолго, конечно, до Гераклита и элейцевъ — что „умереть“ значитъ „родиться“, a „родиться“ — „умереть“, и что „быть“ — значитъ „быть воистину“, т.-е. „быть какъ боги“, и „ты еси“ — „въ тебѣ божество“, a неабсолютное „быть“ всенароднаго словоупотребленія и міросозерцанія (δόξα) относится къ иллюзіи реальнаго бытія или бытію потенціальному (μὴ ὄν).

128

Ученіе новѣйшихъ гносеологовъ о скрытомъ присутствіи въ каждомъ логическомъ сужденіи, кромѣ подлежащаго и сказуемаго, еще третьяго, нормативнаго элемента, нѣкоего „да“, или „такъ да будетъ“, которымъ воля утверждаетъ истину, какъ цѣнность, помогаетъ намъ, — стоящимъ на почвѣ всецѣло чуждыхъ этимъ философамъ общихъ воззрѣній, — уразумѣть религіозно психологическій моментъ въ исторіи языка, сказавшійся въ использованіи понятія „бытія“ для установленія связи между субъектомъ и предикатомъ, что впервые осуществило цѣльный составъ грамматическаго предложенія (pater est bonus). Слова первобытной естественной рѣчи прилегали одно къ другому вплотную, какъ циклопическія глыбы; возникновеніе цементирующей ихъ „связки“ (copula) кажется началомъ искусственной обработки слова. И такъ какъ глаголъ „быть“ имѣлъ въ древнѣйшія времена священный смыслъ бытія божественнаго, то позволительно предположить, что мудрецы и ѳеурги тѣхъ дней ввели этотъ символъ въ каждое изрекаемое сужденіе, чтобы освятить имъ всякое будущее познаніе и воспитать — или только посѣять — въ людяхъ ощущеніе истины, какъ религіозной и нравственной нормы.

Такъ владѣли изначальные „пастыри народовъ“ тою рѣчью, которую эллины нарекли „языкомъ боговъ“; и перенесеніе этого представленія и опредѣленія на языкъ поэтическій знаменовало религіозно-символическій характеръ напѣвнаго, „вдохновеннаго“ слова. Новое осознаніе поэзіи самими поэтами, какъ „символизма“, было воспоминаніемъ о стародавнемъ „языкѣ боговъ“. Ибо въ ту пору, когда поэтъ,

129

замедлившій (если вѣрить Шиллеру) въ олимпійскихъ чертогахъ, увидѣлъ, вернувшись на землю, что не только подѣленъ безъ него вещественный міръ и пѣвцу нѣтъ въ земномъ части и надѣла, но (— и этого еще не знаетъ Шиллеръ) что и всѣ слова его родового языка захвачены во владѣніе хозяевами жизни и въ повседневный обиходъ ея обыденными потребностями, — ничего и не оставалось больше поэту какъ припомнить нарѣчіе, на какомъ дано ему было бесѣдовать съ небожителями, — и черезъ то стать вначалѣ недоступнымъ пониманію толпы.

Символизмъ кажется упрежденіемъ той гипотетически мыслимой, собственно религіозной эпохи языка, когда онъ будетъ обнимать двѣ раздѣльныхъ рѣчи: рѣчь объ эмпирическихъ вещахъ и отношеніяхъ и рѣчь о предметахъ и отношеніяхъ иного порядка, открывающагося во внутреннемъ опытѣ, — іератическую рѣчь пророчествованія. Первая рѣчь, нынѣ единственно намъ привычная, будетъ рѣчь логическая, — та, основною внутреннею формою которой является сужденіе аналитическое; вторая, нынѣ случайно примѣшенная къ первой, обвивающая священною золотою омелой дружные съ нею дубы поэзіи и глушащая паразитическимъ произрастаніемъ разсадники науки, поднимающаяся тучными колосьями родного злака на пажитяхъ вдохновеннаго созерцанія и чуждыми плевелами на полѣ, вспаханномъ плугами точнаго мышленія, — будетъ рѣчь миѳологическая, основною формою которой послужитъ „миѳъ“, понятый какъ синтетическое сужденіе, гдѣ подлежащее — понятіе-символъ, a сказуемое — глаголъ: ибо миѳъ есть динамическій видъ (modus) символа, —

130

символъ, созерцаемый какъ движеніе и двигатель, какъ дѣйствіе и дѣйственная сила.

IV.

Символизмъ кажется воспоминаніемъ поэзіи о ея первоначальныхъ, исконныхъ задачахъ и средствахъ.

Въ стихотвореніи „Поэтъ и Чернь“ Пушкинъ изображаетъ Поэта посредникомъ между богами и людьми:

Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.

Боги „вдохновляютъ“ вѣстника ихъ откровеній людямъ; люди передаютъ черезъ него свои „молитвы“ богамъ; „сладкіе звуки“ — языкъ поэзіи — „языкъ боговъ“. Споръ идетъ не между поклонникомъ отвлеченной, внѣжизненной красоты и признающими одно „полезное“ практиками жизни, но между „жрецомъ“ и толпой, переставшей понимать „языкъ боговъ“, отнынѣ мертвый и только потому безполезный. Толпа, требующая отъ Поэта языка земного, утратила или забыла религію, и осталась съ одною утилитарною моралью. Поэтъ — всегда религіозенъ, потому что — всегда поэтъ; но уже только „разсѣянной рукой“ бряцаетъ онъ по завѣтнымъ струнамъ, видя, что внимающихъ окрестъ его не стало.

Напрасно видѣли въ этомъ стихотвореніи, строго выдержанномъ въ стилѣ древности, не знавшей формулы „искусство для искусства“, провозглашеніе правъ художника на безцѣльное для жизни и затворившееся отъ нея въ свой обособленный міръ творчество. Пушкинскій Поэтъ помнитъ свое назначеніе — быть религіознымъ устроителемъ жизни,

131

истолкователемъ и укрѣпителемъ божественной связи сущаго, ѳеургомъ. Когда Пушкинъ говоритъ о Греціи, онъ воспринимаетъ міръ какъ эллины, а не какъ современные эллинизирующіе эстеты: слова о божественности бельведерскаго мрамора — не безотвѣтственное, словесное утвержденіе какого-то „культа“ красоты въ обезбоженномъ мірѣ, но исповѣданіе вѣры въ живого двигателя мірозиждительной гармоніи, и не риторическая метафора — изгнаніе „непосвященныхъ“.

Задачею поэзіи была заклинательная магія ритмической рѣчи, посредствующей между міромъ божественныхъ сущностей и человѣкомъ. Напѣвное слово преклоняло волю вышнихъ царей, обезпечивало роду и племени подземную помощь „воспѣтаго“ героя, предупреждало о неизбѣжномъ уставѣ судебъ, запечатлѣвало въ незыблемыхъ реченіяхъ (ῥήματα) богоданные законы нравственности и правового устроенія и, утверждая богопочитаніе въ людяхъ, утверждало міровой порядокъ живыхъ силъ. Поистинѣ, камни слагались въ городовыя стѣны лирными чарами, и — помимо всякаго иносказанія — ритмами излѣчивались болѣзни души и тѣла, одерживались побѣды, умирялись междоусобія. Таковы были прямыя задачи древнѣйшей поэзіи — гимнической, эпической, элегической. Средствомъ же служилъ „языкъ боговъ“, какъ система чаровательной символики слова съ ея музыкальнымъ и орхестическимъ сопровожденіемъ, изъ каковыхъ элементовъ и слагался составъ первоначальнаго, „синкретическаго“, обрядоваго искусства.

Воспоминаніе символизма объ этой почти незапамятной исторически, но незабвенной стихійною

132

силою родового наслѣдья порѣ поэзіи выразилось въ слѣдующихъ явленіяхъ:

1)   въ подсказанномъ новыми запросами личности новомъ обрѣтеніи символической энергіи слова, не порабощеннаго долгими вѣками служенія внѣшнему опыту, благодаря религіозному преданію и охранительной мощи народной души;

2)   въ представленіи о поэзіи, какъ объ источникѣ интуитивнаго познанія, и о символахъ, какъ о средствахъ реализаціи этого познанія;

3) въ намѣчающемся самоопредѣленіи поэта не какъ художника только, но и какъ личности — носителя внутренняго слова, органа міровой души, ознаменователя сокровенной связи сущаго, тайновидца и тайнотворца жизни.

Немудрено, что темы космическія стали главнымъ содержаніемъ поэзіи; что мимолетныя и едва уловимыя переживанія пріобрѣли отзвучіе „міровой скорби“; что завѣщанное эстетизмомъ утонченіе внѣшней воспріимчивости и внутренней чувствительности послужило цѣлямъ опыта въ поискахъ новаго міропостиженія, и само познаніе призрачности явленій предстало какъ міровая трагедія уединенной личности,

V.

Оцѣнка русскаго „символизма“ немало зависитъ отъ правильности представленія о международной общности этого литературнаго явленія и о существѣ западнаго вліянія на тѣхъ новѣйшихъ нашихъ поэтовъ, которые начали свою дѣятельность присягою въ вѣрности раздавшемуся на Западѣ многознаменательному, но и многосмысленному кличу. Ближайшее

133

изученіе нашей „символической школы“ покажетъ впослѣдствіи, какъ поверхностно было это вліяніе, какъ было юношески непродумано и, по существу, мало плодотворно заимствованіе и подражаніе, и какъ глубоко уходитъ корнями въ родную почву все подлинное и жизнеспособное въ отечественной поэзіи послѣднихъ полутора десятилѣтій.

Короткій промежутокъ чистаго эстетизма, нигилистическаго по міросозерцанію, эклектическаго по вкусамъ и болѣзненнаго по психологіи, отдѣляетъ возникновеніе такъ называемой „школы символистовъ“ отъ эпохи великихъ представителей религіозной реакціи нашего національнаго генія противъ волны иконоборческаго матеріализма. Оставляя внѣ разсмотрѣнія надолго опредѣлившее пути нашего духа творчество Достоевскаго, какъ не принадлежащее сферѣ ритмическаго слова, напомнимъ родныя имена Владиміра Соловьева и пѣвца „Вечернихъ Огней“, — двухъ лириковъ, которымъ предшествуетъ въ преемствѣ символическаго преданія нашей поэзіи, по умоначертанію и художественному методу, Тютчевъ, истинный родоначальникъ нашего истиннаго символизма.

Тютчевъ былъ не одинокъ, какъ зачинатель теченія, предназначеннаго — мы вѣримъ въ это — выразить въ будущемъ завѣтную святыню нашей народной души. Его окружали — послѣ Жуковскаго, на лирѣ котораго русская Муза нашла впервые воздушныя созвучія мистической душевности, — Пушкинъ, чей геній, подобный алмазу рѣдчайшей чистоты и игры, не могъ не преломить въ своихъ граняхъ, гдѣ отсвѣтилась вся жизнь, и раздробленные, но слѣпительные лучи внутренняго опыта; Боратынскій, чья задумчивая и

134

глухо-торжественная мелодія кажется голосомъ темной памяти о какомъ-то давнемъ живомъ знаніи, открывавшемъ передъ зрячимъ нѣкогда взоромъ поэта тайную книгу міровой души; Гоголь, знавшій трепетъ и восторгъ второго зрѣнія, даннаго „лирическому поэту“, и обреченный быть только испуганнымъ соглядатаемъ жизни, которая, чтобы скрыть отъ его вѣщаго духа послѣдній смыслъ своей символики, вся окуталась передъ нимъ волшебно-зыблемымъ покрываломъ причудливаго миѳа; наконецъ, серафическій (какъ говорили въ средніе вѣка) и вмѣстѣ демоническій (какъ любилъ выражаться Гете) Лермонтовъ, въ гнѣвномъ мятежѣ и въ молитвенномъ умиленіи равно томимый „чуднымъ желаньемъ“, тоской по таинственному свиданію и инымъ пѣснямъ, чѣмъ „скучныя пѣсни земли“, — Лермонтовъ, первый въ русской поэзіи затрепетавшій предчувствіемъ символа символовъ — Вѣчной Женственности, мистической плоти рожденнаго въ вѣчности Слова.

Но было бы неправильно назвать этихъ поэтовъ, на основаніи выше наблюденныхъ мотивовъ ихъ лирики, символистами, подобно Тютчеву, въ тѣснѣйшемъ значеніи этого слова, — поскольку отличительными признаками чисто символическаго художества являются въ нашихъ глазахъ:

1) сознательно выраженный художникомъ параллелизмъ феноменальнаго и ноуменальнаго; гармонически найденное созвучіе того, что искусство изображаетъ, какъ дѣйствительность внѣшнюю (realіа), и того, что оно провидитъ во внѣшнемъ, какъ внутреннюю и высшую дѣйствительность (realiora); ознаменованіе соотвѣтствій и соотношеній между явленіемъ (оно

135

же — „только подобіе“, „nur Gleichniss“) и его умопостигаемою или мистически прозрѣваемою сущностью, отбрасывающею отъ себя тѣнь видимаго событія;

2) — признакъ, присущій собственно символическому искусству и въ случаяхъ такъ называемаго „безсознательнаго“ творчества, не осмысливающаго метафизической связи изображаемаго, — особенная интуиція и энергія слова, каковое непосредственно ощущается поэтомъ какъ тайнопись неизреченнаго, вбираетъ въ свой звукъ многія, невѣдомо откуда отозвавшіяся эхо и какъ бы отзвуки родныхъ подземныхъ ключей — и служитъ, такимъ образомъ, вмѣстѣ предѣломъ и выходомъ въ запредѣльное, буквами (общепонятнымъ начертаніемъ) внѣшняго и іероглифами (іератическою записью) внутренняго опыта.

Историческою задачею новѣйшей символической школы было раскрыть природу слова, какъ символа, и природу поэзіи, какъ символики истинныхъ реальностей. Не подлежитъ сомнѣнію, что эта школа отнюдь не выполнила своей двойной задачи. Но несправедливо было бы отрицать нѣкоторыя начальныя ея достиженія, по преимуществу въ границахъ первой части проблемы, и, въ особенности, значеніе символистическаго паѳоса въ переживаемомъ нами всеобщемъ сдвигѣ системы духовныхъ цѣнностей, составляющихъ умственную культуру, какъ міросозерцаніе.

VI.

Въ предѣлахъ исторіи нашего новѣйшаго символизма обобщающее изученіе легко различаетъ два послѣдовательные момента, характеристика которыхъ позволяетъ взаимно противоположить ихъ, какъ тезу

136

и антитезу, и постулировать третій, синтетическій моментъ, имѣющій заключить описываемый періодъ нѣкоторыми окончательными осуществленіями въ ряду ближайшихъ изъ намѣченныхъ цѣлей.

Паѳосъ перваго момента составляло внезапно раскрывшееся художнику познаніе, что не тѣсенъ, плосокъ и скуденъ, не вымѣренъ и не исчисленъ міръ, что много въ немъ, о чемъ вчерашнимъ мудрецамъ и не снилось, что есть ходы и прорывы въ его тайну изъ лабиринта души человѣческой, только бы — первымъ глашатаямъ казалось, будто все этимъ сказано! — научился человѣкъ дерзать и „быть какъ солнце“, забывъ внушенное ему различіе между дозволеннымъ и недозволеннымъ, — что міръ волшебенъ и человѣкъ свободенъ. Этотъ оптимистическій моментъ символизма характеризуется довѣріемъ къ міру, какъ данности: стройныя соотвѣтствія (correspondances) были открыты въ немъ, и другія, еще болѣе загадочныя и плѣнительныя, ожидали новыхъ аргонавтовъ духа, ибо познать ихъ значило овладѣть ими — и ученіе Вл. Соловьева о ѳеургическомъ смыслѣ и назначеніи поэзіи, еще не понятое до конца, уже звучало въ душѣ поэта, какъ повелительный призывъ, какъ обѣтъ Фауста — „къ бытію высочайшему стремиться неустанно“ („zum höchsten Dasein immerfort zu streben“). Слово-символъ обѣщало стать священнымъ откровеніемъ или чудотворною „мантрой“, расколдовывающей міръ. Художникамъ предлежала задача цѣльно воплотить въ своей жизни и въ своемъ творчествѣ (непремѣнно и въ подвигѣ жизни, какъ въ подвигѣ творчества!) міросозерцаніе мистическаго реализма или — по слову Новалиса — міросозерцаніе

137

„магическаго идеализма“; но раньше имъ должно было выдержать религіозно-нравственное испытаніе „антитезы“ — и разладъ, если не распадъ, прежней фаланги въ наши дни явно показываетъ, какъ трудно было это преодолѣніе и какихъ оно стоило потерь... Миръ твоей славной, страдальческой тѣни, безумецъ Врубель!..

Изъ каждой строки вышеизложеннаго слѣдуетъ, что символизмъ не хотѣлъ и не могъ быть „только искусствомъ“. Если бы символисты не сумѣли пережить съ Россіей кризисъ войны и освободительнаго движенія, они были бы мѣдью звенящею и кимваломъ бряцающимъ. Но переболѣть общимъ недугомъ для нихъ значило многое; ибо душа народная болѣла, и тончайшіе яды недуга они должны были претворить въ своей чуткой и безумной душѣ. Не Голкондой волшебныхъ чудесъ показался имъ отнынѣ міръ, не солнечною лирой, ожидающею вдохновенныхъ перстовъ лирника-чародѣя, — но грудою „пепла“, озираемою мертвеннымъ взоромъ Горгоны. Въ твореніяхъ З. Н. Гиппіусъ, Ѳедора Сологуба, Александра Блока, Андрея Бѣлаго послышались крики послѣдняго отчаянія. Солнцеподобный, свободный человѣкъ оказался раздавленнымъ „данностью“ хаоса червемъ, безсильно упорствующимъ утвердить въ себѣ опровергнутаго дѣйствительностью бога. Паладину Прекрасной Дамы приснилась она „картонною невѣстой“. Образъ чаемой Жены сталъ двоиться и смѣшиваться съ явленнымъ образомъ блудницы. Во имя религіознаго пріятія нетлѣнной подъ покровомъ тлѣнія Земли, было провозглашено религіозное непріятіе „сего міра“; и непріемлющіе міръ всею болью своего разлада —

138

гнѣвались за то, что было по имени названо самое больное. Люди стали ревновать къ мукѣ и, охваченные паникой, бояться произнесенія словъ, въ безмолвіи сжигавшихъ душу. Положительное религіозное чувство увѣряло, что „непримиримое Нѣтъ“ есть необходимый путь къ разоблаченію „слѣпительнаго Да“, — и недавніе художники, отрясая прахъ отъ ногъ своихъ во свидѣтельство противъ соблазновъ искусства, устремились къ религіозному дѣйствію на иной нивѣ, — какъ Александръ Добролюбовъ и Д. С. Мережковскій.

Что же предстояло тѣмъ, которые остались художниками? Всякое замедленіе въ „антитезѣ“ равнялось, для художественнаго творчества, отказу отъ ѳеургическаго идеала и утвержденію начала романтическаго. Воспоминаніе о прежнихъ лучезарныхъ видѣніяхъ должно было укрѣпиться въ душѣ только какъ воспоминаніе, утрачивая живость реальнаго присутствія, — баюкать больную душу мечтательными напѣвами о далекомъ и несбыточномъ; противорѣчіе же грезы и дѣйствительности — взростить романтическій юморъ. Или еще можно было, по примѣру Леонида Андреева, все кому-то угрожать и что-то проклинать; но это не было бы уже искусствомъ, и вскорѣ потеряло бы всякую дѣйственность и состоятельность, даже при байроновскихъ силахъ.

Легче и посильнѣе было выйти изъ заклятаго круга „антитезы“ отреченіемъ отъ навыка заоблачныхъ полетовъ и внѣличныхъ чувствованій — капитуляціей передъ наличною „данностью“ вещей. Этотъ процессъ обезкрыленія закономѣрно приводитъ остепенившихся романтиковъ къ натурализму, который,

139

пока онъ еще на границахъ романтизма, обычно окрашивается бытоописательнымъ юморомъ, а въ области собственно „поэзіи“ — къ изяществамъ шлифовальнаго и ювелирнаго мастерства, съ любовью возводящаго „въ перлъ созданія“ все, что ни есть „красиваго“ въ этомъ, по всей вѣроятности, литературнѣйшемъ изъ міровъ. Названное ремесло обѣщаетъ у насъ пріятный расцвѣтъ; и столь живое въ эти дни изученіе поэтическаго канона, несомнѣнно, послужитъ ему на пользу.

„Парнассизмъ“ имѣлъ бы, впрочемъ, полное право на существованіе, если бы не извращалъ — слишкомъ часто — природныхъ свойствъ поэзіи, въ особенности, лирической: слишкомъ склоненъ онъ забывать, что лирика, по природѣ своей, — вовсе не изобразительное художество, какъ пластика и живопись, но — подобно музыкѣ — искусство двигательное, — не созерцательное, а дѣйственное, — и, въ конечномъ счетѣ, не иконотворчество, а жизнетворчество.

VII.

Обращеніе къ формальному канону, плодотворное вообще — при условіи не школьно-догматическаго, но генетическаго изученія традиціонныхъ формъ, и вредное лишь при уклонѣ къ безжизненно-академическому идолопоклонству и эпигонству, имѣетъ по отношенію къ задачамъ символизма особенное назначеніе: оно оказываетъ на искусство очистительное воздѣйствіе; обличаетъ неизящество и ложь внутренне неоправданныхъ новшествъ; отметаетъ все случайное, временное, наносное; воспитываетъ строгій вкусъ, художественную взыскательность, чувство отвѣтственности и

140

осторожную выдержку въ обращеніи со стариной и новизной; ставитъ поэта-символиста лицомъ къ лицу съ его истинными и конечными цѣлями, — наконецъ, развиваетъ въ немъ сознаніе живой преемственности и внутренней связи съ прошлыми поколѣніями, дѣлаетъ его впервые истинно свободнымъ въ іерархическомъ соподчиненіи творческихъ усилій, придаетъ его дерзновенію опытъ и его стремленіямъ сознательность.

Но внѣшній канонъ безплоденъ, какъ всякая норма, если нѣтъ живыхъ силъ, въ стихійное волненіе которыхъ она вноситъ начало строя, — и немощно-тиранниченъ, какъ всякая норма, если ея устроительный принципъ не входитъ въ органическое сочетаніе — какъ бы не вступаетъ въ бракъ — со стихіей, ищущей строя, но насильственно принуждаетъ и порабощаетъ стихію. Дальнѣйшіе пути символизма обусловлены, по нашему мнѣнію, побѣдою и господствомъ того начала въ душѣ художника, которое мы назвали бы „внутреннимъ канономъ“.

Подъ „внутреннимъ канономъ“ мы разумѣемъ: въ переживаніи художника — свободное и цѣльное признаніе іерархическаго порядка реальныхъ цѣнностей, образующихъ въ своемъ согласіи божественное всеединство послѣдней Реальности, въ творчествѣ — живую связь соотвѣтственно соподчиненныхъ символовъ, изъ коихъ художникъ ткетъ драгоцѣнное покрывало Душѣ Міра, какъ бы творя вторую природу, болѣе духовную и прозрачную, чѣмъ многоцвѣтный пеплосъ естества. Какъ только формы право соединены и соподчинены, такъ тотчасъ художество становится живымъ и знаменательнымъ: оно обращается въ ознаменовательное тайновидѣніе прирожденныхъ формамъ

141

соотношеній съ высшими сущностями и въ священное тайнодѣйствіе любви, побѣждающей раздѣленіе формъ, въ ѳеургическое, преображающее „Бу́ди“. Его зеркало, наведенное на зеркала раздробленныхъ сознаній, возстановляетъ изначальную правду отраженнаго, исправляя вину перваго отраженія, извратившаго правду. „Зеркаломъ зеркалъ“ — „speculum speculorum“ — дѣлается художество, все — въ самой зеркальности своей — одна символика единаго бытія, гдѣ каждая клѣточка живой благоухающей ткани творитъ и славитъ свой лепестокъ, и каждый лепестокъ излучаетъ и славитъ сіяющее средоточіе неисповѣдимаго цвѣтка — символа символовъ, Плоти Слова.

Символизмъ еще созерцаетъ символы въ раздѣльности случайно выявленныхъ и какъ бы вырванныхъ изъ связи цѣлаго соотвѣтствій; онъ еще не прозрѣлъ до конца и „видитъ проходящихъ людей какъ деревья“. Въ символикѣ послѣднихъ достиженій, путь къ которымъ ведетъ черезъ „внутренній канонъ“, нѣтъ больше символическихъ формъ; есть одна форма, одинъ образъ, какъ символъ, и въ немъ оправданіе всѣхъ формъ. О немъ Фетъ, „прямо смотря изъ времени въ вѣчность“, пѣлъ свою лебединую пѣснь, что „несется, какъ дымъ, и таетъ“, прозрѣвая „Солнце міра“:

И неподвижно на огненныхъ розахъ
Живой алтарь мірозданья курится;
Въ его дыму, какъ въ творческихъ грёзахъ,
Вся сила дрожитъ, и вся вѣчность снится.
И все, что мчится по безднамъ эѳира,
И каждый лучъ, плотской и безплотный, —
Твой только отблескъ, о Солнце Міра,
И только сонъ, — только сонъ мимолетный...
142

Только тотъ, кто едва успѣлъ закружиться въ Діонисовомъ вихрѣ, можетъ смѣшать діонисійство съ внутреннимъ анархизмомъ и аморфизмомъ. Когда Мэнада потеряла себя въ богѣ, она останавливается съ протянутою рукой, готовою принять и нести все, что ни дастъ богъ, — свѣточъ или тирсъ съ головою сына, мечъ или цвѣтокъ, — всецѣло и безлично послушная не своей волѣ. Ея безмолвное слово: „Гряди! Бу́ди“!.. — „Такъ и ты, встрѣчая бога, — сердце, стань! сердце, стань!.. У послѣдняго порога, сердце, стань... сердце, стань“...

„Внутренній канонъ“ означаетъ внутренній подвигъ послушанія, во имя того, чему поэтъ сказалъ „да“, съ чѣмъ онъ обручился золотымъ кольцомъ символа:

Легло на дно пурпурное
Вѣнчальное кольцо:
Яви, смятенье бурное,
Въ лазурности — Лицо!

И Душа Міра — откуда? изъ синѣющаго ли кристалла несказанныхъ далей? изъ голубого ли нимба неизреченной близости? — отвѣтствуетъ поэту:

Я ношу кольцо,
И мое лицо —
Кроткій лучъ таинственнаго „Да“...

Отъ этого связующаго акта всецѣло отдавшейся воли и религіознаго устроенія всего существа зависитъ судьба символическаго поэта. Такъ обязываетъ символизмъ.

До сихъ поръ символизмъ усложнялъ жизнь и

143

усложнялъ искусство *). Отнынѣ — если суждено ему быть — онъ будетъ упрощать. Прежде символы были разрознены и разсѣяны, какъ розсыпь драгоцѣнныхъ камней (и отсюда проистекало преобладаніе лирики); отнынѣ символическія творенія будутъ подобны символамъ-монолитамъ. Прежде была „символизація“; отнынѣ будетъ символика. Цѣльное міросозерцаніе поэта откроетъ ее въ себѣ, цѣльную и единую. Поэтъ найдетъ въ себѣ религію, если онъ найдетъ въ себѣ связь. И „связь“ есть „обязанность“.

Въ терминахъ эстетики, связь свободнаго соподчиненія значитъ: „большой стиль“. Родовыя, наслѣдственныя формы „большого стиля“ въ поэзіи — эпопея, трагедія, мистерія: три формы одной трагической сущности. Если символическая трагедія окажется возможной, это будетъ значить, что „антитеза“ преодолѣна: эпопея — отрицательное утвержденіе личности, чрезъ отреченіе отъ личнаго, и положительное — соборнаго начала; трагедія — ея увѣнчаніе и торжество чрезъ прохожденіе вратами смерти; мистерія — побѣда надъ смертью, положительное утвержденіе личности, ея воскресеніе. Трагедія — всегда реализмъ, всегда — миѳъ. Мистерія — упраздненіе символа, какъ подобія, и миѳа, какъ отраженнаго дѣйствіяі возстановленіе символа, какъ воплощенной реальности, и миѳа, какъ осуществленнаго „Fiat“ — „Да будетъ!..“


*) „Въ современной литературѣ лирическій элементъ, кажется, самый могущественный... Самое большее, что можетъ сдѣлать лирика, это — усложнять переживанія, — загромождая душу невообразимымъ хаосомъ и сложностью“. А. Блокъ, предисловіе къ „Лирическимъ Драмамъ“.

144

Въ заключеніе, нѣсколько словъ къ молодымъ поэтамъ. Въ поэзіи хорошо все, въ чемъ есть поэтическая душевность. Не нужно желать быт